От постмодерна к новому фашизму: Пазолини об «анархии власти»

Начало — Коммунизм и Пазолини. Как вести борьбу после 1968 года?

6

Последний фильм Пазолини «Сало, или 120 дней содома» появился в 1975 году. Вероятно, он и стал причиной убийства режиссера — его избили на пляже в пригороде Рима и переехали машиной. Преступление до сих пор не раскрыто, но многие следы указывают на неофашистов. В процессе подготовки фильма Пазолини получал от них многочисленные угрозы. И это, на мой взгляд, абсолютно закономерно.

Вера Родионова рассматривает этот фильм как присягу самого Пазолини фашизму. Не могу согласиться с этим. На мой взгляд, напротив, этот фильм является наиболее острым, хотя и специфическим оформлением его конфликта с идеологией «нового фашизма». Мне представляется, что этот фильм — попытка автора создать зеркало для своей эпохи. Изображающее нечто, что есть в ней, но что не хотят замечать. Попытка отчаянная, нарочито жесткая. «Фильм должен был быть ужасным, невыносимым», — говорил режиссер.

Фильм основан на произведении маркиза Донасьена де Сада «120 дней содома», созданном в преддверии Великой Французский революции. Это произведение, как и все романы де Сада и его философия, является худшим воплощением «галантного века», который описал С. Е. Кургинян в цикле «О коммунизме и марксизме». Напомню, «галантный век» — это период французской истории, последовавший за смертью короля Людовика XIV, в огромном смысле способствовавший вызреванию революции во Франции. Когда единственным достойным содержанием жизни считался праздник нон-стоп, в обществе восхвалялся каприз, прихоть, а жить за счет других считалось не позорно, а напротив — правильно и почетно.

Де Сад, однако, пошел гораздо дальше нормы своего времени, за что и был неоднократно судим при жизни и несколько раз сидел за решеткой. Он проводил в жизнь агрессивное антирелигиозное мировоззрение, заключающееся в отказе от любых социальных и моральных ограничений в следовании пороку и гедонизму. Порок он возвысил до степени получения наслаждения в разрушении и нарисовал в своих произведениях картины достижения сексуального удовольствия за счет насилия над другими людьми, причинения им боли и унижений. Примерно тем же он, дитя французской аристократии, занимался и в своей реальной жизни. В дальнейшем это будет названо по имени де Сада «садизмом».

Содержание романа «120 дней содома», в котором четыре великосветских распутника предпринимают многомесячный садистский ритуал по отношению к специально отобранным по своей красоте подросткам обоего пола, переносится Пазолини в фашистскую республику Сало, существовавшую на территории Италии в 1943–45 гг. В фильме эти четыре персонажа предстают функционерами фашистского режима, доживающего последние времена — бомбардировки авиации союзников слышны из окон виллы, где проходят перверсии, сочетающие садизм с пассивным гомосексуализмом.

Фильм отличается от романа, в котором де Сад бесконечно смакует, как должное, все подробности сексуальных извращений и насилия.

Пазолини интересует нечто другое. Он превращает ритуал де Сада в огромную метафору фашизма, причем не «фашистского фашизма», а именно «нового фашизма».

Пазолини называет изображаемое им «анархией власти». Он убежден: нет ничего более анархического, чем власть, и настоящая анархия — это анархия фашизма. Разделяя человечество на предержащих власть и являющихся объектом осуществления власти, а значит — на осуществляющих насилие и на жертв этого насилия, фашизм вменяет предержащим власть делать по отношению к жертвам всё, что они хотят — и то, что они хотят, абсолютно произвольно. Жертвы же принимают это как данность.

Казалось бы, это не может относиться к постмодернистской «толерантной» европейской власти, говорящей о правах человека. Но, во-первых, анархия власти прекрасно сочетается с постмодернистским принципом «разрешения» — для нее не остается никаких ограничений. А, во-вторых, речь, конечно, идет не о той зримой власти, которая существует в Европе, а о той, которая стоит за ее спиной. Пазолини разъяснял это в статье об исчезновении светляков через понятие «пустоты власти»:

«Демохристианские власти прикрывают своими механическими движениями и улыбками пустоту. Реальная же власть осуществляется без них, и в руках у них нет ничего, кроме бесполезных аппаратов, которые превращают их в жалких дублеров… О такой реальной власти мы имеем абстрактные и глубоко апокалипсические представления: мы не в состоянии представить себе, какие „формы“ она обрела бы…»

Я отсылаю читателя к книге С. Е. Кургиняна «Странствие», в которой он подробно рассматривает реальные центры власти и силы в послевоенной Европе и США. Именно эта реальная власть и становится субъектом, проводящим в жизнь постмодернистскую идеологию, и она-то, безусловно, готова к анархии насилия.

