О коммунизме и марксизме — 68

Когда говорится то, что авторами фильма «Салют, Мария!» вложено в уста героини («Дети вырастают, и судьба мира становится их судьбой»), то как что-то несомненное предполагается определенный путь вырастания детей.

Потому что только определенным образом вырастая, они могут начать рассматривать судьбу мира как собственную судьбу. Грудной младенец не понимает, что такое его собственная судьба, и уж тем более он не понимает, как она связана с судьбой мира. Не понимает этого и пятилетний ребенок.

Для того чтобы молодые сутевцы вообще поехали в Донбасс, и уж тем более для того, чтобы они там совершили подвиг, погибнув, они в определенном смысле должны были вырасти. И мое знание живой ситуации, породившей и эту поездку в Донбасс, и эту героическую гибель, позволяет мне утверждать, что в основе всего произошедшего — это самое вырастание.

Недавно мать одного из погибших героев давала интервью нашему информационному центру, расположенному в Донецке. Это искреннее и глубокое интервью имеет своей неявной главной темой то самое вырастание, которое я сейчас обсуждаю. Ведь вырастание это в каком-то смысле обеспечила мать. И если бы она его не обеспечила, сын бы не погиб. Да, он при этом не стал бы настоящим человеком, но он бы не погиб. Давая интервью, мать погибшего ведет не только разговор с другими детьми и другими матерями, она еще и вопрошает себя: «Стоило ли содействовать вырастанию?» И отвечает: «Да, стоило». Но это она так отвечает. Многие отвечают иначе.

Можно, конечно, сказать, что «супротив времени не попрешь». И что хочет мать или нет, а вырастание сына будет идти. Он будет взрослеть, учиться, влюбляться, выбирать профессию, строить семью, приобщаться к культурному человеческому наследию. И главное — взаимодействовать с реальностью, которая и является некоей суперсилой, неумолимо обеспечивающей взросление.

Что ж, так оно было на протяжении веков и тысячелетий. Но «было» не значит «будет». Уже сейчас, в начале XXI века, необходимость и неизбежность этого самого вырастания очень жестко ставится под вопрос. Говоря «уже сейчас», я имею в виду реальную ситуацию с нынешними детьми. Ту ситуацию, которая уже подарена этим самым детям в виде чего-то, не требующего взросления. Нынешняя реальность как бы говорит детям:

«Да, миленькие, я была жестокой тетей и неумолимо содействовала вашему вырастанию, демонстрируя вам, что если вы не вырастете, то умрете, будете съедены, раздавлены, помещены в сумасшедший дом. Вот какой жестокой тетей я была! Насылала я на вас и диких зверей, и набеги чужих племен, и голод, и безжалостных посланцев государства. И все, кого я насылала на вас, действовали, по сути, одинаково, демонстрируя вам на практике невероятную пагубность и губительность невзросления. Под действием этих демонстраций вы взрослели, овладевали навыками охоты на дикого зверя, сражения с представителями враждебного племени или народа, работы на поле или в цеху, навыками той или иной социализации и много еще какими навыками — всех и не перечислишь. Овладевая этими навыками под угрозой смерти или неполноценности, вы становились взрослыми. И, становясь взрослыми, проклинали меня, жестокую тетю Реальность, отнимавшую у вас сладкое невзросление, то есть детство. Но теперь я изменилась, милые. Я больше не буду насылать на вас ни диких зверей, ни враждебные племена, ни суровую необходимость трудиться в поте лица, ни даже необходимость, входя в те или иные сообщества, за что-то отвечать в рамках требований, формулируемых этими сообществами. Не растите, милые. И не берите на себя ответственность за судьбы мира. Теперь я вас буду терзать не за отказ от вырастания, а за стремление к вырастанию, а ваш отказ от вырастания будет всячески поощряться. Его будут поощрять ваши как бы учителя, вся совокупность средств, обеспечивающих ваши развлечения, все потоки потребляемой вами псевдокультуры, вся новая псевдосоциальная жизнь».

Все мы понимаем, что только теперь прямо у нас на глазах злая тетя Реальность, неумолимо требовавшая взросления, была заменена доброй тетей Реальностью, так же неумолимо требующей невзросления и карающей за взросление.

