Новые перестроечные соблазны

Разговор о необходимости для России перестройки-2 (она же — «перезагрузка») ведется в течение последних нескольких лет. Этот разговор то оказывается в центре общественного внимания, то уходит на периферию. Временами он приобретает яростный, чуть ли не истерический характер («Даешь перестройку-2!»), временами почти затихает. В каком-то смысле, можно говорить о неслучайных рецидивах перестроечного заболевания.

Это заявление является нашей сдержанной и корректной реакцией на очередной такой «рецидивный эксцесс». Но перед тем, как начать обсуждать этот конкретный эксцесс, необходимо с общих позиций взглянуть на так называемую перестроечную тематику.

В ее основе — страстное желание почти всей российской элиты войти в мировую, как ее порой называют, а на самом деле западную цивилизацию. Если бы Запад пошел по-настоящему навстречу этому желанию, то Россия давно была бы и в ЕС, и в НАТО, поскольку организованное противодействие элитному российскому западничеству со стороны соразмерных западничеству контрэлитных групп не существует.

Есть широкое народное недовольство нашим западничеством и поведением реального геополитического Запада по отношению к России. Это недовольство порой принимает весьма острые формы, о чем говорят, например, результаты телевизионных голосований, на которых такие западники, как Леонид Гозман, стали получать уже менее 10 процентов поддержки телезрителей. Об этом же говорят все мало-мальски ответственные социологические опросы.

Однако не массовое недовольство народа западничеством является главным препятствием на пути глубокого вовлечения России в эту самую «западную цивилизацию». Подавляющее большинство российской элиты пренебрегло бы народным недовольством, если бы реальный Запад (то есть прежде всего США) был готов обеспечить полноценную кооптацию России в западный мир.

Но в том-то и дело, что США к этому категорически не готовы. Не готовы постольку, поскольку такая кооптация соединяет возможности Европы с возможностями России, предоставляет Европе российский ядерный зонтик и слишком очевидным образом приподнимает экономический потенциал объединенной с Россией Европы над экономическим потенциалом США.

По ряду авторитетных свидетельств (самый яркий пример — откровения руководителя американской разведывательно-аналитической организации «Стратфор» Джорджа Фридмана), для США нет ничего страшнее полноценного объединения России и Европы. От себя можем добавить, что с нами в разное время делились такой оценкой объединения России и Европы различные представители американской элиты, гораздо более авторитетные, нежели господин Дж. Фридман. Мы не понаслышке знаем, что долговременная стратегия США состоит в том, чтобы создать и укрепить пояс восточно-европейских стран, стратегически враждебный России и не позволяющий ей объединиться с Западной Европой. И мы видим, как именно это осуществляется.

Утверждение о том, что основная цель США и Великобритании на протяжении столетий — воспрепятствовать любому прочно консолидированному существованию Европы, вне зависимости от того, каким будет центр этой консолидации, отвечает существу дела. И не является конспирологическим мифом.

Соответственно, англосаксонский Запад считает для себя допустимым, да и то с трудом и оговорками, только соединение Европы (существенно ослабленной!) с разорванной на части Российской Федерацией. А такое соединение отвергается той частью нашей прозападной элиты, которую можно назвать условно «консервативной», которая настаивает на государственной целостности России, и лидером которой, безусловно, является президент России В. В. Путин.

Мы никоим образом не преувеличиваем возможности консервативного слагаемого, составляющего часть российского элитного сообщества. Мы видим, сколь велики возможности другого, так называемого либерального, сегмента нашей элиты, в целом ориентированного, в отличие от консервативного сегмента, на вхождение России в Европу любой ценой. В том числе и ценой потери суверенитета и территориальной целостности.

Не желая распространять такую оценку на всех представителей нашей либеральной элиты, мы констатируем, что большая часть российских элитных либералов не на словах, а на деле готова к далеко идущим шагам во имя так называемого примирения с Западом. То есть, в частности, готова обменять суверенитет России на западные инвестиции и технологии. А на самом деле — на свое бесконфликтное и благополучное существование в западном обществе, в которое очень многие российские элитарии уже достаточно глубоко имплантировались.

На протяжении всего периода политического лидерства Владимира Путина, то есть с начала XXI века, существовало некое «разделение труда» внутри российского элитного сообщества. Консерваторы по преимуществу отвечали за внешнюю политику, оборону и безопасность, а либералы — опять же, по преимуществу — за финансы и экономику. Такое разделение труда, властно-хозяйственных территорий, прерогатив в сфере принятия решений — было основой компромисса между консервативной и либеральной элитой. А в общем-то, и основой консенсуса в российском обществе.

Несколько раз этот компромисс и консенсус достаточно робко пытались разрушить те или иные либеральные фигуры. Но обычно это кончалось выводом из игры данных фигур и восстановлением компромисса. Однако в последние месяцы и недели имеет место очередная попытка либеральной части нашей элиты разрушить фундаментальное правило, которое мы условно назвали «разделением элитного труда», попытка решительно переиграть роли в принятии решений и переделить сферы влияния.

Мы наблюдаем многочисленные симптомы такой тенденции, не слишком очевидные для тех, кто лишен возможности внимательно следить за текущей актуальной политикой. Чего стоят, например, элитные разговоры об отмене в России «закона Димы Яковлева» в случае, если Запад хотя бы перестанет называть свой дискриминационный антироссийский закон «законом Магнитского». Налицо и другие симптомы очередного либерального наступления на всех политических фронтах, включая фронт отношений с Украиной.

Но все эти симптомы до последнего времени не разрушали кардинальным образом договоренности между консервативными и либеральными группами российской элиты в сфере разделения административно-политического труда, обязанностей и компетенции. Беспрецедентной попыткой разрушения таких договоренностей стали недавние заявления очень авторитетного представителя российской либеральной элиты господина А. Кудрина. Ниже мы обсудим эти заявления в деталях.

Сейчас же мы считаем необходимым обратить внимание всех небезразличных политических сил России, на параллель между сегодняшними заявлениями А. Кудрина и заявлениями советских либеральных элитариев перестроечной эпохи. Смысл которых был в том, что СССР страшно отстал в определенных высокотехнологических сферах, страшно нуждается в западных инвестициях, и ради получения всего необходимого должен идти на такие фундаментальные уступки Западу, которые смягчат геополитическую напряженность.

Тогда в результате так называемого «смягчения напряженности» СССР развалился, а Российская Федерация оказалась в жесточайшем системном постперестроечном кризисе, справедливо названном социально-экономической катастрофой. Ни настоящих новых технологий, ни настоящих инвестиций не получили ни Россия, ни другие постсоветские государства, возникшие на развалинах СССР. Ведь вряд ли можно назвать настоящими инвестициями «экономические десанты» представителей Запада, организовавших грабительскую и разрушительную деятельность на постсоветской территории.