Для того чтобы глубже понять значение фильма «Сало» и выраженного в нём конфликта Пазолини с «новым фашизмом», сделаем отступление и обратимся к важнейшему источнику по теме «нового фашизма», который упоминает и сам Пазолини — Карлу Марксу.

7

Рассуждая об анархии власти, Пазолини ссылается на «Манифест коммунистической партии»: «Когда Маркс говорит об эксплуатации человека человеком, он реально говорит о садистских взаимоотношениях».

Это утверждение совсем не беспочвенно. Обратимся к «Экономико-философским рукописям», в которых Маркс раскрывает понятие отчуждения, весьма актуальное с точки зрения осмысления постмодернистского общества.

Речь идет о том, что как продукт своего труда, так и процесс своего труда рабочий не чувствует своим и не считает своим, так как его труд и продукт его труда принадлежит не ему, а капиталисту, на которого он работает. То, что он производит, принадлежит миру богатых и противостоит ему. Так же и сам его труд противостоит ему как нечто враждебное. Труд приносит ему не счастье, а только изнуряет его, превращается в принесение им себя самого в жертву.

И его родовая человеческая сущность, которая должна раскрываться в его труде, поскольку в труде он воспроизводит жизнь и живет вместе с другими, эта человеческая сущность его не раскрывается и становится лишь средством сохранения его физического существования. Ведь всё, что он получает от своего отчужденного, противопоставленного ему самому труда — это заработная плата, а она настолько мала, что позволяет лишь не умереть от голодной смерти. Поэтому человек может чувствовать себя сколько-нибудь свободным лишь в животных функциях, питании и размножении, но в человеческих функциях он чувствует себя животным.

Так вот — отчуждение, которое Маркс называет источником частной собственности, он связывает с определенными отношениями между людьми: «Если продукт труда не принадлежит рабочему, если он противостоит ему как чуждая сила, то это возможно лишь в результате того, что продукт принадлежит другому человеку, не рабочему. Если деятельность рабочего для него самого является мукой, то кому-то другому она должна доставлять наслаждение и жизнерадостность. Не боги и не природа, а только сам человек может быть этой чуждой силой, властвующей над человеком». Хозяином того, что производит рабочий, является «чуждый ему, враждебный, могущественный, от него не зависящий человек». И рабочий относится к своей собственной деятельности как к деятельности, «находящейся на службе другому человеку, ему подвластной, подчиненной его принуждению и игу».

При капитализме это садистское по сути отношение между людьми оформляется в полной мере.

Маркс рассматривает различие между капиталистическим периодом и феодальным. Он говорит о том, что трудящийся феодального периода находится в состоянии отчуждения еще не тотального, а только частичного, поскольку труд его связан непосредственно с землей как частью природы. Для владельца земли, на которого работает работник, его земля — это не только средство заполнения его кошелька. Но и его история, его, по выражению Маркса, «неорганическое тело». И поэтому сам феодал окружен некоторым «романтическим ореолом». Он не рассматривает свою землю как средство постоянного извлечения максимальной своей выгоды, и он так не рассматривает своего работника (а в случае капиталистического предприятия происходит именно это). В отношениях между феодалом и его работником есть некоторая «эмоциональная сторона». Конечно, отчуждение здесь тоже есть, но оно не носит тотального характера.

Между этим феодальным укладом и будущим капиталистическим укладом, в котором отчуждение достигает тотальной степени, существует некоторый промежуточный уклад. Этот промежуточный уклад представляет наибольший интерес. Вот как описывает его Маркс: «…промышленность (городская жизнь) формируется в противовес землевладению (феодальной дворянской жизни) и носит еще в самой себе феодальный характер своего антипода и форме монополии, цеха, гильдии, корпорации и т. д., когда труд еще имеет по видимости общественное значение, значение действительной общности (выделено мною — И.Р.), когда он еще не дошел до безразличного отношения к своему содержанию и до полной обособленности, т. е. до абстракции от всякого другого бытия, а следовательно, и до получившего свободу действий капитала».

