О коммунизме и марксизме — 84
Обратив внимание Вейдемейера на то, что позиции, занимаемые теми или иными классами, в вопросе о хлебных законах определялись интересами классов, а не их отношением к свободе и несвободе, Маркс далее начинает обсуждать классовую теорию как таковую — ее содержание и ее создателей, к числу которых он себя не относит. По сути, Маркс пишет о том, что классовая теория очевидным образом не является его самоделом и потому осуждать эту теорию, ссылаясь на подобный самодел, и непорядочно, и абсурдно.
«На твоем месте, — пишет Маркс Вейдемейеру, — я вообще указал бы господам-демократам (здесь Маркс имеет в виду Гейнцена и других — С.К.), что им следовало бы ознакомиться с самой буржуазной литературой, прежде чем осмеливаться тявкать на литературу, противостоящую ей. Эти господа должны были бы, например, изучить исторические работы Тьерри, Гизо, Джона Уэйда и других, чтобы уяснить себе прошлую «историю классов». Прежде чем критиковать критику политической экономии, им надо бы ознакомиться с основами политической экономии. Достаточно, например, раскрыть главное произведение Рикардо, чтобы на первой же странице найти следующие слова, которыми он начинает свое предисловие:
«The produce of the earth — all that is derived from its surface by the united application of labour, machinery, and capital, is divided among three classes of the community; namely, the proprietor of the land, the owner of the stock or capital necessary for its cultivation, and the labourers by whose industry it is cultivated». («Продукт земли — всё, что получается с ее поверхности путем соединенного приложения труда, машин и капитала, — делится между тремя классами общества, а именно между собственником земли, владельцем того фонда или капитала, который необходим для ее обработки, и рабочими, трудом которых она обрабатывается».)
К сожалению, и этот фрагмент из письма Вейдемейеру сейчас для большинства моих соотечественников, сохраняющих интерес к марксизму, представляет собой нагромождение малознакомых имен, да и понятий тоже.
Прежде всего, об именах.
Жак Николя Огюстен Тьерри (1795–1856) — французский историк, один из основателей французской историографии, то есть истории самих исторических наук. Тьерри является историком, относящимся к так называемому романтическому направлению. К этому направлению он примкнул еще в юношестве, начитавшись работ Франсуа Рене де Шатобриана (1768–1848), французского аристократа, яростного монархиста, ненавидевшего Французскую революцию и участвовавшего в борьбе с ней.
Вернувшись во Францию по приглашению Наполеона, Шатобриан оставался в наполеоновскую эпоху верным своим монархическим принципам, что не мешало ему какое-то время служить Наполеону на дипломатическом поприще. При этом любые резкие антимонархические действия Наполеона Шатобриан смело критиковал. Примером чего является его позиция по отношению к убийству герцога Энгиенского. В знак несогласия с этим убийством Шатобриан подал в отставку. Но Наполеон, очень скорый на расправу в случае, если ему перечили, Шатобриана не тронул. После реставрации Бурбонов в 1815 году Шатобриан стал пэром Франции. Он был обласкан вернувшимися роялистами, но не примкнул к лагерю тех, кто требовал прямого восстановления дореволюционных порядков.
Шатобриан в постнаполеоновскую эпоху был очень крупным дипломатом. Какое-то время, правда, недолго, он даже был министром иностранных дел Франции. А после Июльской революции 1830 года, свергнувшей Карла X и утвердившей главенство принципа народного суверенитета над принципом божественного права короля, Шатобриан окончательно расторг свои отношения с новой властью, которую воспринял как недостаточно монархическую.
Шатобриан выступал с резкой критикой революции. Он одновременно восславлял монархию и христианскую веру. Его влияние на французский романтизм огромно.
В «Замогильных записках», своем последнем и в каком-то смысле программном произведении, Шатобриан наиболее полно и глубоко повествует о своем отношении к революции. Он пишет: «В обществе, которое распадается и складывается заново, борьба двух гениев, столкновение прошлого с будущим, смешение прежних и новых нравов создают зыбкую картину, которая не дает скучать ни минуты. На свободе страсти и характеры проявляются с такой силой, какой не знает город с упорядоченной жизнью».
Никоим образом не пытаясь интерпретировать эти строки как восхваление революции, не могу не обратить внимание читателя на то, что сравнивать их с тем, что говорили о революциях (Французской или Великой Октябрьской) их тупые и прямолинейные ненавистники — невозможно.
А вот еще одна оценка революции того же Шатобриана: «Все восхищались деянием, которое следовало осудить, несчастным случаем. И никто не понял, что взятие Бастилии, это кровавое празднество открывает новую эру, в которой целому народу суждено переменить нравы, идеи, политическую власть и даже человеческую природу».
