О коммунизме и марксизме — 95

Кстати, на том праздновании Нового года, где я встретил Пахмутову, не исполнялась песня «Птица счастья завтрашнего дня». За столиками на этом праздновании сидела элита, а не парикмахерши и товароведы. Поэтому исполнялось что-нибудь типа «Как молоды мы были».

Позже я неоднократно сталкивался с исполнением песен Пахмутовой, в том числе и уважаемыми мною соратниками по «Сути времени». И, положа руку на сердце, могу сказать, что никакого раздражения сегодня у меня песни Пахмутовой не вызывают. Они — часть советской традиции. Современная молодежь исполняет их как песни протеста. Собственно, а почему бы и нет? Поди еще, разбери, что сегодня снится крейсеру «Аврора», например. И что имеет в виду молодежь, когда поет про то, что «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди»?

Да и вообще, Пахмутова честно и талантливо работала на благо советского проекта — в предложенном ей варианте. Не она создавала этот проект. Очень многие честно и талантливо на него работали. Говоря о многих, я имею в виду и представителей советской партийно-хозяйственной элиты. В нее входили честные и умные люди. Тут важно, что и честные, и умные. Эти люди были совсем честны. Они ворочали огромными деньгами, и ни одна копейка не прилипла к их рукам. Они были принципиальны. Часть из них вступала в партию во время Великой Отечественной войны. У них был достаточно широкий кругозор. И они были безусловно талантливыми организаторами.

Как же они могли так проиграть, спрашивал я себя неоднократно? И постепенно начал понимать, что эти прекрасные люди даже сейчас гордятся своими прежними — внимание! — именно хозяйственными достижениями. Тем, сколько они построили детских садиков или больниц, спортивных стадионов или учебных корпусов.

Меня спросят: «А что в этом плохого?» Отвечаю: «Ничего плохого в этом нет».

Во-первых, потому что без такой деятельности всё бы навернулось гораздо раньше и еще более сокрушительно. Внимательно читая самиздатовского Солженицына, моя мать говорила: «Он кое-что правильно подмечает. Но если бы картина, которую он создает на основе того, что им подмечено, была бы такой на самом деле, то в булочной не было бы хлеба, а он есть».

Скажут, что в булочных был хлеб, но не было ветчины, колбасы и ста сортов сыра. И что вместо этого были совсем пустые прилавки. Совсем пустыми прилавки стали при Горбачеве. И понятно, почему. Потому что целенаправленно создавался искусственный дефицит. Целью которого было всё то же первоначальное накопление, опираясь на которое социализм превращали в криминальный капитализм не шведского, а колумбийского образца. В него всё в итоге и превратилось.

А до Горбачева прилавки были полупустыми. Ничего хорошего в этом не было. Но, поскольку мне и впрямь приходилось много где бывать в эпоху так называемого застоя, в том числе и ради оснащения геофизических экспедиций, в которых я работал, то считаю себя экспертом по реальной ситуации, суть которой была в том, что на прилавках была недопустимая скудность, а в холодильниках у всех было всё что угодно.

Преодолеть эту недопустимую скудность можно было только очень жесткими мерами. А эти жесткие меры должен был осуществлять актив, полностью лишенный стяжательства и карьеризма. Такого актива в партии уже не было. И что бы кто ни говорил, в так называемых органах его тоже не было. Но главное — не было политической воли, обладатели которой могли бы начать собирать подобный актив. Не хотели те, кто должен был быть источником подобной воли, то есть высшее партийное руководство, никаких жестких мер вообще. Потому что они понимали: начнешь такие меры применять, с тебя тоже за многое спросится. Не за воровство, конечно. Его, повторяю, фактически не было, если, конечно, измерять масштаб воровства нынешней меркой. Но за что-нибудь спросится. И никто не хотел снова впрягаться в некий неосталинизм. Ни верхи, ни низы.

А без неосталинизма уже нельзя было вернуть товары на прилавки. Поскольку на прилавках товары продавались за треть или четверть той цены, которую за эти же товары спрашивали, выдавая их из-под прилавка.

Поэтому-то и нужен был неосталинизм, дабы не было соблазна обогащаться за счет превращения дешевых товаров, которые нужно продавать законным путем, в товары дорогие, которые можно продавать путем фактически полузаконным.