Отчуждение развивается постепенно, и пока труд объединяет людей, имеет вид общего дела, оно еще не окончательно. Но когда трудящийся делается безразличен к содержанию своего труда, когда единственным смыслом его труда становятся деньги, выплачиваемые за этот труд, когда труд становится обособленным и обособляет людей друг от друга — это есть полное оформление отчуждения. Действительную общность труда заменяет капитал, получающий полную свободу действий по отношению к своим жертвам, не скованный ни религией, ни моралью.

Идея Маркса — в том, что сначала должен оформиться такого рода капитал, и потом только наступает черед для коммунистической революции.

Однако я обращаю внимание на то, что в предшествующий период истории ни разу еще революция, совершаемая под коммунистическими знаменами, не имела успеха там, где дооформились капиталистические отношения с характерным для них полным, тотальным отчуждением. Где возник диктат национальной частной собственности, а пролетариат стал большинством.

Красные революции побеждали только там, где сохранялось большое влияние докапиталистического уклада! Где отчуждение дополнялось либо национально-освободительной идеей, либо, в случае России, где коммунизм был прочувствован наиболее глубоко, — радикальной русской мечтой о справедливости на земле.

Если мы рассмотрим хрестоматийное с точки зрения изображения генезиса революционера произведение Горького «Мать», мы увидим и почувствуем, что отец Павла Власова, состояние которого весьма близко к описываемому Марксом тотальному отчуждению, никогда не мог бы оказаться в марксистском кружке. Напротив, сам Павел, оказывающийся в кружке, еще не находится в этом состоянии.

До сих пор именно недооформленность капитализма и отчуждения благоприятствовала коммунистической революции. Революции происходили именно там, где имела место описываемая Марксом промежуточная стадия между феодальным и капиталистическим укладом, на которой сохраняется абсолют моральной нормы и религиозность мышления. На которой труд, хотя уже труд в промышленности, но не достигшей вида транснациональной супериндустрии, еще имел «значение действительной общности, <…> еще не дошел до безразличного отношения к своему содержанию». На которой рабочие еще связаны эмоционально и с продуктом, и с процессом труда, на которой нет еще того, чтобы их труд противостоял им как нечто враждебное.

Читая Пазолини, я обратил внимание на парадоксальную вещь: он всю свою жизнь связывал возможность коммунистической революции с традиционной Италией — с крестьянами, с верующей городской беднотой! Он не мог не знать, какой позиции придерживается по этому вопросу Маркс. И тем не менее всю жизнь говорил об этом как о чем-то совершенно естественном и несомненном.

Затем эта традиционная Италия исчезла, труд утратил значение общности, и возникли все черты тотального отчуждения. Оно, конечно, не таково, как описываемое Марксом отчуждение в классическом европейском капитализме 1840-х годов. С точки зрения влияния на тело отчуждение классического капитализма было куда горше. Огромная физическая нагрузка на работе, быстрый износ организма, нищенская зарплата, которой хватает только на то, чтобы сохранять биологическое существование.

Однако если рассмотреть отчуждение с точки зрения влияния на душу, если говорить об отчуждении родовой сущности, то оно только возросло. Человек, для которого труд совершенно не имеет больше смысла утверждения жизни, смысла соединения с другими людьми, а приводит, наоборот, к закреплению атомизации, пребывает с человеческой точки зрения в состоянии, может быть, еще худшем, чем состояние нещадно эксплуатируемого рабочего в классическом капитализме. Если рассматривать отчуждение как главное порождение капитализма, то переход от классического эксплуататорского капитализма к постмодернистскому обществу нужно признать совершенно органическим.

Маркс пророчески заявляет, что восстание произойдет именно в условиях тотального отчуждения — такого еще не было до сих пор, но в это можно верить, как в сценарий будущего.

