О коммунизме и марксизме — 46

Томсон исследует социальную базу Писистрата. Исходя при этом из того, что Писистрат — это тиран. Но что тираны в античном мире были сокрушителями настоящих олигархических диктатур. И что их тирания была переходным периодом от предельно бесчеловечной олигархической диктатуры к античной демократии, которую Томсон считает весьма несовершенной, но прогрессивной.

Анализируя данное Аристотелем описание афинской «преддемократической» трехпартийной ситуации, с которым я уже знакомил читателя (Мегакл, сын Алкмеона — Ликург — Писистрат), Томсон пишет: «Следует заметить, что Аристотель в цитированном нами выше высказывании не говорит ни слова ни о пастухах, ни о мелких арендаторах, которые больше всех других слоев народа должны были бы претендовать на то, чтобы их рассматривали как «сыновей родной земли»; наоборот, он упоминает о неполноправных гражданах и разоренных ростовщиках. А подобные элементы едва ли могли скапливаться в извилистых узких горных долинах Аттики. Их следует искать там, где была потребность в рабочей силе».

Но где же тогда была потребность в рабочей силе?

Томсон, стремясь сохранять предельную научную объективность, ссылается на мнение одного из лучших, на его взгляд, специалистов по античной тирании Перси Невилла Уре (1879–1950). Книга Уре «Природа тирании» была впервые издана в издательстве Кембриджского университета в 1922 году. Последний раз она была переиздана в начале 2013 года.

Настаивая на том, что «неполноправные граждане и разоренные ростовщики (так написано у Томсона — С. К.), будучи опорой Писистрата, не могли скапливаться в извилистых горных долинах горной Аттики, а должны были устремляться туда, где была потребность в рабочей силе», Томсон далее делает следующий вывод: «следовательно, мы должны вместе с Уре придти к заключению, что «горные жители», оказавшие поддержку Писистрату, были заняты... в каменоломнях и рудниках. Это были мраморные каменоломни на горе Пентеликос между Кефисией и Марафоном и на горе Гимет к востоку от Афин; существовали также серебряные рудники на Лаврийских холмах, которые простирались до самого моря на скалистом мысе Суний».

Итак, третьей партией, партией Писистрата, она же — диакрия, были, согласно мнению одного из главных специалистов по античным тираниям П. Н. Уре, разделяемому Томсоном, тоже специалистом высшей категории по данному вопросу, не кто иной, как античный рабочий класс, сосредоточенный в каменоломнях и рудниках. Говоря современным языком, опорой тирании Писистрата (еще раз подчеркну, глубоко позитивной тирании, по мнению марксиста Томсона) были те, кого бы мы сейчас назвали шахтерами.

Детально разрабатывая данную тему, Томсон сообщает нам, что «толкование относительно диакрии, которое дает Уре, подкрепляется соображениями топографического характера. Известно, что два поселения были расположены в этом районе. Одно из них, Плотея, было расположено между Кефисией и Марафоном. Другое, Семахиды, находилось возле Лавриона, в сердце района рудников. Аристотель рассказывает, как Писистрат, после того как он уже стал тираном, позволил освободить от налогов одного человека, которого он застал возделывающим каменистые склоны Гимета».

Томсон не приводит этот рассказ Аристотеля, но раз уж мы затеяли подробный разбор орфизма с необычной классовой позиции, то надо хотя бы сообщить, в чем суть истории, рассказанной Аристотелем.

Аристотель в «Политике» сообщает, что Писистрат встретил на склонах Гимета человека, вспахивающего каменистый участок земли. Писистрат послал своего раба узнать, что получает этот человек за свой тяжкий труд. Человек ответил рабу: «Я не получаю ничего, кроме трудов и забот. И из этих трудов и забот я должен десятую часть отдать Писистрату». Тирану понравился его ответ, и он освободил человека, вспахивающего столь неблагодатную почву, от всех налогов.

Обсуждая, кем был этот бедняк, освобожденный Писистратом от налогов, Томсон пишет: «Аристотель не говорит, что этот мелкий арендатор работал также в местных каменоломнях, но, вероятно, это имело место. В этот период каменоломни и рудники разрабатывались лишившимися своего имущества крестьянами и иммигрировавшими чужестранцами, которые поселялись как скваттеры (лица, нелегально занимающие землю, которая не является их частной собственностью, не арендуется ими и т. п. — С. К.) на соседних пустующих землях; и защищая интересы этих рудокопов, горнорабочих, Писистрат приобрел поддержку в местах с наибольшей концентрацией труда в стране».

Впервые Писистрат, аристократ, представлявший род Нелеидов, который мы уже обсудили, захватил власть в 561–560 годах до нашей эры. Ему помог в этом родственник Мильтиад, один из наиболее влиятельных аристократов в стране.

Писистрат, происходивший от Нелеидов с Пилоса, бежавших в Афины после дорийского вторжения, имел особо прочные связи с тем местом (Филаидами возле Браурона), в котором осела его семья. А это место было под контролем Мильтиада.