Теперь же мы видим, что часть российской либеральной элиты начинает воспроизводить весь набор перестроечных лозунгов в практически не обновленной редакции.

Наша общественно-политическая организация внесла свой вклад в обеспечение политической стабильности нынешнего государства. Мы крайне сдержанно реагировали на деятельность либеральной российской элиты до тех пор, пока она находилась в рамках своих финанасово-экономических полномочий и не пыталась вести экспансию в сферы внешней политики, обороны и безопасности. Но поскольку рамки прежнего элитного компромисса сломаны, и либеральные силы решили, как поется в известной песне, «перейти границу у реки», то на эту атаку необходимы ответные — и решительные — интеллектуальные реакции.

Поскольку по тем или иным причинам консервативный элитный блок таких реакций публично не предъявляет, мы считаем необходимым восполнить возникший вакуум ответов на беспрецедентный либеральный вызов. И предлагаем свою точку зрения на российскую экономику, находившуюся до сих пор в ведении либералов.

Мы утверждаем, что весь либеральный шантаж, основанный на принципе «давайте начнем уступать в геополитике, тогда получим шансы на выход из кризиса в экономике», — является не только аморальным, но и абсолютно контрпродуктивным. Мы настаиваем на глубокой лживости заявлений либералов, что, мол, только наши геополитические уступки (они же — «смягчение геополитической напряженности») могут утолить в России «инвестиционный голод» и обеспечить передачу нам современных западных технологий. Никогда в истории подобным образом не получали извне ни «развивающие» инвестиции, ни высокие технологии. И Россия, если она встанет на этот путь, не получит ничего, кроме политической нестабильности и геополитического развала.

И, наконец, мы настаиваем на том, что монополия либеральных экономистов, которые одни лишь якобы знают, как именно добиваться передачи западных инвестиций и технологий, существует только в мозгах у самих этих либералов, которые (пока — не худшим образом) гипнотизируют своей фиктивной интеллектуально-экономической монополией широкие и влиятельные группы российской элиты.

На самом деле, повторим, Россия, во-первых, ничего не получит, снижая геополитическую напряженность, то есть идя на глубокие геополитические уступки. И, во-вторых, Россия вполне может эффективно развиваться без этих уступок, ориентируясь на мировой опыт. Тот самый широкий мировой экономический опыт, который вопиющим образом противоречит заявлениям и подходам наших либеральных экономистов.

Сформулировав данные общие положения, мы переходим к изложению конкретного существа дела.

1. Судя по неофициальным сообщениям участников заседания президиума Экономического совета при президенте Владимире Путине, прошедшего 25 мая 2016 года, на закрытой части заседания вице-председатель Совета Алексей Кудрин заявил, что «Россия технологически отстала, и страна должна, пусть и на вторых ролях, встроиться в международные технологические цепочки. А для этого нужно снизить геополитическую напряженность».

Почти то же самое на этом заседании сказал и другой вице-председатель Совета, бизнес-омбудсмен Борис Титов: «Мы тоже говорим, что нам нужна открытая экономика. В нашей программе «Экономика роста» мы тоже пишем, что без перезагрузки отношений с Западом невозможны реформы, потому что доступ к новым технологиям, финансовым ресурсам во многом закрыт. Поэтому мы тоже призывали, чтобы сегодня уже приступить к тому, чтобы восстанавливать те отношения, которые были раньше».

По тем же неофициальным сообщениям, президент Путин ответил, что «Пусть страна в чем-то отстала, но у нее тысячелетняя история, и Россия не станет торговать суверенитетом», и пообещал защищать суверенитет страны не только пока будет президентом, но и до конца своей жизни.

Итак, в выступлениях вице-председателей Экономического Совета речь шла о «снижении геополитической напряженности» ради очередной «перезагрузки» отношений с Западом и о необходимости инициатив России в этом направлении. То есть об условиях снятия западных санкций и получения Россией доступа к новым технологиям и финансовым ресурсам (кредитам и инвестициям).

2. Каковы же возможные условия такой новой «перезагрузки»?

Высшие должностные лица США, Великобритании, Германии, НАТО и так далее — уже не раз объявляли цену, которую Россия должна заплатить за снятие санкций и «снижение геополитической напряженности». Об этом говорили президент США Барак Обама, госскеретарь США Джон Керри, канцлер Германии Ангела Меркель, премьер Великобритании Дэвид Кэмерон, генсек НАТО Йенс Столтенберг, главнокомандующий силами НАТО в Европе Филипп Бридлав и множество других статусных западных политиков.

Не будем брать в расчет неформализованные дежурные требования к России «прекратить ущемлять демократию» и «перестать проявлять имперские амбиции». Перечислим главное и конкретное, что требуют от России в качестве условий «снижения геополитической напряженности».

Во-первых, для этого Россия должна прекратить обеспечивать защиту международного права и своих стратегических интересов в Донбассе. А именно, выполнить Минские соглашения-2 или, точнее, заставить их выполнять (как?) руководство ДНР и ЛНР. Причем не в том порядке, как это строго определяют Соглашения! По Соглашениям, сначала Киев должен принять поправки в закон о местном самоуправлении и постановление о территориях с особым статусом местного самоуправления, затем (причем в порядке, согласованном с ДНР и ЛНР) на этих территориях должны пройти выборы, и лишь затем, одновременно с проведением на Украине «всеобъемлющей конституционной реформы», ДНР и ЛНР должны начать передачу под контроль Киева участка госграницы между ними и Россией.

Сейчас же США не только заявляют, что Россия не вывела из Донбасса свои войска (которых там нет), но и требуют — не от ДРН и ЛНР, а от России, — СНАЧАЛА обеспечить Киеву контроль на границе! А это значит — дать Киеву карт-бланш на военное подавление Донбасса армией и нацистскими так называемыми «территориальными батальонами» вроде «Айдара».

То есть в качестве цены за снятие санкций от России требуют допустить геноцид миллионов жителей Донбасса, которые отказались признавать власть в Киеве, установившуюся в результате вооруженного государственного переворота, и защищают свое право на такое решение с оружием в руках.

Во-вторых, Россия должна «перестать поддерживать в Сирии кровавый режим Башара Асада» и «прекратить уничтожение групп умеренной оппозиции». То есть Россия должна перестать подавлять террористов ИГИЛ*, а также «Джабхат ан-Нусры», «Ахрар аш-Шам», «Джейш аль-Ислам» (все перечисленные террористические организации запрещены на территории РФ) и их сателлитов, и допустить победу в Сирии самых радикальных исламистских террористических сил. Тех сил, которые нацелены на установление нового халифата, ведут геноцид сирийских граждан и угрожают распространить свою изуверскую власть на громадные территории Евразии, включая Россию.