Я уже упоминал о его работе «К критике гегелевской философии права», в которой говорится, что вся перспектива немецкой революции связана с классом, способным совершить не политическую революцию, перераспределяющую власть между различными сословиями и не меняющую ничего по существу, а радикальную революцию, связанную с переустройством всех основ общества. Этим классом может быть тот класс, который, как говорит Маркс, находится за пределами всех сословий и «представляет собой разложение всех сословий»; он есть «сфера, которая представляет собой полную утрату человека и, следовательно, может возродить себя лишь путём полного возрождения человека».

За счет чего же восстает та часть общества, которая находится в состоянии полной утраты человека? Суждение Маркса опирается на то, что позже будет названо законом отрицания отрицания. Если человечность подвергнута отрицанию, и на следующем этапе происходит отрицание отрицания человечности, то человечность возвращается на более высоком уровне.

Но отрицание отрицания, по Гегелю, строится на том, что первое отрицание содержит в себе диалектически и то исходное, что оно отрицает, причем на более высоком уровне, поскольку оно обогащает это исходное опытом отрицания и противоположности. Поэтому основанием и ресурсом восстания (отрицания отрицания) является не само по себе пребывание восстающих в состоянии полного бесправия и тотального отчуждения, включая отчуждение родовой человеческой сущности (отрицания), а разворачивание тех остатков человеческой сущности, которые сохранились, несмотря на отчуждение, и приобрели под влиянием отчуждения (отрицания) новое качество.

Однако нельзя забывать о том, какие колоссальные препятствия стоят на пути этого восстания. Тотальное отчуждение, основанное на садистских отношениях между людьми, с одной стороны, парализует волю к борьбе, а с другой стороны, создает безыдейность человека, я бы даже сказал, тупость безыдейности. Которая не обязательно означает деинтеллектуализацию, но которая очень затрудняет дорогу к тому типу волевого интеллектуализма, который Пазолини назвал абсурдом отказа.

8

Могут спросить: какие же садистские отношения могут быть на богатых предприятиях современного постмодернистского Запада?

Эти отношения есть, но их не видят и не хотят видеть, повторяет Пазолини в последние годы. Тотальное отчуждение поселяет в обществе некий ген садизма.

Он формулирует это в предсмертном интервью, которое я уже упоминал выше. Вера Родионова цитирует это интервью по фильму Абеля Феррары о Пазолини. Однако, к сожалению, тут есть две проблемы — во-первых, искажение авторами фильма самого текста интервью, во-вторых, предельная вольность русского перевода и происходящие отсюда ошибки.

Замечу в скобках, что эта вольность перевода стала причиной возникающего буквально из ниоткуда имени Аньелли. В своей статье Вера Родионова, ссылаясь на этот эпизод фильма Феррары, отмечает, что Пазолини вступил в сделку с представителем семейства, глубоко встроенного в фашистский проект, с целью раскрутки своего фильма «Сало». В фильме Феррары показан диалог Пазолини со своим двоюродным братом Нико Нальдини, в котором тот (согласно русскому переводу) якобы говорит: «Насчет выпуска фильма (имеется в виду фильм „Сало, или 120 дней содома“): мистер Аньелли хочет сначала показать его в Милане; он считает, что так у нас будет больше шансов с цензурой».

Однако в действительности у Феррары Нико Нальдини говорит брату буквально следующее: «Насчет выпуска фильма: юристы (lawyers) однозначно хотят сначала показать его в Милане; они уверены, что если это будет там, у нас будет наилучший шанс с цензурой».

Оставим вопрос о том, откуда взялась эта фамилия Аньелли — но в том, что эта фамилия именно добавлена, любой может убедиться по оригиналу фильма Феррары.

Теперь перейдем к тому, что говорит Пазолини в последнем интервью по существу. Я цитирую его по исходному итальянскому тексту:

«Я говорю прямо: я спускаюсь в ад и знаю многое, что нисколько не смущает покой других. Но — внимание: прибывает ад от вас (т. е. от постмодернистского общества; выделено мною — И.Р.). Да, верно, он приходит под разными личинами, под разными знаменами. Да, верно, он мечтает о форменной одежде и об оправдании (иногда). Но верно также, что его желание и потребность наносить удары, нападать и убивать сильны и всеобщи. Они недолго будут оставаться рискованным частным опытом тех, кто, так сказать, соприкоснулся с „жестокой жизнью“. Не стоит заблуждаться».