Итак, воспользовавшись помощью Мильтиада, Писистрат впервые стал тираном в указанные выше годы. Пробыл он тираном недолго, потому что пятью годами позднее против него объединились уже обсужденные нами Мегакл и Ликург (партия торговцев, контролирующих побережья, и партия олигархов).

Писистрат был изгнан, но вскоре Мегакл и Ликург очень сильно поссорились. Писистрат вновь построил отношения с Мегаклом и в 550–549 годах до нашей эры вернулся в Афины.

Затем он вновь поссорился с Мегаклом и вновь был изгнан.

На этот раз он не только основал свое поселение, но и стал наращивать позиции в одном из богатейших районов рудников, расположенном во Фракии. Здесь он накопил много денег, собрал очередную наемную армию, заключил выгодные союзы и высадился с войсками, разгромив олигархов. После этого разгрома он стал хозяином Афин.

Его союзник Мильтиад ушел из Афин во Фракию и там вместе с Писистратом начал налаживать контроль за рудниками, а возможно, и за торговлей зерном.

Разгром Писистратом олигархов привел к их бегству. Это помогло Писистрату решить аграрную проблему в Афинах. На конфискованные земли бежавших олигархов Писистратом были поселены мелкие собственники, ставшие еще одной группой поддержки данного тирана.

Поскольку Писистрат поддерживал также купцов (в том числе путем развития денежной системы), поощрял экспортную торговлю маслом, вином и гончарными изделиями, то ему удалось привлечь в качестве базы поддержки еще и этих самых купцов.

Томсон пишет: «Для того чтобы побороть религиозное влияние аристократических родов, он (Писистрат — С. К.) официально признал народные культы Диониса, а его сыновья построили новое здание для посвящений в мистерии в Элевсине».

Томсон сообщает, что при этом мистерии в Элевсине были поставлены под контроль государства. А городские Дионисии превращены в высокостатусные театральные празднования.

Томсон пишет: «Писистрат умер в 528–527 годах до нашей эры, и ему наследовали его сыновья — Гиппарх и Гиппий. Гиппарх спустя девять лет был убит Гармодием и Аристогитоном из рода Гефиреев. (Гефиреи — род, переселившийся вместе с Кадмом из Финикии в греческую Беотию, то есть достаточно знатный и древний олигархический род — С. К.) Афинские аристократы в следующем столетии распространили версию, что свержение тирании, и тем самым установление демократии, — дело рук этих заговорщиков. Но в действительности же Гиппий оставался у власти еще восемь лет».

Обсуждая, почему все-таки оказался свергнут и Гиппий, Томсон указывает, что были причины частного и общего порядка.

В качестве причин частного характера Томсон называет завоевание персами Фракии в 512–511 годах до нашей эры. Это завоевание лишило Гиппия доходов от семейных рудников, захваченных персами.

Что же касается причины общего характера, то она, по мнению Томсона, состоит в том, что «функция тирании имела переходный характер. Проламывая и расширяя брешь в господстве земельной аристократии, она предоставляет возможность среднему классу объединить свои силы для заключительного этапа демократической революции, которая предполагает свержение и самой тирании. Именно поэтому в греческой традиции тирания осуждается почти единодушно. Олигархи обвиняли ее авансом, поскольку она была прогрессивной, а демократы, оглядываясь назад, — поскольку она становилась реакционной. Однако в случае с Писистратом существовала распространенная традиция, переданная нам Аристотелем, согласно которой правление Писистрата было возвращением к веку Кроноса. Эта легенда о золотом веке Кроноса, когда люди жили в довольстве без необходимости зарабатывать свой хлеб в поте лица своего, была народным воспоминанием о первобытном коммунизме; и то, что первобытный коммунизм ассоциировался с правлением Писистрата, является замечательным доказательством силы и широты оказываемой ему народной поддержки».

Свержение Гиппия не привело к победе демократии. Свергнувший Гиппия Клисфен, сын уже знакомого нам Мегакла, сам стал тираном. Началось время особых тираний, тираний, опирающихся на военную помощь соседей. Клисфен оперся на помощь Спарты — классического врага Афин. Но спартанцы считали, что в Афинах восстановится олигархия. А Клисфен имел свои представления о власти, согласно которым нужна тирания, чуть более повернутая в сторону богатых, нежели та, которую предлагал Писистрат. Она — а не олигархическая реставрация, сопровождаемая свирепой диктатурой и подавлением всех неолигархических классов.

Обнаружив такую измену Клисфена, олигархи, возглавляемые Исагором, призвали Спарту к повторной интервенции. Тогда Клисфен обратился к народу, помянул добром Писистрата, предоставил афинское гражданство рабам и постоянно проживающим в Афинах чужеземцам и отбил интервентов. После чего начались демократические реформы, по сути, представляющие собой некий компромисс между родовым устройством жизни и требованиями нового времени.

Согласно Томсону, в течение всех этих собственно политических конфликтов имели место и сопряженные с ними конфликты идеологические. При этом разоренные, эксплуатируемые группы оформляли идеологически свое недовольство, создавая мистические культы, связанные с мифической фигурой Орфея.