В-третьих, Россия должна «вернуть Украине аннексированный Крым». То есть должна пренебречь волеизъявлением народа Крыма, который на законном референдуме высказал просьбу о присоединении к России, и — опять-таки, допустить в отношении этого народа акции вооруженного подавления со стороны киевской власти. Причем в условиях, когда в годовщину присоединения Крыма к России истинность решения крымчан была подтверждена широким социологическим опросом такой авторитетной американской организации, как Гэллап (в этом опросе желание войти в Россию подтвердили 83 % респондентов). И заодно Россия должна грубейшим образом нарушить собственную Конституцию, поскольку население Крыма уже два года и юридически, и фактически является гражданами России.

Смысл этих главных требований Запада единственный: Россия, ради новой «перезагрузки» и «снижения геополитической напряженности», должна решающим образом поступиться своим правом вести самостоятельную политику, то есть НАЦИОНАЛЬНЫМ СУВЕРЕНИТЕТОМ.

Таким образом, как мы видим, на заседании президентского Совета 25 мая 2016 года была — причем на высоком политическом и экономическом уровне — поставлена проблема «суверенитет в обмен на инвестиции и технологии».

Проблема более чем серьезная, и нужно в ней разбираться, как говорится, «от печки».

3. Суверенитет, по политическим словарям, — это право на полное политическое верховенство, не подчиненное какой-либо более высокой власти, при принятии и проведении в жизнь политических решений. В системе международных отношений — право государства на полное самоуправление, независимость государства во внешних делах и верховенство государственной власти во внутренних делах.

То есть суверенитет — это способность страны самостоятельно и независимо определять цели своего развития и самостоятельно и независимо эти цели реализовать.

3.1. В древней и новой истории изъятие суверенитета страны-противника, как правило, происходило в результате победы над этим противником в войне. Иногда, как в ряде войн Древнего Рима в Галлии или Дакии, или в ряде колоний Англии (особенно в Индии), с побежденного не только взималась дань (репарации), но ему одновременно предоставлялись и технологии и инвестиции — например, на строительство дорог, общественных зданий и пр. При этом «инвестиционными условиями» обычно оказывалось полное подчинение побежденного политике победителя (имперской метрополии) и его обязательство всеми своими ресурсами поддерживать победителя в будущих войнах.

3.2. В новейшей истории наиболее яркие примеры открытого изъятия суверенитета в обмен на инвестиции — это послевоенное развитие побежденных Германии и Японии.

Для Германии инвестиционными условиями «Плана Маршалла» были:

— оккупация страны и ее нахождение под прямым внешним (в основном американо-британским) политическим и экономическим управлением. Причем это внешнее управление лишь смягчалось, но не снималось и после создания в 1949 году Федеративной республики Германия;

— внешнее регулирование отраслей и направлений инвестирования, обеспечивающее нужную оккупантам трансформацию производственного контура страны (включая демилитаризацию промышленности и фактическую остановку развития научно-технологических комплексов). В частности, германские новейшие технологии, вместе с их основным кадровым обеспечением, были попросту вывезены в США, очень небольшую часть получил и Советский Союз. А капиталовложения западных победителей шли прежде всего в те предприятия, в которых (отметим, и до войны, и во время войны с Гитлером!) американскому и отчасти британскому капиталу принадлежали крупные пакеты акций. Включая концерн «ИГ Фарбениндустри», подразделения Круппа, дочерние компании корпораций «Дюпон», «Кодак» и т. д.

Далее, в Германии до сих пор сохраняется режим военной «полуоккупации», включая самые мощные и многочисленные в Европе американские военные базы и американские военные контингенты, а также американское ядерное оружие. И, невзирая на любые протесты широких кругов германского общества, эти базы, эти контингенты и это оружие из Германии США выводить не собираются.

Помимо этого, в Германии до сих пор сохраняются — и в некоторых случаях наращиваются — крупные пакеты американского капитала и во многих ключевых германских корпорациях, и в германских банках и инвестиционных группах. Что, конечно же, оказывает очень большое влияние на «пределы самостоятельности» экономической политики Германии. Отметим, что и политику «социального государства», и свой послевоенный технологический рывок Германия реализовала вопреки «рыночным» советам американских и британских экономических экспертов. В том числе, благодаря государственной активности в экономике и огромной — одной из самых больших в Европе — доле бюджетных расходов в валовом внутреннем продукте.

Однако при этом несомненный факт заключается в том, что после Второй мировой войны правительство Германии ни разу не осмеливалось проводить политику, кардинально противоречащую интересам США. То есть в реальности страна по-прежнему не является политически и экономически суверенной.

3.3. В том, что касается Японии, различия с Германией заключаются только в том, что в Японии США сохранили формальную власть императора и не проводили широкомасштабную денацификацию, а также в том, что инвестиционный «План Макартура» для Японии был гораздо скромнее, чем «План Маршалла» для Германии и Европы. Точнее, серьезных американских инвестиций в японскую экономику вообще не было. Вместо этого были приказным порядком расформированы все крупнейшие японские промышленные конгломераты «дзайбацу», с их производственными цепочками и инвестиционными подразделениями.

Здесь нужно отметить, что американским «инвестициям» в значительной части сопротивлялись сами японцы, понимая, что эти инвестиции будут означать скупку инвесторами наиболее прибыльных и перспективных «осколков» национальной экономики. Вместо этого упрямые японцы долго и трудно «пересобирали» и в итоге сумели собрать из этих осколков новую — близкую к прежнему традиционному типу — конфигурацию полноценного промышленного, инвестиционного и научно-производственного контура страны. И именно за счет этого Япония в значительной мере восстановила свой экономический и технологический суверенитет.

Тем не менее, Япония, как и Германия, со времен своего поражения в войне вынуждена держать на своей территории крупнейшие в азиатско-тихоокеанском регионе американские военные базы. Причем по договору 1960 года США сохранили за собой не только право использовать эти базы и японскую инфраструктуру, но и право размещать на территории Японии любое количество войск — «по согласованию с ее правительством».

То есть в реальности Япония, как и Германия, до сих пор сохраняет политическую «несуверенность» в отношении победителя. При этом нужно напомнить, что созданная после Второй мировой войны Организация Объединенных Наций, в которую входят в том числе Германия и Япония, учреждалась как сообщество независимых суверенных государств-наций, добровольно объединяющих — не передающих и не делегирующих, как иногда ошибочно говорят и пишут, а именно объединяющих — свои суверенитеты.

4. В современности сугубо военные, «оккупационные» методы изъятия суверенитета, в том числе в обмен на инвестиции и технологии, почти исчезли. Одно из последних исключений — Ирак. Но при этом налицо очень много примеров «десуверенизации» стран такими методами экономической войны, которые характеризуются собирательным названием «неоколониализм».