Пазолини говорит здесь, что он погружается в ад, в котором в действительности пребывает итальянское общество, не признавая того. Оно оказалось в нём по мере постмодернистской унификации и фокусировки на потреблении, после исчезновения светлячков. Тогда, когда «новый фашизм» «изменил и украл душу» поколения. Главное, чем он характеризует этот ад — всеобщность преступления.

Насилие отделяется от всякой цели и всякой легитимации — оно не мотивировано больше ни нищетой — добыванием куска хлеба, ни правилами жесткой общественной структуры, ни борьбой за какие-либо убеждения. И в этом смысле оно действительно становится анархией. «Упрямое мрачное стремление к тотальному насилию не позволяет уже разглядеть, под чьими ты знаменами», — говорит Пазолини. Он раз за разом повторяет эту мысль в последних своих текстах: преступником может оказаться любой.

«…Лавина преступлений захлестывает страну <…> не существует разрыва между теми, кто формально считается преступником, и теми, кто формально оным не слывет, все молодые люди следуют одному и тому же образцу наглости, бесчеловечности, жестокости».

«…любая группа подростков, случайно повстречавшихся вам на улице, может оказаться шпаной. У них пустые тусклые глаза, обличье роботов, лишенных индивидуальности, они ничем не отличаются друг от друга и все на одно лицо. Стереотипность делает их особенно опасными».

Пазолини называет это геноцидом, осуществляемым «новым фашизмом», и очень обеспокоен тем, что никто не хочет видеть этого, называя это не-видение самой страшной виной отцов перед детьми. Он признаётся, что происходящее — катастрофа для него еще и потому, что он горячо любил молодежь и посвящал ей то, что делал. Но он смотрит прямо на происходящее и не может ничего приукрашивать. Когда он описывает итальянскую молодежь 1975 года, в этом есть что-то до боли знакомое для нас, знающих постсоветскую Россию:

«Они… не понимают разницы между причиной и следствием. Несмотря на кажущееся улучшение условий жизни, школьного образования, они деградировали до полной примитивности и отупения… Они разговаривают между собой на каких-то непонятных диалектах и сленгах или вообще молчат, лишь время от времени испуская какие-то гортанные крики или выхрюкивая неясные междометия. Они не умеют улыбаться, не умеют смеяться. Они могут только ухмыляться и гоготать».

Но, может быть, эта всеобщность преступления и делегитимированное насилие — нечто известное в истории и не имеющее прямого отношения именно к постмодернизму?

Вероятно, читатель знает о стэндфордском тюремном эксперименте Филиппа Зимбардо 1971 года. В нём испытуемым были приданы роли заключенных и охранников условной тюрьмы, устроенной на базе факультета психологии Стэндфордского университета. Охранники и жертвы получили определенные атрибуты, характеризующие их социальные роли, такие как униформа и очки, закрывающие глаза — у охранников, халаты и цепочки на лодыжках — у заключенных. Было зафиксировано, что охранники должны совершать обход тюрьмы. За этими рамками у охранников была полная свобода действий по отношению к заключенным, за исключением физического насилия.

Они довольно быстро стали демонстрировать садистское поведение, нарушая запрет на физическое насилие и придумывая для заключенных самые разнообразные унижения. По своему решению охранники выходили на неоплачиваемые сверхурочные дежурства. И были очень расстроены, когда эксперимент закончился. Заключенные же впали в тяжелое психологическое состояние. Эксперимент фактически вышел из-под контроля и был прерван через 6 дней.

Здесь бросается в глаза именно то, что насилие не было предписано условиями эксперимента и не имело в рамках его никакого прямого смысла. Однако оно возникло — насилие в себе, насилие ради насилия. Сам Зимбардо констатировал поразительное сходство своего эксперимента с реальным случаем в тюрьме Абу-Грейб, в которой американские военнослужащие безо всякой причины пытали и убивали иракских заключенных, выкладывая фото- и видеоматериалы в интернет.

Но опять — может быть, всё это универсально, присуще всякому обществу, а не только обществу «после исчезновения светлячков»?

Кроме экспериментов есть и практические случаи. Можно было бы описывать множество ничем не мотивированных расстрелов людей в самых разнообразных местах, начиная от школ и заканчивая супермаркетами, которые теперь уже регулярно происходят на Западе, особенно в США, а иногда случаются и в России. Но я приведу лишь один случай.