Андроповская борьба с этой полузаконностью носила очень двусмысленный характер. Знаю не понаслышке, что герои борьбы со среднеазиатской полузаконностью (всякими там Адыловыми, Рашидовыми и так далее) обсуждали схемы посадки полузаконников, вовлекая в разработку этих схем стопроцентных воров в законе.

По сути, борьба шла между КГБ Андропова, опиравшимся на настоящих воров в законе, и МВД Щелокова, этого блестящего организатора, друга Леонида Ильича Брежнева, размышлявшего о переходе к мягким рыночным схемам и в силу этого плотно взаимодействовавшего именно с полузаконными теневиками. Которые Андропова раздражали а) тем, что ориентировались на Щелокова, Рашидова и других, а, значит, на Брежнева, и б) тем, что начинали формировать полузаконную, а не стопроцентно незаконную финансовую базу некоего полукапитализма, опирающегося на не до конца криминальных теневиков.

Понимаю, что моя схема противоречит многому из того, что было сказано по этому поводу, но поверьте, это было действительно так.

Один очень компетентный представитель партийной элиты, работавший еще при Сталине, сказал мне в конце 1970-х: «В политбюро уже нет ни одного человека, который по-настоящему верит в коммунизм. И это самое страшное».

Другой кадр той же сталинской эпохи, доверенная сотрудница Мир Джафара Аббасовича Багирова, первого секретаря ЦК компартии Азербайджанской ССР с 1933 по 1953 год, расстрелянного Хрущевым 26 мая 1956 года, сказала мне: «На прилавках всё было тогда, когда мы, инспектируя колхозы, приезжали туда со своей заваркой и могли взять у инспектируемых только кипяток. А когда инспектора начали есть с инспектируемыми шашлыки и всё прочее, о полных прилавках в госторговле и речи быть не может».

Готова ли была брежневская система вернуться к той ситуации, когда инспектора могли взять у инспектируемых только кипяток? Готово ли было вернуться к этому уже вкусившее иных даров советское Закавказье? Или советская Средняя Азия? Или советская Прибалтика? Готова ли была к этому очень специфическая брежневская Москва? Готов ли был переводить на такие рельсы страну тот же Андропов?

Не было такой готовности ни в одном из сегментов советской элиты.

Воевавшие друг с другом так называемая русская элитная партия (в первом приближении ориентирующаяся на того же Щелокова) и так называемая еврейская элитная партия (в первом приближении ориентирующаяся на Андропова) одинаково тяготились тем сталинским аскетизмом, в который надо было вернуться, чтобы прилавки оставались полными при советском государственном социализме. А значит, они тяготились и этим социализмом. Потому что пустые прилавки не устраивали общество даже в ситуации, когда холодильники были полными.

Но не пустота прилавков лежала в основе краха КПСС, а нечто другое. То самое, о чем я заговорил до того, как вынужден был отвлечься на слишком сильно педалируемую до сих пор тему пустых прилавков и очередей.

Кстати, выложите сейчас на прилавки советские продукты за советские цены, как вы думаете, какие будут очереди за этими продуктами?

Что сделал Гайдар? Он взвинтил цены. Продукты перестали покупать по причине отсутствия денег, и прилавки стали полными. Так прилавки можно наполнить за считанные часы. Или, может быть, Гайдар создал новую пищевую промышленность? Он разрушил ту, которая была. И не создал вообще ничего.

В отличие от Гайдара классический брежневский партработник, не давший вовлечь себя в разного рода полукриминальные «шалости», которые в ту эпоху были просто смехотворными в сравнении с нынешними сугубо криминальными, очень многое создавал. Он создавал школы и детские сады, очень приличное жилье, которое получали бесплатно. Он создавал театры и кинотеатры. Он создавал стадионы. Он создавал новые мощные промышленные объекты, наконец. И он ничего не прихватывал. Совсем ничего, понимаете? Именно такой брежневский партработник преобладал в обсуждаемую мной эпоху. По сравнению с тем, что происходит теперь, этот партработник — подлинное чудо бескорыстия и созидательности. И в этом смысле им можно восхищаться.

Кстати, в постсоветском обществе сходного типа люди продолжали держаться на плаву. Возможно, они уже были не столь безупречны, как их предшественники. Но по сравнению с другими представителями постсоветской элиты они были безупречны. Они умели работать, они не зарывались по части самообогащения, они создавали определенный рост национального дохода. И они катастрофически провалились, примером чему является, конечно же, Украина.