Видимо, самые обстоятельные описания методов такого обмена национального суверенитета на инвестиции и технологии дал Джон Перкинс в своих книгах «Исповедь экономического убийцы» и «Тайная история американской империи». Перкинс много лет проработал в спецгруппе, которая навязывала развивающимся странам «десуверенизирующие» американские инвестиции, описывая их грядущие — якобы блистательные — результаты. Перкинс откровенно пишет, что каждый такой «инвестиционный проект» являлся капканом, призванным взять экономику, а затем и политику «облагодетельствованной» страны под контроль американских корпораций и американского правительства. То есть изощренной формой неоколониального завоевания.

Вот как Перкинс цитирует наставления своего руководителя по спецгруппе: «...работа будет заключаться в подталкивании лидеров разных стран мира к тому, чтобы они всемерно способствовали продвижению коммерческих интересов Соединенных Штатов. В конце концов, эти лидеры оказываются в долговой яме, которая и обеспечивает их лояльность. При необходимости мы сможем использовать их в своих политических, экономических или военных целях...»

Кто-то может сказать, что Перкинс в своих книгах не приводит достаточно убедительных доказательств такого рода деятельности и таких ее результатов. Но доказательства в избытке дает современная экономическая история.

4.1. Один из самых наглядных примеров — Аргентина.

На рубеже 1990-годов в стране был острый инвестиционный голод и в значительно мере несовременный промышленный контур. Страна была ограждена от глобального рынка высокими тарифными барьерами. Новое правительство Карлоса Менема и его министра экономики Доминго Кавальо, а также их американские консультанты начали проводить в стране новую «неолиберальную» политику. А именно, осуществили широкомасштабную приватизацию государственных активов, создали максимально благоприятные условия для привлечения иностранных инвестиций, а также привязали национальную валюту — песо, к доллару.

Инвестиции действительно хлынули в страну. Ключевые крупные предприятия были скуплены нерезидентами и начали, используя местную дешевую рабочую силу, производить конкурентоспособную продукцию (автомобили и другую), в том числе на экспорт. Внутренний рынок, в условиях резко сниженных тарифов, наполнялся импортом. Местные предприятия, будучи не в силах выдержать конкуренцию с новыми производствами и импортом, массово разорялись, резко росла безработица.

Из-за сокращения налоговых поступлений от местных производителей, а также из-за налоговых льгот для нерезидентов, установленных ради привлечения инвестиций, быстро рос дефицит бюджета. Для покрытия этого дефицита, для обслуживания долгов и оплаты импорта привлекались кредиты Международного валютного фонда (МВФ), а также всё более крупные кредиты частных (преимущественно американских) зарубежных банков. В результате государственный долг с 1991 по 2001 год увеличился с 53 млрд до 132 млрд долларов.

То есть Аргентина почти полностью утратила экономический суверенитет. Но при этом активно — как считали США, слишком активно, — выстраивала систему политических и экономических отношений со своими латиноамериканскими соседями, прежде всего с Бразилией, в рамках экономического содружества МЕРКОСУР.

В декабре 2001 года МВФ, который ранее охотно предоставлял Аргентине очередные кредитные транши, вдруг отказал стране в кредитовании. Иностранные инвесторы спешно выводили деньги за рубеж, бюджет, пенсионная система и рынки рушились. Страна была вынуждена объявить крупнейший в истории дефолт по суверенному долгу.

Следующее десятилетие Аргентина с очень большими трудностями выбиралась из кризиса, выплачивая и реструктурируя долги. Если в 1999 г. за чертой бедности было около 28 % населения, то в 2002 г. в стране оказалось более 54 % бедных.

Отметим, что сейчас, после фактического свержения власти президента Бразилии Дилмы Руссефф и ее правительства, новое проамериканское правительство вице-президента Мишеля Темера (который, по документированным данным портала «Викиликс», «является давним информатором посольства США и предоставлял политические разведматериалы Совету национальной безопасности США и американским военным») уже объявил, что страна переходит к программе либерализации экономики и открытости своих финансовых рынков. То есть, видимо, Темер в содружестве со своими американскими консультантами начинает затягивать в «либерализационно-инвестиционный капкан» и Бразилию.

4.2. Напомним, что в 1990-х годах Россия оказалась практически в таком же положении неуклонной утраты экономического и политического суверенитета, что и Аргентина. Россия тоже создала «режим наибольшего благоприятствования» для иностранных инвестиций. Россия тоже установила режим фактической привязки рубля к доллару. Россия тоже открыла возможности широкой приватизации госактивов нерезидентами. Россия тоже пользовалась возможностями массированного кредитования и со стороны МВФ, и со стороны зарубежных частно-корпоративных финансовых групп. И тоже накопила гигантский внешний долг и оказалась перед лицом невозможности выплачивать зарплаты, пенсии и стипендии без новых кредитов. И в кризисе 1998 года была вынуждена объявить дефолт по суверенному долгу.

При этом — подчеркнем — никаких современных технологий зарубежные инвестиции в эту ельцинскую Россию не принесли. Однако они сопровождались таким катастрофическим падением ВВП, которое в истории бывало только в странах, подвергнутых полному военному разгрому. А заодно, с развалом НИИ и предприятий, был почти полностью подавлен или просто уничтожен тот высокотехнологический потенциал, который страна унаследовала от СССР.

Далее Россия с немалым трудом выплачивала долги. И, будучи крайне экономически зависима от этих долгов, оказалась вынуждена лишь робко протестовать в ситуациях крупных геополитических эксцессов, остро затрагивающих наши национальные интересы. Включая незаконную, проведенную без мандата ООН войну НАТО против Югославии и столь же незаконную войну без мандата ООН в Ираке, а также неуклонное расширение НАТО всё ближе к нашим границам.

4.3. Еще один пример современного обмена суверенитета на инвестиции — состояние экономик «новых» стран-членов Евросоюза из Восточной Европы. После распада Варшавского Договора и СССР все они начали «интегрироваться в мировую экономику». И принимать экономическое законодательство, максимально способствующее притоку иностранных инвестиций. Вскоре оказалось, что большинство местных банков и предприятий экспортоспособных отраслей этих стран попали под контроль западных транснациональных корпораций и, в основном, стали их местными филиалами.

При этом никакие новейшие западные технологии в эти страны не попали. А после приема этих стран в ЕС не только их национальные экономики, но и их политические системы оказались десуверенизированы, то есть подконтрольны политическим решениям Еврокомиссии и США.

Как выглядит результат такой системной десуверенизации — мы сегодня видим на примере Болгарии, которой пришлось под давлением США и ЕС (включая специальные визиты в Софию еврокомиссаров и американских госсекретарей) отказаться — при остром дефиците энергии в стране — сначала от строительства двух российских ядерных реакторов на атомной электростанции «Белене», а затем от крайне выгодного для страны проекта газопровода «Южный поток».

Столь же показательный пример — Чехия, которая недавно заключила контракт на опытную эксплуатацию топливных сборок американо-японской корпорации «Вестингауз» на реакторных блоках атомной станции «Темелин», с перспективой постепенной полной замены на станции российского топлива корпорации ТВЭЛ.