Он произошел во время урагана «Катрина» в США в 2005 году. Тогда после разрушительного воздействия стихии в затопленном городе Новый Орлеан вместо самоорганизации гражданских групп взаимопомощи наступила самоорганизация мародеров. А на стадионе «Супердоум», который стал прибежищем пострадавших и оставшихся без крова, воцарилось звериное право сильного.

«Душевых кабин было 30, они расположены на цокольном этаже большого стадиона», — рассказывали очевидцы. Они стали местом нападений и изнасилований. Это похоже на фантастические истории, но в рапортах местной полиции излагаются страшные факты. К примеру, 37-летняя Африка Брумфилд, очевидно, темнокожая, — как и подавляющее большинство тех, кто оказался лицом к лицу с ураганом, — отбросив стыд, рассказала следующее: «Идти в душ одной было невозможно,  — поведала она полиции, а затем и журналистам. — Тот, кто решался направиться туда в одиночку, рисковал быть изнасилованным или убитым».

«…Изнасилований было много. Чаще всего жертвами были женщины, но имеются свидетельства о нападениях на мужчин и детей. И не только в душе. Очень часто на глазах у всех. Запереть на три дня на стадионе 23 тысячи человек — все равно что курить в пороховом погребе».

«Не было никаких правил, — говорит 45-летний Ник, рыбак, неоднократно защищавший свою 14-летнюю дочь. — Это было как в тюрьме. Хуже, чем в тюрьме. Командовали самые сильные. Продавалось все: наркотики, оружие, еда, драгоценности, часы, даже лекарства». Более организованные уходили ночью, пользуясь темнотой, за добычей. Затем они возвращались в «Супердоум», и начиналась торговля. Постоянно происходили стычки. «Мы были закрыты, блокированы в этом аду, — вспоминает Ник. — Даже если ты желал уйти, это было невозможно. Убежище, спасшее нас от урагана, превратилось в смертельную ловушку».

Я хочу подчеркнуть — с психологической точки зрения с людьми не произошло ничего сверхординарного. Просто жители обычного американского города вынуждены были из-за стихийного бедствия временно покинуть свои дома и сконцентрироваться в одной точке. Просто было нарушено привычное течение жизни и возникли дискомфортные условия.

Этот случай, не получивший широкой известности и освещения, является своего рода рентгеном развитого общества потребления, или, пользуясь терминологией Пазолини, общества «нового фашизма». Он показывает архитектуру человека этого общества: в нём под очень небольшим слоем фальшивой свободы, тотального разрешения, которое превращается в обязанность быть счастливым, неотвратимо созревает стремление к разрушению, к насилию, которое отличается нелегитимностью и бессмысленностью. То есть то, что Пазолини называет «анархией власти» и изображает в фильме «Сало».

9

Основная характеристика этого делегитимированного насилия заключается в том, что оно не осознаётся как зло. Пазолини пишет в стихотворении «Моя страна»:

«И только в силу своей римской веры

ты не считаешь свое зло таким уж злым,

а в этом и есть суть любого зла (выделено мною — И.Р.)».

Это действительно так. Главная черта зла — в том, что оно лишает человека возможности понять само себя как зло. Оно порождает своего рода анестезию, в которой человек может дать творимому им злу сколь угодно благородные наименования. Для де Сада характерно то, что его герои, доходя до страшных глубин низости, начинают говорить о том, что приблизились к Богу или стали богами.

Пути этой анестезии различны. Мы видим, как эти пути идут в нашем российском постмодернистском обществе. Как стремительно исчезает великая человеческая способность, позволяющая человеку определять, где добро и где зло, где жизнь и где смерть, и что всё это значит.

Приходящее поколение, те, кому сегодня 10–15 лет, охвачено страстью под названием видеоблоги. Дети выставляют напоказ в интернете свою жизнь, и притом до мельчайших подробностей. Девочка, рассказывающая, каким кремом она мажется и как устроено содержимое ее вещевого шкафа, становится кумиром десятков тысяч других девочек. Они восхищаются ею и подражают, начиная вести такие же видеоблоги. Возникает новый тип жизни — жизнь на виду, главным смыслом которой становится большое количество просмотров и «лайков» под видеороликами. Ради этого готовы на многое. По «заданию» кумира, наиболее популярного блогера, его фанаты — дети — глотают клей и прыгают с моста.