Один такой очень высокий хозяйственный руководитель за несколько лет до трагических событий 2014 года принимал меня в Киеве. И сетовал на то, что «мы обеспечиваем определенный, достаточно высокий темп хозяйственного развития, но потом на улицы выбегают странные люди, и мы все теряем». Он имел в виду тогда людей Ющенко. Потом на улицы вышли люди еще более решительные. И этот руководитель, и другие, менее, чем он, дееспособные в хозяйственном плане, гораздо более прихватистые в личном плане и тем не менее являющиеся несовершенными людьми, а не совершенной в каком-то смысле человеческой нелюдью, проиграли этой нелюди. Проиграли страшно, сокрушительно, позорно. И этим своим проигрышем резко увеличили вероятность глобальной ядерной катастрофы. А почему они проиграли?

Потому же, почему и их брежневские предшественники, являвшиеся первым улучшенным изданием того же самого. Они проиграли потому, что их благородные хозяйственные страсти (мы и этот детский садик создали, и этот стадион, и этот учебный корпус) были начисто лишены идеологического и политического волевого начала.

Созидательная деятельность этих — по мне, так очень достойных — героев брежневского и необрежневского постперестроечного романов сочеталась у них с дряблостью политической. И тем более — с дряблостью концептуально-идеологической — в этом вопросе дряблость достигала абсолютной полноты. Но и в вопросе политическом она была достаточно высока.

Жестко командуя хозяйственными армиями (или дивизиями, или полками — неважно), в совершенстве владея управленческими навыками, эти люди запросто отдавали власть хищной нелюди. И, разводя руками, говорили: «Ну что поделаешь?»

Политическое безволие дополнялось политической слепотой. При этом налицо была и хозяйственная воля, и хозяйственная хватка, и хозяйственная зрячесть. Как можно быть волевым, цепким и зрячим в одном и абсолютно безвольным, вялым и слепым в другом? Этакий, знаете ли, эллипс, сильно вытянутый по хозяйственной оси и сильно сжатый по оси политической.

Ну не могу я назвать таких людей безвольными или неумными, или трусливыми. Не трусы они, не дураки, не невежды и не мямли. Это были здоровенные волевые мужики с громкой глоткой и цепкой хваткой, управляющие огромными коллективами. Они были способны держать эти коллективы в ежовых рукавицах и одновременно завоевывать обожание своих подчиненных. Они работали не покладая рук. Они неплохо знали друг друга. В чем же была эта страшная слабина, последствия которой уже оказались, по сути, катастрофическими, притом что еще не вечер?

Мне вспоминаются строки Мандельштама: «Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей». С волками могут бороться только волкодавы, в каком-то смысле являющиеся «волкоподобными антиволками». Овцы с волками бороться не могут. Брежневская советская система создавала этот самый овечий типаж.

Я очень ценю талантливого израильского художника и скульптора Кадишмана, для которого поклонение овце носит, по сути, метафизический характер. Овцы Кадишмана висят на стенах моего дома. Для Кадишмана овца метафизична, потому что, как это сказано в Книге Бытия, Бог призвал Авраама принести ему в жертву любимого сына Исаака, Авраам повиновался Богу. Но перед тем как он принес Исаака в жертву, ангел с неба воззвал к нему: «Авраам, Авраам... не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего, ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего для Меня». Вместо Исаака в жертву была принесена овца. И Кадишман винится перед этой овцой: мол, «ты, бедняжка, кровью оплатила спасение Исаака и его потомков, то есть народа нашего! Прости нас за это! Мы будем вечно помнить твою жертву и мы тебе благодарны». Но только ли этот смысл вкладывает Кадишман в свои картины? Нет, не только.

В Евангелии от Иоанна повествуется о том, что Христос — это агнец Божий. Буквально говорится следующее: «Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира».

Но еще до пришествия Христа пророк Исайя в Ветхом Завете говорит о мессии как агнце, который искупит своими страданиями и смертью грехи всех людей:

«Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его.

Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничтожен Богом.

Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились.

Все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу: и Господь возложил на Него грехи всех нас.

Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание, и как агнец перед стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих».

Иоанн Богослов очень часто использует этот образ в своем Апокалипсисе. Апостол Петр в своем Первом послании говорит о том, что грехи христиан искуплены «драгоценною Кровию Христа, как непорочного и чистого Агнца».

В «Апокалипсисе» великого немецкого живописца Альбрехта Дюрера (1471–1528) есть гравюра «Поклонение Богу и Агнцу».