Здесь важно и то, что топливо «Вестингауз» существенно дороже, чем топливо ТВЭЛ, и, главное, то, что ранее на АЭС «Темелин» (как, впрочем, и на Южно-Украинской АЭС) уже был плачевный опыт использования топливных сборок «Вестингауз», когда в результате деформации и разгерметизации этих сборок реакторы оказывались в предаварийном состоянии.

В завершение обсуждения этих примеров нужно подчеркнуть, что и прямые зарубежные инвестиции, и кредитные деньги Запад дает странам, открывающим свой рынок для таких инвестиций, вовсе не на «вольное применение». Инвестируют западные банки и корпорации лишь в такие проекты, которые не только приносят им большую прибыль, но и исключают конкурентный ущерб для этих самых западных корпораций и стран их базирования. Аналогичным образом МВФ практически всегда предоставляет странам так называемые «связанные» кредиты, в соглашениях на которые строго оговорены цели и условия их использования.

5. Столь же избирательно развитые страны Запада предоставляют другим государствам и свои технологии.

Кредиторы и инвесторы, обладающие высокими технологиями, никогда не инвестируют в проекты, предполагающие предоставление подобных технологий странам — потенциальным конкурентам. И это связано не с санкционными режимами, как сейчас в отношениях между Западом и Россией, или как это было во времена «холодной войны», когда в отношении СССР действовал так называемый «режим КОКОМ», запрещающий компаниям США и их союзников поставки в страны «советского блока» высоких технологий.

Дело в том, что новейшие технологии, особенно технологии так называемого «двойного» (гражданского и военного) назначения — это важнейшее конкурентное преимущество. Преимущество не только с точки зрения прибыльности и расширения масштабов бизнеса, но и в смысле возможности воздействовать на всех других, не опасаясь ответного воздействия. Потому обладатель таких технологий полностью ими не делится даже с самыми близкими союзниками — ведь они однажды могут стать соперниками.

По этой причине наивно рассчитывать на то, что зарубежные инвестиции принесут какой-либо стране новейшие технологии. Этого просто не бывает. Экспортируют лишь такие технологии «не первой свежести», которые для экспортера представляют пройденный этап и уже широко коммерциализированы, и лишь тогда, когда этот экспортер уже преодолел следующие технологические рубежи.

Сейчас нередко говорят и пишут, что, мол, Китай получил от Запада и громадные инвестиции, и самые современные технологии.

Это вовсе не так. Реальные успехи Китая в современных технологиях связаны либо с удачным копированием западных разработок (китайцы умеют копировать сложные вещи, как никто в мире), либо — причем сейчас всё чаще — с собственными достижениями китайских ученых и инженеров, прошедших выучку в западных университетах и практику в западных корпорациях и вернувшимися на родину.

А в остальном Китай является великой технологической державой довольно условно. В частности, например, в том потоке китайской продукции современной электроники, который захлестывает мировой рынок, добавленная стоимость, достающаяся в качестве прибыли китайским производителям, составляет всего 5–7 %. Остальную прибыль получают зарубежные держатели патентов и производители комплектующих для китайских аппаратов — от интегральных схем до дисплеев и от микродвигателей до сенсоров. Которые китайские компании закупают у хозяев соответствующих технологий.

6. Одними из основных требований к созданию так называемого «благоприятного инвестиционного климата» современная «мейнстримная» экономическая теория (и вослед российские экономические либералы) называют широкомасштабную приватизацию государственных активов и сокращения госбюджетов.

Однако уже давно установлено — в частности, это показали и теоретические труды Джона Мейнарда Кейнса и его последователей, и практика американской администрации президента Франклина Делано Рузвельта в 1930-х годах, в эпоху «Великой депрессии», — что в ситуациях острого экономического кризиса «свободный рынок» никакие антикризисные задачи решать не может. И что эффективный выход из кризиса способен обеспечить лишь достаточно сильный и активный автономный государственный спрос, то есть госсектор экономики, административно управляемый в целях реализации антикризисных мер, и мощный государственный бюджет, способный финансировать целевые антикризисные программы.

Конечно, некоторые положения теории Кейнса можно оспаривать, в том числе с учетом очень крупных исторических трансформаций глобальной экономики и национальных экономических систем. Однако центральную идею Кейнса никакие возражения и сомнения не опровергают.

Несомненным остается то обстоятельство, что глубокая приватизация госактивов в духе «минимального государства», а также предельные сокращения бюджета резко ограничивают возможности государства генерировать автономный спрос и им управлять. То есть, делают государство практически беззащитным — и экономически, и политически несуверенным — в условиях кризиса.

И уж совсем удивительны объявленные нынешней весной планы приватизации иностранными инвесторами блокирующих пакетов таких специфических российских предприятий, как концерн «Вертолеты России». Это, подчеркнем, единственный в России разработчик и производитель военной и гражданской вертолетной техники, а теперь еще и определенных классов беспилотников.

Иностранный инвестор, приватизировавший такой блокпакет, имеет право получить доступ к тем высоким технологиям «двойного назначения», которые определяют конкурентные преимущества наших новейших вертолетов и, в конечном счете, являются весомым фактором поддержки технологического суверенитета России. При этом стоит напомнить, что новая редакция Стратегии национальной безопасности РФ, утвержденная Указом президента В. Путина 31 декабря 2015 года, подчеркивает, что сегодня технологический суверенитет, по сути, определяет национальную безопасность страны.

Стоит также напомнить, что ни одна западная «рыночная» страна приватизации своих стратегических технологических активов потенциальными соперниками не допускает. В частности, в США в последние годы Комитет по иностранным инвестициям заблокировал ряд сделок по приобретению китайскими и другими зарубежными компаниями активов американских фирм, занимающихся новыми разработками в сфере электроники, компьютерной техники, фармацевтики, биотехнологий и т. д.

Разрешить китайской фирме купить «дочку» «Дженерал электрик» по производству бытовой техники — пожалуйста. А вот держателей высоких технологий — вроде светотехнического подразделения компании «Филипс» или «дочки» компании «Файерчалд Семикондактор», одного из американских лидеров в разработке полупроводниковой электроники, — китайцам купить не дают.

7. Приведенные примеры показывают, что в нынешней мировой реальности поступаться суверенитетом под обещания иностранных инвестиций и, в особенности, под обещания передать высокие технологии — бессмысленно.

Но если это так, то как возможно обеспечить полноценное развитие страны в условиях кризиса?

Во-первых, повторим, никакие сугубо рыночные механизмы выход из серьезного кризиса, в том числе рост инвестиций и технологический «рывок», нигде и никогда не обеспечивали. Таких примеров просто нет.

В частности, напомним, что США и Евросоюз после 2008 года ответили на нарастание обвала национальных экономик и глобальных рынков в недавней так называемой «Великой рецессии» — совершенно нерыночными, фактически административными, мерами.