Но не только собственная судьба ставится на кон повышения популярности виртуального «я». Но и семья, и любовь к родителям, и жизнь. Подтверждение тому — история псковских школьников, произошедшая в ноябре 2016 года.

Пятнадцатилетние школьники сбежали от родителей на дачу и здесь нашли оружие (отчим девочки был сотрудником спецслужб). Из этого оружия они расстреляли приехавшую к дому полицейскую машину, а затем покончили с собой. В ходе расстрела полицейской машины они вели онлайн-трансляцию. В трансляции они подтверждают, что оружие и стрельба настоящие и что их будут штурмовать и могут убить. О родителях говорят отстраненно: дескать, предупреждали их — искать нас не надо, а будете искать, хуже будет — вот и сделали хуже.

Но самое главное, что видно по этой трансляции: единственный предмет, который по-настоящему интересует подростков — это количество просмотров. Их нимало не беспокоит ни преступление, ни смерть, ни то, что станет с их родителями — они лишь сокрушаются о том, что если их смотрит меньше десяти человек, то всё это никому не нужно.

Отчуждение человеческой сущности — это не бесплатное явление.

Если идеи, высказанные Марксом в «Экономико-философских рукописях», справедливы, и развитие капитализма основной своей характеристикой имеет превращение относительного отчуждения в тотальное, превращение отношений между работником и владельцем земли в диктат мертвой материи денег и частной собственности над человеком, религиозной и моральной нормы — в насмешку над религией и моралью, а труда, объединяющего людей и раскрывающего человека, — в труд, противопоставленный осуществляющему его человеку как нечто враждебное, — то капитализм содержит в своем существе всё необходимое для формирования «нового фашизма». Для проявления того ада, о котором говорит Пазолини.

И тогда становится ясно, почему капиталистическая культура и философия не смогла дать адекватного осмысления фашизма. Потому, что она закономерным образом порождает его, носит его в себе. Постмодернистская идеология, притворяющаяся отрицанием всякой идеологии, является следующим после фашизма плодом капиталистического чрева, который, преодолевая фашизм на словах, не отличается от фашизма по своей сущностной направленности.

Но тогда шанс на радикальную революцию по Марксу, на реальную коммунистическую революцию сегодня связан с задействованием опыта, полученного до или вне ситуации тотального постмодернистского отчуждения. Внутри постмодернистского общества такой опыт может дать только травма, нанесенная этим обществом. Преодоление этой травмы сопряжено с радикальностью борьбы, предполагающей «умный самоанализ» и волевой интеллектуализм, противопоставленный постмодернистской реальности и с ее точки зрения представляющий собой абсурд. Эта задача невероятно сложна.

Пазолини чувствовал, что единственный шанс может быть в этом. Он не присягал фашизму, который всегда ненавидел. Своим фильмом «Сало» он вызвал острую ненависть фашистов, потому что и показал их в каком-то смысле точнее всех. Он содрал с них весь романтический ореол, всю грацию, всю политическую помпезность и идейную сложность. И одновременно дал страшный неприглядный сигнал о том, что фашизм во многом достиг своей цели — произошло именно то, чего так боялись (наверняка лицемерно) Делёз, Гваттари и Фуко. Фашизм поселился среди нас. Но не потому, что дети в семье любят родителей и одновременно им подчиняются. А потому, что бал начинает править анархия беспричинного насилия, что «желание и потребность наносить удары, нападать и убивать» становятся «сильны и всеобщи».

В этой своей позиции Пазолини остался одинок и не понят почти никем в итальянском обществе, где внезапно и страшно выросло тотальное отчуждение. Европейский коммунизм погиб как живая идея, обратившись в уродство еврокоммунизма, занявшего свое скромное место в постмодернистской системе общества потребления. А Пазолини был, может быть, одним из немногих, кто сумел остаться коммунистом по духу в тогдашней Европе.

Нельзя утвердить коммунизм, не победив человеческое зло, именно то зло, которое изображает фильм «Сало». Нельзя победить это зло, не встретившись с ним лицом к лицу. Именно потому, что главное свойство зла — это анестезия, не-видение его. Увидеть его — процедура болезненная и мучительная, но она-то и меняет человека по-настоящему, продвигая его к действительному счастью и свободе.