Но до того как из ничего или непонятно из чего соткалась эта добрая тетя Реальность с ее почти беспредельной неумолимостью, модель формирования подобной новой реальности обсуждалась. Реальности еще не было, а модель уже обсуждалась. С колоссальной силой она была предъявлена в романе Достоевского «Братья Карамазовы», где старший брат Иван излагает младшему брату Алеше притчу о Великом Инквизиторе, будто бы им самим сочиненную. Предлагаю читателю перечитать вместе со мной хотя бы самый конец этой беспредельно зловещей притчи.

Сообщив Христу, который явился во второй раз на землю, что он приходит зря, Великий Инквизитор сообщает далее о том, как именно он и его соратники исправили ошибку Христа, создав вместо мира, требующего от человека слишком многого, мир, который ничего от человека не требует. Вот, что он говорит Христу: «Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал! Может ли, может ли он исполнить то, что и ты? Столь уважая его, ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал, — и это кто же, тот, который возлюбил его более самого себя!»

Мы читаем великую литературу XIX века и фактически обнаруживаем в ней сильно облагороженные суждения творцов новой нынешней модели российского и мирового образования и воспитания. Сколько бы они ни называли его гуманистическим, щадящим, на самом деле весь подлинный пафос их изуверско-псевдогуманистической жалостливости состоит в том, что человек слабее и ниже того, что ему вменялось мировой гуманистической мыслью. И что надо не уважать человека, требуя, чтобы он восходил, а, преисполнившись псевдосостраданием, обеспечивать его невосхождение. Предлагаемая лжеальтернатива между уважением и состраданием очевидным образом заточена на то, чтобы перестать уважать человека. И всё здание человеческого общества строить в дальнейшем на неуважении к человеку. «Уважай его меньше и будет лучше» — вот что говорит Инквизитор Христу.

Продолжим чтение этого манифеста неуважения, он же — катехизис постчеловека, обитающего в глухих полях постистории. Свое «будет лучше» Инквизитор подробно разъясняет, утверждая, что чем легче будет ноша человека, тем ему будет лучше. И что, вообще-то, легче — это и значит лучше. Вчитайтесь в эти пророческие строки, написанные более столетия назад.

«Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл. Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Но догадаются наконец глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними».

Все эти разочарования по поводу невозможности исправить мир с помощью бунта, нужны инквизитору для того, чтобы перейти к изложению той модели, которая усмирит и усладит слабых, подлых и разочарованных бунтовщиков. Что же это за модель?

«Великий пророк твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что было их из каждого колена по двенадцати тысяч. Но если было их столько, то были и они как бы не люди, а боги. Они вытерпели крест твой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, — и уж, конечно, ты можешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во имя твое. Но вспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил ты лишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут тайна и нам не понять ее. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так, скажи? Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать?»

Инквизитор говорит, что Христос мешает христианской церкви. Здесь христианская церковь — это форма, а Христос — это содержание. Ну, так Инквизитор и говорит о превращенной форме, то есть форме, отрицающей свое содержание. Причем говорит он об этом с предельной, а точнее — беспредельной откровенностью, заслуживающей сегодня особого внимания. Ибо текст Инквизитора стремительно воплощается в жизнь. Вот что говорит Инквизитор:

«Может быть, ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию. Но кто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго еще ждать завершения его, и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей».

Нетрудно убедиться, что такое помышление о всемирном счастье, порожденное беспредельным презрением к людям, выдаваемым за крайнюю сострадательность, носит характер конца истории, неотделимого от конца человека. Ибо и презирается-то человек, отделенный от истории. И именно для того, чтобы так начать человека презирать, надо оторвать его от истории. Конкретно в этом документе постисторического презрения говорится следующее:

«Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — все судя по их послушанию — и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести — всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною».

Неужели даже после прочтения такого текста, написанного в иные времена и четко формулирующего все нынешние нормы постисторичности и постчеловечности, у кого-то останутся сомнения в том, что конец истории в варианте Фукуямы — это не просто торжество либеральной демократии? Что ж, если эти сомнения, тем не менее, возникают, можно ознакомиться с первыми экспериментами по реализации той модели, которая здесь описана.