В числе этих мер была гигантская «накачка» финансовой системы деньгами так называемых «количественных смягчений». В числе этих мер были и огромные адресные вливания «спасающих» финансовых ресурсов в банки и корпорации, «слишком большие, чтобы лопнуть». То есть, способные распространить «домино, или «цепную реакцию» краха, на всю экономику и социальную систему.

7.1. Не обсуждая отдельный спорный вопрос об антикризисной эффективности упомянутых «количественных смягчений», нужно признать, что у российского Центробанка и российского правительства нет ни больших денег для такого рода мер, ни, главное, механизмов, способных адресно направить эти деньги в инвестиционный и инновационный контур нашей экономики.

Но у нашего правительства нет и механизмов, способных направить на антикризисные программы те огромные деньги, которые, несмотря на кризис, в стране есть.

У нас в стране есть, во-первых, большие деньги банков, у которых, впервые за долгое время, возник растущий профицит ликвидности. Банки уже накопили около триллиона рублей на счетах Казначейства. Но они почти не выдают кредиты, потому что их практически никто из бизнеса не хочет брать — и из-за очень высоких ставок кредитного процента, и из-за того, что сейчас в России деньги почти некуда прибыльно вкладывать.

У нас есть, во-вторых, огромные свободные деньги — по разным оценкам, не менее 6–8 трлн руб., — у множества сравнительно благополучных предприятий. Которые, увы, не тратят эти деньги на развитие, поскольку не видят перспектив выхода из кризиса и роста спроса на свою продукцию. И потому предпочитают правдами и неправдами конвертировать эти деньги в валюту и выводить за рубеж. Или же помещают эти деньги в «кубышку» в стране — либо в ценных бумагах, либо на депозитах в банках, дающих приличную прибыль и позволяющих хотя бы отчасти защитить накопления от инфляции. В частности, по данным нашего Центробанка, в 2015 г. приток средств от корпоративных клиентов в российские банки увеличился почти на 14 %.

У нас есть, в-третьих, многомиллиардные — в долларах — деньги российского бизнеса, которые хранятся в зарубежных оффшорах. По осторожным оценкам, это не менее $160–180 млрд.

У нас есть, в-четвертых, огромные — более 23 трлн руб. — деньги накоплений наших граждан на депозитах в банках. По данным ЦБ, по итогам 2015 г. вклады населения в банках выросли более чем на 25 %.

У нас есть, наконец, пока немалые — около $390 млрд — валютные резервы. Которые, конечно же, важны в качестве «финансовой подушки безопасности», но при правильной экономической политике наверняка могли бы тратиться не только на «затыкание дыр» в бюджете.

7.2. Предлагаемые г-ном Кудриным и Ко меры антикризисной трансформации национальной экономики никакой реальной инвестиционной мобилизации всех этих денег не предполагают. Не предполагают справедливо, потому что только рыночными методами их мобилизовать невозможно.

Но одновременно предлагаемые г-ном Кудриным меры не предполагают (по крайней мере, сейчас, когда еще только начинается разработка обещанной через год программы развития) и каких либо «нерыночных» способов поощрения в России той инвестиционной активности, в том числе в сфере новых технологий, которая справедливо названа острейшей потребностью развития страны.

В кризисе, на фоне серьезной неопределенности экономического и политического будущего страны, в условиях падения и потребительского, и инвестиционного спроса, это невозможно без новой, очень ясной и жесткой, стратегической и комплексной программы развития страны.

8. Россия сейчас оказалась в экономической, политической, социальной ситуации острой необходимости «догоняющей модернизации». Несмотря на то, что в стране еще осталось немало кадров, компетенций и производственных «островков» высоких современных технологий, за постсоветское время в этой сфере утеряно слишком много, а сделано слишком мало.

Потому нужна реальная программа форсированной догоняющей модернизации. Нужна программа, заявленная от имени государства и — внимание! — самим своим содержанием демонстрирующая, что государственная власть приняла решение эту программу строго и неукоснительно исполнять. Нужна программа, активно поддержанная инвестициями государства, а также понятными и решительными действиями государства.

8.1. В мире есть немало примеров таких модернизаций, причем иногда в худших стартовых условиях, чем у сегодняшней России. Были и примеры проведения таких модернизаций в условиях кризисов и санкций. Но при этом нужно оговорить, что все такие успешные модернизации были авторитарными, в том числе нарушающими законы так называемого «свободного рынка». Они были такими и в Китае, и в Сингапуре, и на Тайване, и в Южной Корее, и в Малайзии, и в Таиланде, и — менее успешно — в ряде стран Латинской Америки.

Были ли в этих модернизациях какие-либо решительные ущемления демократии? Действительно, в так называемых «азиатских тиграх» первой волны — в Южной Корее, Сингапуре, на Тайване, в Гонконге — догоняющие модернизации проходили при очень ограниченных политических свободах. Достаточно далек от политической демократии был и начинавший свою догоняющую модернизацию Китай.

Однако уже в странах «второй волны модернизации Азии» — в Малайзии, Таиланде, Индонезии и в более позднем Китае — серьезных ограничений политической демократии не было или почти не было. Были более жесткие, чем это привычно на Западе, ограничения на проведение митингов и демонстраций, были серьезные ограничения на проведение забастовок в промышленности и на транспорте (впрочем, подобные ограничения в это же время вводились и в США, и в странах Европы).

Но одновременно в ходе всех догоняющих авторитарных модернизаций принимались жесткие меры, не допускающие перехода политической и социальной борьбы в регистр уличных бунтов и вооруженных столкновений, а также попыток свержения власти по тем моделям, которые раньше назывались «банановыми» революциями, а нынче получили наименование «оранжевых».

8.2. Впрочем, мы должны напомнить, что во время Великой депрессии в США администрация Рузвельта существенно ограничила право на забастовки, проводила жесточайшую борьбу с мафией, укрепила полицейский режим и наказания за нарушения правопорядка, а также вполне репрессивными государственными мерами фактически «сгоняла» безработных, прежде всего молодежь, в так называемые «трудовые лагеря». В которых эти безработные за кров, еду и мизерную плату строили и ремонтировали дороги, мосты и другие инфраструктурные объекты, сажали леса и парки, чистили озера и реки, — но не пополняли криминальные банды. И в это же время государственная «Администрация реконструкции» обеспечивала антикризисную и одновременно модернизационную программу Америки мощнейшими государственными, а затем и частно-корпоративными инвестициями.

Мы также должны напомнить, что только после событий 1989 года на пекинской площади Тяньаньмэнь, когда войска и полиция жестоко подавили начавшийся в столице бунт (при этом погибли, по данным ООН, более 700 человек), в китайскую экономику пошли по настоящему крупные инвестиции. Сначала это были государственные инвестиции, затем инвестиции вызревших к этому времени китайских компаний, затем большие инвестиции зарубежных китайских бизнесменов-хуацяо. А затем — несмотря на наложенные на Китай из-за событий на Тяньаньмэнь западные санкции — пошли и инвестиции крупных компаний из различных, в том числе развитых стран. Причем именно прямые инвестиции в производственные предприятия.