Согласитесь, с одной стороны, имеет место некая антиреволюционность, проявляющая себя в оценке взятия Бастилии. Но с другой стороны, в этой антиреволюционности нет тупости, ибо ее носитель говорит о глубочайших трансформациях любимого им французского отечества, а значит, о судьбоносности происходящего революционного действа. Я не имею возможности надолго задерживаться на мировоззрении и личности Шатобриана, но еще одну его оценку революции все-таки воспроизведу, хотя бы потому, что налицо глубокое совпадение дворцового фрондерства эпохи Французской революции, эпохи Русской революции и надвигающейся на постсоветскую Россию эпохи. Вот что Шатобриан пишет о дворцовом фрондерстве: «Большинство придворных в конце царствования Людовика XV и во времена правления Людовика XVI, известных своей безнравственностью, встали под трехцветные знамена... Что за люди и в какую эпоху! Когда Революция вошла в силу, она с презрением отвергла ветреных предателей трона; прежде ей нужны были их пороки, теперь потребовались их головы».
Зачем нужны такие отсылки к Шатобриану, которого Маркс, кстати, сосредоточенно ненавидел? Для того чтобы ничего не говорящие фамилии Тьерри и так далее наполнялись хоть каким-то историческим и человеческим содержанием. Для Маркса такое содержание имеет решающее значение. Он определенным образом использует это содержание, он к нему определенным образом относится — но оно для него как минимум существует. И по этой причине он может вдруг заговорить о Тьерри или о ком-то еще. Но сегодня, повторяю, для подавляющего большинства тех, кто пытается прорваться к Марксу, такого содержания просто не существует. И тогда его приходится каким-то образом реконструировать, пусть и весьма эскизно.
Итак, Тьерри, о котором пишет Маркс, с юности впитывал в себя романтические идеи Шатобриана, этого певца монархии и христианства, и Вальтера Скотта (1771–1832).
Шатобриана российские нынешние почитатели Маркса, я убежден, вообще не знают. С Вальтером Скоттом положение несколько другое, поскольку он является автором многочисленных исторических романов, которые худо-бедно читают и до сих пор. В романах Вальтера Скотта, производивших глубочайшее впечатление на современников, воспевалась рыцарская эпоха и осмеивалось глубокое буржуазное перерождение современного Вальтеру Скотту английского дворянства, лишавшегося при таком перерождении своих рыцарских ценностей.
Конечно, Вальтер Скотт не Шатобриан, то есть не активный деятельный борец с буржуазной английской политической системой. Вальтер Скотт, как и все романтики, грезит о старине, знает старину, любит ее, описывает эту старину не на уровне королей, что делалось до него, а на гораздо более демократическом уровне, воспевает народных мстителей вообще и шотландских в особенности. Но антибуржуазность с оглядкой на великое рыцарское прошлое свойственна Вальтеру Скотту в не меньшей степени, чем Шатобриану.
Но вернемся к Тьерри. Юный Тьерри впитывает в себя определенный дух, зачитываясь Шатобрианом и Вальтером Скоттом, после чего парадоксальным образом сближается не с какими-нибудь антибуржуазными роялистами, а с Анри Сен-Симоном, этим главным предтечей Маркса, создателем утопического социализма.
Клод Анри де Рувруа, граф де Сен-Симон (1760–1825) — основатель школы утопического социализма. В 13 лет он бросил вызов своему глубоко верующему отцу, заявив об отказе от христианских ритуалов (причащения и так далее). Отец запер Сен-Симона в тюрьму Сен-Лазар. Сен-Симон не сдался, не подчинился отцу, а став взрослым, принял участие в борьбе североамериканских колоний против Англии, а также в создании ряда крупных индустриальных проектов, таких как трансамериканский канал, соединяющий Атлантический и Тихий океаны.
После начала Великой Французской революции Сен-Симон выступил за уничтожение дворянских титулов и привилегий, но вскоре по причине недостаточной революционной радикальности был посажен в тюрьму Робеспьером и его сторонниками. И вышел из тюрьмы только после казни Робеспьера, когда к власти пришли так называемые термидорианцы.
Выйдя из тюрьмы, Сен-Симон занялся развитием физико-математических наук и созданием новой научности. Эта его деятельность медленно завоевывала умы богатых покровителей, симпатизировавших подобной научной экзотике. Но вскоре Сен-Симон начал говорить о том, что права промышленников налагают на них определенные обязательства перед пролетариатом. Покровители Сен-Симона отвернулись от этого «красного графа». Временно впав в отчаяние, Сен-Симон пытался покончить с собой, но это отчаяние длилось недолго. У Сен-Симона нашлись новые покровители. И он сумел создать и развить свою теорию.
Одним из немногих, присутствовавших на очень скромных похоронах Сен-Симона, был Огюстен Тьерри. Идеи Сен-Симона постепенно завоевывали умы. Кстати, эти идеи, будучи социалистическими, никогда не были до конца атеистическими. Сен-Симон заявлял незадолго до своей смерти: «Думают, что всякая религиозная система должна исчезнуть, потому что доказана дряхлость католицизма. Это глубокое заблуждение; религия не может покинуть мир, она только переменяет вид. <...> Вся моя жизнь резюмируется в одну мысль: обеспечить людям свободное развитие их способностей. <...> Участь рабочих будет устроена; будущее принадлежит нам».
