Об опасности культурного поворота, создаваемого Стамбульской конвенцией
Тема гендерного насилия в домашних условиях в Германии не затихает уже второй десяток лет. Более двадцати лет законодательство Германии в части семейного насилия нацелено на осуществление культурного поворота. Но о каком результате можно говорить, спустя 20 лет постоянных, сугубо эмоциональных реформ? Каким результатом может похвастаться Германия, когда каждое правительство, в каждом сроке ставит себе приоритетом остановить семейно-бытовое насилие? Ведь это свидетельствует о том, что оно так и не остановлено.
В 1999 году главным аргументом против семейно-бытового насилия являлась цифра о каждой третьей женщине как жертве насилия. Отложим в сторону, что это голословное высказывание не было подкреплено какой-либо серьезной статистикой — почему-то во всех странах феминистские организации чувствуют надобность брать на вооружение ложную статистику, это уже подозрительная закономерность… Но если в 1999 году погибало около двух сотен женщин от семейного насилия, то в 2018 году столько же женщин и продолжают погибать. Никакой позитивной динамики не наблюдается, когда речь заходит о статистических данных!
Так есть ли какая-то динамика в происходящем? Есть. Первое — повышенное вмешательство государства в семью, несмотря на протесты населения. Такой подход у немцев не зря вызывает ассоциации с опытом 30-х годов прошлого века, когда нацистское правительство также считало необходимым вмешаться во внутренние дела семьи. Негативный нацистский опыт вдруг почему-то оказался не столь уж важен на фоне ужасов семейного бытового насилия. Видимо, как и тогда, семью необходимо переформатировать для новой глобалистической идеологии.
Второй результат мы можем наблюдать в правовой сфере. Все истерические требования по сути размывают правовые нормы. Лидирующие эксперты Германии бьют тревогу по поводу разрушения принципов правового государства. Суть конфликта заключается в вопросе, какой принцип важнее: презумпции невиновности или принцип «женщина — априори жертва, которую нужно защищать».
В своей знаменитой колонке председатель Федерального верховного суда Германии Томас Фишер в разгар феминистской кампании еженедельно публиковал критические статьи по этому вопросу. Для Фишера антиправовая норма феминистской истерики рушит принципы правового государства: «Если мы хотим жить в правовом государстве, тогда мы обязаны соблюдать те правила, которые в равной степени распространяются на всех. И не должны требовать отмены верховенства закона, как только подозреваемый не вызывает симпатию, а предполагаемая жертва сопровождается тремя экспертами-травматологами».
Вопрос о том, почему этот конфликт надо обязательно решать в сторону виктимизации женщин в ходе борьбы против СБН, и как это сопрягается с лозунгом эмансипации женщин, так и остается неотвеченным.
Складывается впечатление, что проблема семейно-бытового насилия инструментализируется для создания атмосферы страха и вины, в которой действительная демократическая борьба за эмансипацию становится невозможной. А конечная цель этого всего, включая Стамбульскую конвенцию, — вовсе не борьба с гендерным неравенством, а установление господства надгосударственной и антидемократической бюрократии. Именно поэтому в странах Европы проходят многотысячные протесты против данной Конвенции.
Размывание правовых норм происходит под влиянием так называемого принципа эволюционной интерпретации с опорой на ненормативные источники. По данному принципу, толкование подписанных конвенций может со временем меняться, причем не самими подписавшими. При этом изменившаяся интерпретация все равно обязывает страны, подписавшие ранее ту или иную конвенцию. Такие «акты мягкого права» могут существенно изменить суть ранее подписанных документов и навязывают государствам принципы, под которыми они не подписывались, когда ратифицировали те или иные конвенции. Я призываю к более прозрачному, широкому и объективному обсуждение таких нововведений со всеми слоями международного сообщества.
