Фронт — это души людей

Ксения и Лэй Чжу — петербургские художники, которые в своем творчестве всерьез и глубоко разрабатывают тему войны на Украине. Обоим — под сорок. Оба — выпускники, а ныне — еще и преподаватели Института живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина (Академии художеств). Ксения Николаевна (в девичестве Галкина) — из Кемерово, Лэй вырос в предместьях Пекина, но уже почти двадцать лет живет и работает в России. Их живопись продолжает лучшие традиции советской академической школы, хотя есть в ней и не сразу заметный восточный след: художники много путешествовали по Тибету.

Им удалось запечатлеть живые, порой кажется, слишком будничные образы героев нынешней войны: добровольцев, медиков, волонтеров-гуманитарщиков, детей и стариков Донбасса. Однако эти образы — часть той ежедневной «невидимой брани», в которой участвует каждый человек, русское общество в целом — и которую художники изображают в своих работах. Мы побеседовали с Ксенией и Лэем, увидев их картины на небольшой выставке, организованной Союзом художников Санкт-Петербурга летом этого года.

Корр.: Признаюсь честно, я совершенно случайно познакомился с вашей живописью. Когда меня позвали посмотреть на крохотную выставку на Большой Морской, я отнесся скептически. Я думал, это какая-то конъюнктура, но был потрясен выразительной силой ваших картин. Вы, наверное, из тех немногих, кто смог события на Украине по-настоящему глубоко воплотить языком высокой живописи. Но о вас почти ничего не известно, поэтому сначала — два слова о себе.

Ксения Чжу: Познакомились мы в Академии, где с первого курса учились вместе, но потом попали в разные мастерские. Я родом из Кузбасса — это те же шахтеры, шахты, вся эта индустриальная среда, я на этом воспитана. А Лэй жил в пригородном районе Пекина.

Лэй Чжу: Я хорошо учился в школе, и мне дали шанс поехать посмотреть заграницу: я был в Австралии, потом в Германии. Этот опыт сильно на меня повлиял. Родители были против моих занятий живописью: они считали, что мне надо идти в университет, а потом найти работу, как и всем обычным людям. Но у меня был хороший учитель из Центральной академии изобразительных искусств в Пекине, я поступил туда, а потом — в Петербург.

Корр.: В какой момент война пришла к вам лично?

Ксения Чжу: С событий в Одессе в 2014 году — с этой первой крови, этих сожженных людей. Когда я увидела новости про Одессу, у меня всё внутри перевернулось — весь мой мир. Сначала не верилось, но внутри чувствовался такой накал и всё это казалось таким страшным, что я начала писать, чтобы выместить наружу то, что закипало внутри. Композиции, портреты… пытались нащупать тему. Для меня было невозможно на все это не реагировать, а у нас ведь люди так живут до сих пор: моя хата с краю, на меня не летят бомбы, значит, у меня все хорошо. У меня по-другому было принято в семье, меня иначе воспитывали. Дед всегда собирал вокруг себя людей и очень много кому помог.

Мой дед Владислав Николаевич Галкин когда-то был секретарем Кемеровского обкома — достаточно известным общественно-политическим деятелем. У него 42 награды. Это человек, который строил Советский Союз: в Кузбассе множество объектов построил, сделал очень много для страны… В 1990-е годы он видел, как все это разваливается и разворовывается и как насаждается новая идеология. Он плакал и говорил: какой ужас, какой кошмар… А мы все смеялись над ним: мечтали, что будем жить в некой свободе! Но потом, уже в подростковом возрасте, я начала понимать, что что-то здесь не так, что с моей страной что-то не так. И когда в Донбассе начала литься кровь, я поняла, что теперь сердце русского мира там, что оттуда начнется возрождение старой России — это было созвучно моему внутреннему духовному поиску.

Корр.: У вас в мастерской под стеклом висит автограф Василия Шукшина.

Ксения Чжу: Это подарил Лэй. Василий Макарович Шукшин — мой любимый писатель. Мой диплом был посвящен его творчеству. Я ездила в его родное село Сростки Алтайского края, это недалеко от Кемерово, 9 часов на автобусе. Там я писала его земляков, героев Шукшина — людей из глубинки. Моя дипломная работа называется «Милые люди, здравствуйте»: изображен Василий Макарович в окружении своих односельчан.

Корр.: Давайте чуть-чуть поговорим о восприятии войны. Оно в русской живописной традиции было очень разным: одно дело Суриков, который хоть и немного писал, но создал «Переход Суворова через Альпы», другое дело — Верещагин, окопная правда. Кто вам ближе из русской живописи?