Осуществлены эти эксперименты были иезуитами в Парагвае, где они построили особое государство. Иезуиты, осуществляя этот эксперимент, который очень предвзятые люди именуют коммунистическим или даже христианско-коммунистическим, в начале XVII века получили от Испанской короны монопольное право на учреждение миссии в Парагвае. Этот район, где проводился эксперимент, захватывал области современной Бразилии, Аргентины и Парагвая. Он и поныне называется Мисьонес, что означает район миссии.

Отцы-иезуиты, являвшиеся идеологами и организаторами жизни, выбрали в качестве подопытных кроликов индейцев племени гуарани. Гуарани — это большое племя, члены которого не чурались каннибализма, но при этом все, кто знакомились с гуарани, умилялись по поводу их доброжелательности, кротости, и — внимание! — говорили об их особой, исключительной детскости. Иезуитам как раз и нужна была эта детскость. Ибо проект, который они хотели перенести на всё человечество, именовался «счастливое дитя».

Довольно подробно описывалась мутная подоплека той детской счастливой жизни, которую устроили иезуиты, окормлявшие Мисьонес. Описан и печальный конец этого начинания, являющегося зловещей пародией на коммунизм. Пародией, которая страшнее антикоммунистических нацистских экспериментов. И не в этой ли зловещей пародийности прячется та черная сокровенность, которая будет явлена миру в качестве осуществления конца истории? Ибо проект Мисьонес со временем начал называться не только проектом «счастливое дитя», но и проектом «Великий Инквизитор».

Мне не раз приходилось убедиться, что зловещая утопия конца истории в этом варианте ее осуществления очень близка сердцам тех американских спецслужбистов, которые были по-человечески сформированы либо в совсем иезуитском учебном заведении Фортхэйм, либо в полуиезуитском Джоржтаунском университете. Условно назвав либеральную демократию в ее нынешнем варианте «либеральной экзотерикой», не должны ли мы называть проект «Великий Инквизитор» (он же — проект конца истории, конца существования исторического, то есть заслуживающего уважения человека, конца творческого движения человека и человечества, конца человеческого восхождения) либеральной же эзотерикой? Если кому-то не нравится это слово, то можно вместо него обсудить либеральную закрытую идеологию... Она ведь не может не существовать. Более того, она очевидным образом существует.

Так не эти ли начинания стали стремительно осуществляться тогда, когда коммунизм как фундаментальная альтернатива, основанная на беспредельном творческом движении человека и человечества и уважении, вытекающем из наличия этого движения, — был разгромлен и отброшен?

И не потому ли рано хоронить коммунизм и марксизм, что на этой могиле взрастут цветы зла, описываемые Великим Инквизитором?

Впрочем, почему «взрастут»? Они уже взрастают, причем достаточно бурно.

Ишь ты, дети вырастают и берут на себя судьбу мира! Ты говоришь об этом, а тебя спрашивают:

«А что, собственно, ты имеешь в виду под вырастанием? И почему ты считаешь нужным, чтобы это непонятное вырастание осуществлялось, несмотря на сопутствующие ему издержки? А ведь без издержек тут не обойдешься! Чем в большей степени ты ставишь перед собой задачу вырастания детей, тем жестче тебе придется с этими детьми обращаться. Ты должен будешь создавать ситуации, в которых они будут набивать себе шишки, рисковать, страдать, стонать под непосильными для них нагрузками, сталкиваться с препятствиями, кажущимися непреодолимыми, порою гибнуть, преодолевая эти препятствия. И в любом случае понимать, что непреодоление препятствий может обернуться для них любыми, в том числе и летальными неприятностями. Ну так почему тебе нужно, чтобы дети вырастали? Зачем ты, любя детей, запускаешь их своими руками в безжалостную машину этого вырастания? И что же все-таки оно собой представляет по существу, это самое вырастание?»

И понятно же, чего хочет от тебя вопрошающий. Он хочет, чтобы не было этого вырастания детей и их дорастания до взятия на себя судеб мира, чтобы не было этой растреклятой истории, постоянно мешающей господству тех, кто задает такие вопросы.

(Продолжение следует.)