Налицо некая неочевидная, но очень важная парадоксальность: аристократизм Сен-Симона и других, порождая отвращение и ужас перед пришествием буржуазии, побуждает антибуржуазных аристократов поддерживать антибуржуазных рабочих. Именно это чуял Гейнцен, проводя аналогию между Сен-Симоном и Марксом и обвиняя Маркса в том, что он тоже готов поддержать некий антибуржуазный аристократизм, соединяя его с антибуржуазным пролетарским движением. Это называется «дружить против кого-то». Были ли у Гейнцена основания для того, чтобы подозревать Маркса в том, что он побуждает антибуржуазный пролетариат к дружбе с антибуржуазной аристократией? Нет, по большому счету, у Гейнцена таких оснований для обвинения Маркса не было. Хотя считать, что марксисты никогда не говорили ничего, что может быть интерпретированно по Гейнцену, — нельзя. Тут достаточно процитировать еще раз Манифест коммунистической партии:
«Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой».
Согласитесь, что при соответствующем желании (которое у таких, как Гейнцен, перекрывает всё остальное) можно истолковать эти слова как утверждение, согласно которому предыдущие общественные устройства все-таки были в чем-то лучше буржуазного. И потому следует выдвинуть тезис о союзе всех антибуржуазных сил (включая и силы аристократическо-феодально-рыцарские) против буржуазии как главного мирового зла. Маркс этого тезиса никогда не выдвигал. И, конечно же, Ленин тоже его не выдвигал. Ленин, как и Маркс был глубоко враждебен всему, что хоть отдаленно напоминало союз подобных разнокачественных антибуржуазных сил.
А вот чем была по сути Великая русская революция — это отдельный вопрос. Не было ли в ней, пусть не в плане социальной реальности, а сугубо духовно, чего-то, позволяющего говорить о подобном союзе? Не это ли беспокоило Плеханова в русском, ленинском большевизме? И не это ли нащупывал Маркс в русском народничестве, русской общине, русском способе производства, именуемом «азиатским»?
Но вернемся к Сен-Симону и Тьерри. Сен-Симон утверждал, что все частные науки должны будут слиться в общую науку, которая и будет «положительной философией». Он призвал построить идеологию на этом фундаменте, утверждая, что при этом место храмов займут «мавзолеи Ньютона». Он называл новую религию, создающую общество труда, «ньютонизмом».
Вместе с Огюстеном Тьерри Сен-Симон написал работу «Реорганизация европейского общества», в которой настаивал на необходимости союза Англии и Франции, введении единой европейской конституции, создании единого «европарламента», способного преодолеть противоречия между государствами, и превращении единого европейского государства в субъект осуществления крупных небуржуазных или, как сейчас бы сказали, нерыночных инфраструктурных проектов, спасающих общество от всевластия рыночной стихии и создающих предпосылки для нового справедливого общественного устройства.
Сен-Симон последовательно проводил линию на защиту «индустриалов против куртизанов и дворян, то есть пчёл против трутней». При этом в индустриалов Сен-Симон, написавший в 1825 году работу «Катехизис индустриалов», включал всех, кто отличался от паразитарных сословий. Со временем Сен-Симон всё более последовательно развивал идею принципиального противоречия между трудом и капиталом, критиковал политическую свободу как высший идеал, противопоставляя ей гуманность и братство, обнажал подлинное содержание буржуазных отношений, каковым, по его мнению, был голый эгоизм, требовал утверждения на месте этого голого эгоизма идеи братства и равноправия, настаивал на том, что во имя этой идеи возможен (внимание!) даже союз королевской власти с рабочими.
Так что Гейнцен мог подозревать если не самого Маркса, то тех, кого потом назвали предтечами Маркса. А Сен-Симон был назван одним из таких предтеч. И не кем-нибудь, а самим Лениным в его работе «Три источника и три составные части марксизма». В этой работе, написанной Лениным в связи с 30-летием со дня смерти Маркса и опубликованной в легальном журнале РСДРП(б) «Просвещение» (№ 3 за 1913 год), Ленин полемизировал с теми, кто, представьте себе, называл его марксистское движение «сектой, стоящей в стороне от столбовой дороги развития мировой цивилизации».
Вам это ничего не напоминает? Прошло более ста лет и сектой называют «Суть времени», выдвигая в адрес этого интеллектуально-политического движения, которое упорно исследует и развивает красную мировую традицию, всё то же обвинение в сектантском самостроке, полном замыкании в пределах некоего «кургинизма». Воистину, нет ничего нового под луной. Или точнее, враги определенных красных тенденций не хотят изобретать ничего нового для борьбы с ними. Считая при этом, что воздействие на умы сегодня можно осуществлять так же, как осуществляли в предшествующий период. Например, извращая полностью высказывания тех, с кем полемизируют. Очень много глумились над фразой Ленина «учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Давайте прочитаем, что было написано на самом деле.
(Продолжение следует.)