Ксения Чжу: Вообще мой любимый художник Евсей Евсеевич Моисеенко — это классик советского периода. Я всегда смотрела в сторону советской живописи. А Сурикова я люблю за «Боярыню Морозову» — за совершенно гениальное композиционное и цветовое решение и за восприятие нашей России как некоего ковчега, который «конденсирует» в себе лучшее, что есть у человечества. И мы можем за это отдать всё — за идею, за правду, как боярыня Морозова… А в детстве мне нравился Иероним Босх (смеется. — Прим. авт.)… Не знаю почему, он такой жуткий, такой детализированный. Я приходила в детский садик с плакатом «Сада земных наслаждений», открывала его, и у воспитателей сразу начинался сердечный приступ, потому что там обнаженка и какие-то страшные сценки… Он очень сильно на меня повлиял, я и срисовывала оттуда много.

Корр.: На выставке Сурикова в Русском музее были эскизы к «Боярыне Морозовой» — и там видно, как тяжело ему было найти верный образ. Там такая старушка с потухшими глазами — и вдруг она как будто загорается. Как вы ищете своего героя?

Ксения Чжу: А Вы знаете, почему она такой живой смотрится? Нам Василий Филиппович Руднев — еще один классик советской живописи — всегда рассказывал: писал Суриков эту картину, боярыня никак у него не становилась главной, хоть ты тресни… Он замучился, и тут он пришел к мысли, что нужно сделать лицо боярыни светлее по тону, чем снег, хотя это и невозможно, кожа человека плотнее, чем снег. И сразу после этого всё внимание сконцентрировалось на ней… Мне сложно давались картины, где бойцы являются главными героями, — ради этого я в госпиталь так и рвалась, потому что с ними надо общаться, — героя надо искать среди реальных людей, среди тех, кто оттуда вернулся.

В госпиталь нас пригласил Александр Александрович Раевский — это врач-реаниматолог и руководитель большой общественной организации. Он говорит, ребята там лежат месяцами, им очень тяжело, надо их поддержать, может, как-то расшевелить… И мы вдвоем начали ходить в госпиталь для ветеранов войн на Народной улице. У нас же нет никакого специального психологического образования и не было опыта обучения живописи взрослых людей с нуля… Нас приютила заведующая отделением.

Большой холл. Они съезжаются туда на колясках, кто может — идет, а мы готовим материалы, сами раскладываем палитры, кисточки, ставим натюрморты, развешиваем картинки. И они там сидят, общаются с психологом и рисуют. И я смотрела на эти лица! Люди, кстати, очень скромные. Они, конечно, разные бывают, но в основном это люди… глубоко духовные, я бы так сказала. Потому что они видели другой мир своими глазами. Такого человека ты сразу узнаёшь и ни с кем не перепутаешь! И вот мы что-то изучаем, какие-то истины постигаем, а здесь они — может, умом-то не дошли, но душой они такое видели, что стали другими.

Лэй Чжу: Для меня самое сложное было доехать на машине до госпиталя (смеется. — Прим. авт.), а в остальном нормально. Я чувствовал, что для бойцов рисование — это избавление от тяжелых эмоций. Там был Герой России, и такого человека я видел впервые: он сидел в коляске, лицо серо-синее и такие глаза, словно он в другом мире. Я ему говорю: давай рисовать с нами. У нас есть много схем, примеров: животные, пейзаж… Он берет пастель и выводит синие линии, потом оранжевые. Проходит немного времени, и он начинает рисовать иначе, осмысленно — словно бы он вернулся в наш мир… Они должны пройти этот черный период своей жизни, но как они обычно это делают? Изо дня в день слушают свою дурацкую музыку или вместе сидят курят, но проку от этого мало. А вот если это перерабатывать через такой вот труд — дело пойдет быстрее.

Корр.: Несмотря на библейский пафос, ваше творчество глубоко реалистично. Как вы изучали механику войны: вы же не видели окопов, техники…

Ксения Чжу: Очень многое нам дал художник Александр Александрович Фёдоров — у меня есть его портрет. Мы знали его очень хорошо, он крестный нашего ребенка, близкий нам человек, преподаватель Академии. Он служил в морской пехоте, был знаком с военным делом не понаслышке. Пока Саша — царствие ему небесное — был живой, он объяснял всё. И про автомат мне рассказывал, что где у автомата этого. Мы пошли на курсы тактической медицины, чтобы понимать, как жгут завязывать и как его правильно написать. С Сашей мы вместе работали почти 10 лет… Он погиб совсем недавно — 3 марта этого года. Ушел на войну добровольцем.

Корр.: Ксения, а какую из картин Вы цените больше всего?

Ксения Чжу: Наверное «Атлантов»… Она, конечно, жесткая, немного плакатная, но она больше всего отвечает времени: и по жесткости рисунка, и по композиции, и по цвету. В ней есть сильный эмоциональный посыл… Во мне нарастало чувство несправедливости: где-то ребята без рук, без ног, а тут все такие беленькие, чистенькие и как будто ничего не происходит, и мы не хотим слышать и знать, за счет кого мы имеем возможность спокойно жить. Создание картины — такой процесс… Моисеенко говорил: «Сначала ты пишешь картину, потом в какой-то момент она пишет тебя». Ты не всегда можешь контролировать, как что-то оттуда приходит, и порой сам не до конца понимаешь, как оно само получается, а где-то надо приложить усилия, отказаться от хорошего куска, чтобы где-то что-то изменить.