Инвестиции пошли в Китай по той причине, что события на Тяньаньмэнь — напомним, осужденные мировым сообществом, — показали всему миру, включая мировой бизнес, что китайское руководство не только способно, но и полно решимости отстаивать свои суверенные права. И, прежде всего, даже самыми жесткими мерами обеспечивать в стране долговременную социально-политическую — а значит, и общеэкономическую, и инвестиционную, стабильность.

И по той же причине после событий на площади Тяньаньмэнь в Китай, на родину, потянулась существенная часть тех зарубежных китайских научных и инженерных кадров, которые учились и работали в западных университетах и ведущих западных компаниях. Поскольку одновременно с политическим кризисом Тяньаньмэнь, на рубеже 1990-х годов, власти КНР объявили весьма амбициозную стратегическую программу развития страны.

Тогда зарубежные китайские ученые и инженеры поняли, что в Китае не будет очередной (далеко не первой в истории страны) смуты и государственного распада, о возможности которых твердили западные аналитики и СМИ. Эти китайские ученые и инженеры поняли, что в Китае всерьез начинается экономическая и технологическая модернизация, в которой такие кадры будут востребованы. И именно эти вернувшиеся из развитых стран китайские кадры далее в значительной степени возглавили мощнейший — с темпами роста более десятка процентов в год — долговременный экономический рост страны, а также тот технологический рывок Китая, плоды которого мы видим сегодня.

9. Напомним, какие действия в законодательной и законоисполнительной сфере, прежде всего в экономике, сопровождали переход успешно развивающихся стран к антикризисной модернизационной стратегии.

Во-первых, это были, как в Сингапуре, Китае, Южной Корее, законодательное оформление и реализация беспощадной борьбы с экономическими преступлениями, в том числе разными формами воровства и коррупции. Воровство и коррупция при этом, конечно же, нигде не исчезли полностью, но очень резко сократились в масштабах.

Во-вторых, в большинстве перечисленных модернизирующихся стран это была существенная «чистка» полиции и судебных органов от непрофессиональных и коррупционных кадров.

В-третьих, это были достаточно жесткие меры по ограничению вывода капиталов из страны. Причем, отметим, это происходило не только в «азиатских тиграх».

Например, в кризисной послевоенной Великобритании для предотвращения вывода капиталов до середины 1950-х годов существовали разные валютные курсы для внутренних расчетов, для торговых операций резидентов и иностранных инвесторов, для нерезидентов и т. д.

В Малайзии в ходе модернизационных преобразований, а также в кризисе 1998 года были введены ограничения на вывод валютных доходов из страны, а также запрет на вывод спекулятивных капиталов нерезидентов из фондового рынка до установленного при инвестировании срока. Опять-таки, подчеркнем, что аналогичные ограничения валютных обменов в кризисных ситуациях использовали не только азиатские «тигры», но и многие развитые страны Запада.

В-четвертых, большинство успешных модернизаций происходило в условиях мощного и активного участия государственного управления и государственных финансов в модернизационных процессах.

Во Франции и в Великобритании в период послевоенного восстановления и модернизации экономик для реализации соотвествующих программ проводились широкомасштабные национализации и переход под государственное управление ключевых промышленных активов — от угольной промышленности до металлургии, от железных дорог до машиностроения. В «азиатских тиграх» в некоторых случаях, как в Индонезии и на Тайване, решающей основой государственного участия в финансировании модернизации также был госсектор экономики и большой бюджет.

В других случаях, как в Южной Корее и Сингапуре, государственное управление целевым финансированием модернизационных процессов в основном осуществлялось через достаточно конкретные сигналы-пожелания со стороны власти владельцам бизнеса и финансовых активов. В случае Южной Кореи — прежде всего сигналы хозяевам крупнейших финансово-промышленных конгломератов — чеболей. Причем такие сигналы, по сути, обозначали содержание и масштабы преференций тем, кто этим сигналам внял, — и отсутствие преференций и конкурентные проблемы тем, кто эти сигналы проигнорировал.

В-пятых — и это главное, — во всех странах, успешно выходивших из кризиса за счет рывка «догоняющей модернизации» (при всех их историко-культурных особенностях и различиях в экономической силе, ресурсообеспеченности и технологической специфике), разрабатывались и реализовались достаточно детальные стратегические государственные программы антикризисной и модернизационной политики.

В некоторых случаях, как в Китае или во Вьетнаме, такие программы были совсем авторитарными и «спускались сверху» для обязательного исполнения в качестве административных планов. В других случаях, как в Японии, Франции, Испании, на Тайване, в Южной Корее, Малайзии, Финляндии и т. д., такие программы создавались в качестве индикативных планов совместными усилиями государственной власти, представителей бизнеса и профсоюзов, а также, в некоторых случаях, представителей отдельных заинтересованных регионов страны.

Однако в любом случае такие программы включали и достаточно детальную проработку содержания и этапов антикризисных и модернизационных действий, и меры по инвестиционному и материально-технологическому обеспечению приоритетных целей развития, включая конкретные сегменты и объекты экономики, и управляющие прерогативы и обязательства (в том числе инвестиционные обязательства) государства. И в любом случае к этим программам — причем с предоставлением оговоренных льгот и преференций — подключался местный и зарубежный, частный и корпоративный инвестиционный капитал.

Именно на таких условиях государственно-частного партнерства — подчеркнем, очевидно стратегического и долговременного, в обязательном порядке возглавляемого государственным управлением и государственными деньгами, — на Тайване и в Сингапуре возникала и крепла сначала промышленность бытовой техники и электроники, а затем и современная цифровая (в том числе компьютерная) индустрия.

Именно на таких условиях в Южной Корее появились и развились крупная автомобильная промышленность, производство электроники мирового уровня и самое мощное в мире современное судостроение.

Именно на таких условиях в Китае возникли современная тяжелая и цветная металлургия, современная индустрия строительства автодорожной и железнодорожной инфраструктуры, современное, в том числе точное, машиностроение, современные технологии добычи и переработки нефти и газа и так далее.

10. Какие еще меры могут и должны обеспечить успех российской антикризисной и одновременно модернизационной программы — предмет отдельного детального, профессионального обсуждения.