Томсон пишет: «Проводя в борьбе против старой знати свою политику опоры на народные массы, Писистрат пошел на официальную поддержку культов Диониса, которые тогда приняли новые формы, хотя по своему происхождению они и были весьма древними — старше в действительности того божества, с именем которого они связывались, поскольку они произошли из первобытной аграрной магии. Совершенно естественно, что такие культы должны были сохраниться в среде крестьянства, которое обрабатывало землю, а не в среде аристократии, которая ею владела».

Далее Томсон сообщает, что «Писистрат был не первым тираном, проводившим подобную политику». И приводит примеры других тиранов, осуществлявших сходные действия.

Что же касается орфиков, то Томсон прямо говорит о том, что «орфики обосновались в Афинах во времена Писистрата, который покровительствовал их предводителю, Ономакриту, автору книги, называемой «Посвящения». Нет прямых доказательств, что это движение проникло в Аттику непосредственно из Фракии. Но, если принять во внимание связи тирана с горой Пангей (где находились рудники Писистрата — С. К.), это не представляется невероятным, в особенности когда мы узнаем, что в селении рудокопов Семахиды имелось святилище Диониса, называемое Семахейон, и существовало местное предание о посещении богом города».

Томсон проводит специальные исследования для того, чтобы доказать, что Гесиод ближе к орфикам, чем Гомер. Томсон объясняет это тем, что Гесиод был ближе к эксплуатируемым крестьянам, а Гомер был ближе к эксплуататорской аристократии.

Я не хочу ставить знак равенства между своими представлениями об обсуждаемых сюжетах и представлениями Томсона. Но в этом исследовании для меня важно, как интерпретирует данные сюжеты классический марксизм — в данном случае не марксизм Лафарга, а марксизм Томсона.

Лафарг просто говорит о том, что Прометей и орфизм близки. Обосновывает он эту близость обращениями Прометея к эфиру.

Томсон говорит о том, что орфизм был идеологией эксплуатируемых низов. Прометей его интересует меньше, чем Лафарга. Но он обосновывает возможность сближения прометеевской и орфической темы тем, что у этих тем — общая классовая база.

Для Томсона и орфизм, и прометеизм, и христианство — это религии эксплуатируемых. И в силу этого они могут существовать в двух вариантах — в качестве религии борьбы и в качестве религии смирения и поиска компенсации своему горестному уделу в потусторонней жизни.

Признание того, что христианство так же, как и орфизм, и прометеизм, могут быть религиями борьбы низов против порабощения, исходящее от классических марксистов (Лафарга, Томсона), открывает новые перспективы в построении глубокой метафизической традиции, тянущейся от Маркса и коммунистов к прометеизму, орфизму, христианству, которые, как мы обнаруживаем, читая Томсона и Лафарга, не опиум для эксплуатируемых или, точнее, могут быть совсем не гибельным опиумом, а благими идеями, зовущими на борьбу.

Томсон прямо заявляет об этом: «Сущность орфизма состоит в его мистическом учении, происходящем из земледельческой магии, а в конечном счете из первобытного обряда посвящения. В орфических мистериях, так же как и в элевсинских и христианских, а в действительности во всех мистических религиях, форма первобытного обряда посвящения была сохранена и наполнена новым содержанием... Как идеологическое оружие в классовой борьбе мистическое движение этого рода имеет два противоречивых аспекта. С одной стороны, поскольку оно представляет собой выражение реальной нищеты и протеста против нее, оно может, если имеется революционное руководство, превратиться в сознательное классовое политическое движение. С другой стороны, при отсутствии такого руководства оно может быть с таким же успехом использовано правящим классом как средство отвлечения внимания от действительной борьбы и для увековечивания таким образом нищеты, из которой само это движение вырастает. В Аттике VI столетия первая из этих тенденций была представлена орфизмом, который отличался от элевсинских мистерий своим непосредственно народным происхождением и своей свободой от государственного контроля; однако в течение следующего столетия он потерял свою положительную ценность...»

Итак, мы видим, что классический марксизм — марксизм Лафарга и Томсона, мыслителей, несомненно, идущих в русле идей самого Маркса и ни в каком оппортунизме и ревизионизме не уличенных, — может рассматривать орфизм, прометеизм, христианство как сумму двух тенденций, одна из которых положительная, а другая — отрицательная. Превращение такого представления, отвечающего реальной сложности религиозных проблем, в примитив, согласно которому религия не содержит в себе никаких положительных тенденций и состоит лишь из одной отрицательной тенденции (опиума для народа), никоим образом не отвечает сути марксистского подхода. Не так подходили к этому Лафарг и его последователи.

И если Ленин, который восхищался Лафаргом, что-то сказал по поводу «опиума для народа», то это касается какой-то конкретной ситуации, в которой возобладала вторая, отрицательная, религиозная тенденция, а не религиозности как таковой.

Убедившись в этом, мы можем двинуться дальше, рассматривая глубокую, метафизически и историософски полноценную марксистскую коммунистическую традицию.

(Продолжение следует.)