Корр.: В вашей живописи ясно прослеживаются библейские мотивы: вы воспринимаете то, что происходит в Донбассе, через призму библейского мировосприятия…

Ксения Чжу: У меня есть картина «Горловская Мадонна», написанная после гибели Киры и Кристины Жук, в которой герои — ополченцы, дети, и Кира с Кристиной изображены как Богоматерь со Христом… Я просто человек верующий, и для меня естественно видеть в этих страданиях библейские смыслы. И в мастерской нас так учили: Юрий Витальевич Калюта всегда говорил, что в искусстве важна преемственность сюжетов. И да, конечно, я считаю, что Россия — это страна, избранная Богом, и всегда в нашей истории мы отстаивали православие и свою правду с мечом в руках. Не надо лукавить, нам не нужна американская идеология с ее «детьми цветов» и веселыми картинками, тем более что в их истории всё стоит на чужой крови. А мы честно отстаивали свои идеалы — брали оружие и воевали за свою землю… И со временем ничего не меняется: всё держится на русском солдатике, на плохо образованном, дремучем, но у него в сердце есть эта правда.

Корр.: У вас есть картина «Страшный суд» — в некотором смысле программная.

Ксения Чжу: Я ее написала летом 2023 года, когда многие мои знакомые и родственники ушли на фронт. И мне захотелось, чтобы остались эти лица, эти люди, которые сейчас решают судьбу нашей страны, — захотелось дать какой-то срез современного общества. Кроме них есть и другие — я изобразила группу людей, среди них Зеленского, и ЛГБТ (организация, деятельность которой запрещена в РФ)-сообщество. И поставила их всех перед Богом. Мне захотелось, чтобы зритель тоже заглянул в эти лица и почувствовал разницу между хирургом, который держит пинцетом неразорвавшийся снаряд, и женщиной в татуировках, которая пьет свой кофеечек. Такой страшный у нас мир сейчас, с такими жуткими контрастами — собственно, та же идея, что и в «Атлантах». Но я пыталась максимально убрать литературу, чтобы были только портреты. Стоят они на фоне храма в селе Богородичном в Донбассе. Там было две церкви как символы России и Украины: один храм разбомбили мы, другой — они. Мне рассказывали, что монахини под обстрелами выносили оттуда иконы, они тоже здесь изображены — эти матушки.

У меня есть картина «Снятие с креста». Я изобразила своих земляков, сцены частичной мобилизации, когда первых ребят стали отправлять… и с фотографий про́водов я брала эти лица. В этой картине несколько сюжетов и несколько временных отрезков: это и проводы, и пьета (оплакивание. — Прим. авт.), и возвращение блудного сына. А в центре — стопы блудного сына, как у Рембрандта… Я считаю, что сейчас мы вовремя очнулись и, благодаря СВО, осознали свои ошибки.

Корр.: Лэй, Вы рисуете совсем в другой технике — у Вас много набросков, портретов отдельных лиц, героев ополчения. Расскажите, как Вы рисуете?

Лэй Чжу: Я рисую с фотографии, но потом меняю в русле своего замысла. Для меня не представляет сложности взять и срисовать фотографию. Но я так не делаю. Мой тибетский учитель говорил мне: пиши так, чтобы в тебе чувствовалась душа буддиста. По лицу человека видно, какую жизнь он вел, какие поступки совершал, и мне хочется запечатлеть это. Через это я и выбираю героев своих картин. Для меня художник — это внутренний ребенок, и в живописи я ценю свежесть впечатления.

Корр.: Война так или иначе затронула душу каждого гражданина России. Кто-то отворачивается от нее и не хочет ее видеть. К сожалению, большая часть нашей сегодняшней творческой интеллигенции именно так и относится к ведущейся сейчас спецоперации. Но кому-то война, наоборот, открывает глаза и являет правду о жизни, о людях. Каким, на ваш взгляд, должен быть художник в воюющей стране? В чем его роль, его задача?

Ксения Чжу: Для меня сейчас, когда идут боевые действия и моя страна находится в опасности, всё, чему меня учили в Академии, должно быть направлено на спасение страны. Фронт — это не только боевые действия, это еще и души людей, и поддержание боевого духа внутри страны, семей бойцов, которым очень тяжело, волонтеров, которых тоже нужно поддерживать. И всё, чему мы учились в искусстве, мы должны использовать, такова моя гражданская позиция. Я так ее защищаю, как могу, — искусством.

Лэй Чжу: Военная тема пришла в мое творчество через жену и через детство. В детстве я больше всего любил кино про войну, и мы с родителями жили в военном городке. В России, благодаря жене, я увидел, что такое настоящая война: в Китае ведь ее нет, там все спокойно. В процессе этой войны мы увидели истинное отношение США и Европы к России. А я люблю русскую культуру, музыку, живопись, литературу. Уровень европейской культуры намного ниже. Просто в Европе всё напоказ, там все — актеры. А теперь мы видим ее истинное лицо и должны от этого притворства отказаться сами.