Однако обязательными условиями-принципами реализации такой программы должны быть:

— решительное отстаивание Россией всех элементов национального политического и экономического суверенитета как на международной арене, так и внутри страны;

— убежденность российского бизнеса и всего российского общества в том, что эта программа — всерьез и надолго, и что прочный суверенитет России действительно способен оградить страну от посягательств на ее независимую политику. И, соответственно, способен гарантировать многолетнюю устойчивую реализацию модернизационной программы вплоть до получения обществом и бизнесом ее экономических, технологических и социальных результатов;

— жесткость карательных мер за неисполнение и саботирование программы, а также за коррупционные и криминальные попытки воровства финансовых и иных ресурсов при реализации этой программы;

— система поощрительных мер и льгот, направленных на вовлечение в реализацию программы всех доступных для инвестирования российских капиталов — от банковских до промышленных, от оффшорных денег до сбережений граждан;

— система поощрительных мер и льгот, направленных на возвращение в страну эмигрировавших за рубеж российских научных, инженерных, образовательных кадров высокой квалификации;

— выделение особых приоритетов развития тем оставшимся в стране научно-инженерным коллективам и предприятиям высоких технологий, которые сегодня становятся главным интеллектуально-технологическим капиталом для развития России;

— фундаментальная перестройка системы российского образования, способная обеспечить новые поколения не узкими «компетенциями качественных потребителей», а широким знанием, пониманием, творческим потенциалом строителей великой страны.

11. При этом вряд ли следует бояться того, что очередные санкционные меры не позволят России выдержать внешнее давление.

11.1. Поставки основных наших экспортных ресурсов — нефти и газа — России запретить не могут хотя бы потому, что их никто в мире не в состоянии в среднесрочной перспективе возместить.

Долговременные откаты цен на нашу нефть к минимальным уровням января этого года, порядка 27 долл./барр., резко сокращающие валютный баланс нашей внешней торговли, вряд ли возможны. Поскольку за последние два года нефтяная отрасль во всех странах мира была катастрофически недоинвестирована, цены сейчас растут не случайно — дешевых разведанных энергоресурсов в мире почти не остается.

Внешний долг России, включая совокупные долги государства и финансово-корпоративного сектора, за два года санкций снизился более чем на $200 млрд и сейчас составляет около 500 млрд долларов. Причем госдолг — уже менее 50 млрд долларов и снижается далее. А примерно половина из оставшихся $450 млрд долгов корпораций и банков — это фактически долги российских подразделений своим же российским материнским корпорациям, зарегистрированным в оффшорах.

Внутренний долг России — чуть более 7 трлн руб. или около 110 млрд долларов по нынешнему курсу. То есть долговая нагрузка российской экономики по мировым меркам вполне умеренная.

Валютные резервы объемом около 390 млрд долларов пока более чем достаточны для покрытия основных финансовых дефицитов в чрезвычайных ситуациях.

11.2. Кроме того, вряд ли следует принимать на веру тезис г-на Кудрина о том, что мы совсем уж не встроены в мировые высокотехнологические цепочки.

Конечно, мы в них встроены недостаточно. Но в некоторых очень важных сегментах современных технологий мы в эти цепочки встроены очень прочно и далеко не на последних и даже не на вторых ролях.

Так, стоит напомнить, что пока для самых ответственных запусков спутников, а также для отправки своих астронавтов на орбиту США закупают российские ракетные двигатели и пассажирские места в российских пилотируемых кораблях.

Пока американский «Боинг» и европейский «Эйрбас» закупают именно у России для своих самолетов специальные сплавы и высокотехнологичный легированный титан, а также сделанные из этого титана наиболее отвественные детали.

Пока львиная доля продукции высокотехнологичной мировой электроники выпускается с использованием искусственного сапфира высокой чистоты, который умеют выращивать очень качественно и сравнительно недорого только в России.

Пока, наконец, экспортируемые за рубеж российские вооружения на всей планете признаются — по главному для массового использования параметру соотношения цены и качества — самыми лучшими в мире.

Какие-либо принципиально новые экономические санкции, существенно затрагивающие наши интересы, США и их союзники на Россию уже наложить не могут — доступный «санкционный список» практически исчерпан. Не исключены, конечно, еще какие-либо санкции против отдельных граждан России, отдельных российских предприятий и корпораций, а также некоторых отраслевых сегментов нашей экономики, но новых фундаментальных рисков для страны они не несут.

12. В сегодняшних условиях главных угроз для России три. Две из них внутренние, одна — внешняя.

12.1. Первая и самая серьезная внутренняя угроза — это отсутствие у значительной части россйской политической и экономической элиты, а также у части российской власти, понимания того обстоятельства, что на новую «перезагрузку» в отношениях с Западом, в том числе на отмену ключевых болезненных для России санкций, — в обозримой перспективе надеяться не следует. Значительная часть нашей элиты не осознает, что санкции — лишь инструмент достижения другой цели Запада — окончательного подавления России, которая осмелилась после десятилетий постсоветского регресса заявить о решимости восстанавливать свои суверенные права и суверенную международную роль.

Соответственно, налицо неготовность элиты и части власти в России к решительной смене нынешней «мирно-либеральной» экономической политики на новую, антикризисно-модернизационную, политику.

12.2. Вторая внутренняя угроза — существование в России немногочисленной, но по-прежнему достаточно агрессивной социальной группы, мечтающей о «перезагрузке» отношений с Западом, хотя бы и ценой любых потерь суверенитета. И ради этого не только считающей необходимым «революционный снос» нынешней российской власти по лекалам «оранжевого бунта», но и готовой организовать вторую после рубежа 2011–2012 годов, причем более подготовленную и решительную, попытку такого бунта при первом удобном случае. Например, в ходе будущих парламентских или президентских выборов.

12.3. Третья серьезная угроза — внешняя. Это ненулевая вероятность того, что наш западный противник устроит на Украине, или вблизи наших границ в Прибалтике, или где-либо еще крупную террористическую провокацию. А затем обвинит в этом Россию и попытается подавлять российский суверенитет внеэкономическими средствами, в том числе с использованием военного потенциала НАТО.

12.4. В любом случае нам нужно понять, что иногда звучащие со стороны Запада обещания дать России в обмен на «правильное геополитическое поведение» некие инвестиции и технологии — не стоят ровно ничего. Как ничего не стоили и былые западные обещания инвестиций и технологий для России в начале-середине 1990-х годов, а также обещания не расширять НАТО на восток.

Во-вторых, нам нужно понять, что кардинально менять российскую политику в отношении Донбасса, Крыма и Сирии, которую, даже по самым «либеральным» социологическим опросам, поддерживают не менее 70–80 % российских граждан, не только контрпродуктивно, но и очень опасно с точки зрения социально-политической стабильности страны. Нынешняя Россия, которая в 2014 году впервые предельно откровенно и жестко предъявила миру свои суверенные амбиции, — без катастрофического саморазрушения отменить этот суверенный приоритет уже не может.

Исходить нам нужно из этого.

• «Исламское государство» (ИГ/ИГИЛ/ISIS/ Daesh — ДАИШ) решением Верховного суда РФ от 29 декабря 2014 года признано террористической организацией, ее деятельность на территории России запрещена.