Всё это не могло не вдохновлять Кадишмана. И отнюдь не его одного. Трепетное отношение к отдаваемому на заклание агнцу, а значит, и к овечьему началу в его страдательно-одухотворенном варианте проходит через всю мировую религию и культуру.

Но это не отменяет того, что даже самая благородная и мудрая овца не может бороться с волком. И не надо обвинять меня в том, что я не понимаю значение сакральных символов — прекрасно я понимаю их значение. Понимаю и другое. То, что Кадишмана как магнитом притягивает к себе тема той покорности, с которой многочисленные представители еврейского народа шли в нацистские душегубки. В этой покорности, конечно, было много величия, но мир от фашизма спас советский воин. Тот, про которого у Высоцкого сказано:

И от ветра с Востока пригнулись стога,
Жмется к скалам отара.
Ось земную мы сдвинули без рычага,
Изменив направленье удара.

Не пугайтесь, когда не на месте закат.
Судный день — это сказки для старших.
Просто Землю вращают, куда захотят,
Наши сменные роты на марше.

Главное, на что я тут хочу обратить внимание читателя, прекрасно и без меня знающего эту песню, — это образ жмущейся к скале отары. Все мы понимаем, что это не случайный образ, не правда ли?

Можно как угодно ценить Пахмутову. Но драться по-настоящему, когда, как сказано у Гудзенко, «и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую», скорее, можно под песни Высоцкого. Если сравнивать Высоцкого с Пахмутовой, то нельзя не признать — у Высоцкого дух борьбы довлеет над остальным. А у Пахмутовой всё совсем по-другому.

Принимаю все оговорки по поводу эволюции Высоцкого. Но не могу отделаться от мысли о том, что и проблематичный Высоцкий, и еще более проблематичный Цой рано ушли из жизни еще и потому, что кому-то надо было изгнать дух войны из советского общества, за советскость которого вот-вот надо было начать воевать, подключаясь к каким-то генераторам смыслов. Пусть даже и таким неоднозначным, как вышеназванные. Кому-то надо было, чтобы этих генераторов духовно-воинских смыслов в советской культуре вообще не было.

Ну так их и не стало! Это было не так трудно сделать. Пара точечных изъятий — и всё оказывается лишено этого духа начисто. Ну, а в условиях такого отсутствия духа войны в его советской модификации что побеждает? Альтернативный дух войны, глубоко антисоветский по своей сокровенной сути. Тут вам и Галич, и Ким, и Бродский... И мало ли еще кто.

Если с одной стороны — этот антисоветский военный дух, а с другой стороны — наполовину советское, а наполовину антисоветское нытье Окуджавы, то итог битвы за советизм предопределен. И тогда еще яснее становятся сказанные мне во время перестройки одним из поклонников Сталина пророческие слова: «Это общество ням-ням, которое зарежет один волк». Не создаем ли мы вновь — в полуантисоветском необрежневском варианте — такое же общество ням-ням? Разве не на него пытались опереться коммунисты в эпоху так называемой перестройки? И разве не на него в новом его потребительско-обывательско-необрежневском варианте пытаются опереться теперь?

Мне скажут, что советский народ победил фашистских волков. Но тот советский народ, который их победил, еще не был чьей-то рукой вбит в матрицу советского потребительского общества. Устами этого народа говорилось:

Но какое мне было дело,
Чем нас кормят, в конце концов,
Если будущее глядело
На меня с газетных столбцов?

Что произошло потом? И как это «потом» связано с ошибками героического периода советского строительства? С теми ошибками, которые еще не оказали пагубного воздействия на советское общество в его героическую эпоху, но потом сработали по полной программе?

В стихотворении Бориса Слуцкого, которое я только что процитировал, заключительные строки звучат так:

Под развернутым красным знаменем
Вышли мы на дорогу свою,
И суровое наше сознание
Диктовало пути бытию.

Ну и как же быть с тем, что «бытие определяет сознание»? В предисловии к своей работе «К критике политической экономии» Маркс написал: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание».

Я понимаю, что бытие — это не быт. И что данное утверждение является достаточно тонким. И всё же — не потому ли советские люди победили фашизм, что реально их суровое антипотребительское сознание диктовало пути бытию? И не потому ли они проиграли холодную войну, что антипотребительское сознание исчезло и заменилось чем-то другим. Какое отношение это другое имеет к вопросу о соотношении сознания и бытия?

(Продолжение следует.)