Коронавирус — его цель, авторы и хозяева. Часть IV — окончание

У Экзюпери в «Маленьком принце» король говорит этому самому принцу: «Я тебе приказываю стоять».

Принц отвечает: «А я не хочу стоять».

Король, услышав это, говорит: «Тогда я тебе приказываю сидеть».

Этот король намного лучше управляет поведением принца, чем наша система — поведением граждан. Потому что когда граждане говорят системе, что они будут гулять, поскольку абсолютно не верят распоряжениям системы, запрещающей им это делать, то система не говорит: «Ну, тогда гуляйте». Она продолжает запрещать гулять — и видит толпы на улицах.

Так что дальше? Стихийная общественная самоорганизация в условиях подобной дисфункции системы? К чему это приведет? Что это породит в умах, душах и конкретном поведении граждан, побуждаемых системой к подобному пофигизму? Этот пофигизм будет распространен на всё? А что произойдет при любом событии, требующем, чтобы система реально мобилизовала хоть на что-то граждан? Как она это будет делать в условиях полной дисфункции, которую она себе наработала в ходе ковидного экстаза?

Итак, всё это совершенно неприемлемо и требует скорейшего изменения. Но я не понимаю, как в той же ситуации невыплаты медикам можно обеспечить коренной перелом без привлечения виновных в невыдаче к уголовному наказанию. Причем речь должна идти о достаточно резких и достаточно массовых привлечениях. Иначе такие заболевания врачевать невозможно. Но для того чтобы их таким образом врачевать, нужно иметь в качестве врачей, лечащих заболевание под названием «хамское воровство», людей, достаточно решительных, дееспособных и не зараженных тем же самым заболеванием под названием «хамское воровство». Причем их должно быть достаточно много. И у них должны быть соответствующие полномочия.

А этих людей, во-первых, нет в том смысле, что система доступа к ним не имеет. Система этих людей чурается, боится, не понимает, пытается на свой манер интерпретировать их поведение, и она вопиющим образом чужда всему, что таких людей мотивирует.

А, во-вторых, сами эти люди с такой системой несовместимы. Это как раз то, про что говорил Ленин: «Или вши победят социализм, или социализм уничтожит вшей!»

Этой системе нужен определенный работник. К примеру, врач, который мотивирован вовсе не страстным желанием лечить людей, а мотивирован чем-то другим. Или ничем не мотивирован. И проявляет при соприкосновении с системой два качества (помните Молчалина, который говорит про себя, что у него талантов «два-с: умеренность и аккуратность») — предельную покладистость и определенную умелость в том, что касается соучастия в откатах, в оформлении соответствующей документации, в выдаче соответствующих показателей.

Но такой врач, если вы заболеете, вас не вылечит.

А такой учитель вашего ребенка не выучит. И так далее.

Тот, кто может и хочет работать, не будет лакействовать, не будет проявлять понятливости в том, что касается откатов. То есть он будет для этой системы являться не желанным трудящимся элементом, а опасным изгоем.

Если раньше руководитель крупной структуры играл в политические игры, один его зам воровал, а другой работал и обеспечивал работу, то теперь всё не так, всё намного хуже. Раньше — я имею в виду в позднесоветский период. Я это всё наблюдал.

А тот, кто и откаты правильно обеспечивает, и ведет себя надлежащим, то есть лакейским, образом, не может качественно работать, понимаете? Он вообще не может качественно работать. Он не может ни качественно воевать, ни качественно лечить, ни качественно учить, ни создавать высококачественную технику.

В лучшем случае он будет временно оседлывать тех, кто может работать качественно, в виде такого мелкого начальника. Но поскольку эти люди по определению должны располагать человеческим достоинством наряду с профессиональными качествами, то они будут тихо уходить, поскольку, как ни странно, для таких людей есть куда. Хотя бы на собственный огород. Или же они будут ломаться. А в сломленном состоянии они не могут обеспечивать то, что призваны обеспечить. Вот ведь в чем трагедия.

Эта сломленность еще опаснее, чем действия так называемой административной системы. Которая по отношению к советской стала резко хуже (по поводу советской рекомендую посмотреть фильм Хейфица «Дорогой мой человек» с Баталовым в главной роли) и безумно разрослась. Сегодняшняя отчетность, безумие этой отчетности не имеет никаких аналогов в советской эпохе. Это безумие увеличилось в сто раз, как увеличился и бюрократический аппарат, про который всегда говорили, что он раздут, а теперь он стал и иным по качеству, и гораздо более объемным, рыхлым, а также специфическим.

Эта система нагрузок не выдерживает. Она может существовать в относительно благоприятных условиях. Но как только возникает беда, винтики, из которых эта система состоит, обнаруживают свое человеческое содержание (как некоторые из них обнаружили свое содержание в октябре 1941 года). А обнаружив паскудное содержание, а именно трусость, доходящую до паники, вороватость и вопиющую некомпетентность, они систему разрушают.

Вот тут-то и должно было сработать профессиональное сообщество. Или совокупность профессиональных сообществ. Тут-то и должна была включиться хотя бы корпоративная честь. В сталинскую эпоху эту честь защищали и промышленники, и военные, и академики, которые, говоря прямо в глаза и Сталину, и Берии, и другим, что именно представляет собой правильное решение, а что является аналогом «ковидного» бреда, то есть административным бредом. Мне моя мать об этом говорила: последняя фраза, которую они, разлагаясь (имеется в виду советская номенклатура), все-таки еще слышат и способны воспринять: «Не мешайте нам работать». Это они еще слышат. А сегодняшние — нет, они над этим смеются.

И в хрущевскую, и в брежневскую эпоху академики умели вести себя не по-лакейски. Сахарова так и не изгнали из Академии наук. А попытки были. Он остался академиком.

Так какая же катастрофа — моральная, профессиональная и иная — произошла теперь? Что стало ее источником? Страх потерять зарплату? То есть диктатура золотого тельца оказалась гораздо более раздавливающей, чем иные диктатуры?

Я убежден, что и сейчас масса людей выполняют свой профессиональный долг. И что в противном случае было бы еще в тысячу раз хуже. Но это не отменяет того факта, на который я обратил внимание. Этот факт уже очевиден. И сведения, с которых я начал свою передачу, это капля в том море глобального маразма, которое — рано или поздно это придется признать — порождено вопиющим оскудением человечества. Регрессом этим самым. Опаскудиванием не отдельных групп, а чего-то неизмеримо большего.

Чем больше накапливается этого оскудения, этого маразма, а он в определенном смысле накапливается стремительно в условиях беды, тем больше наглеет система. Она становится и трусливее, и безумнее, и тупее, и разнузданнее. Она ничем не может управлять, но ей мнится, что она окончательно подомнет под себя ничтожное человечество, впавшее в маразм, вставит в него чипы, электронику, генетику, неизвестно что еще — и неизмеримо возвысится над презираемым быдлом. Вот тогда-то заживем!

Про одного министра одно высокое лицо говорило: «Мы спасаем его от мятежа против него». Спрашиваешь: «А кто мятежник?» Это высокое лицо отвечает: «Как кто? Его подчиненные — все». То есть министру не нужны подчиненные. И так во всех сферах. Всюду это аутоиммунное заболевание. То, что Маркс называл превращенной формой. Бюрократия (и власть в целом) стремится превратиться, понимаете? Она стремится сделать так, чтобы кафедре не нужны были студенты, врачам — больные, военным чиновникам — армия, учителям — школьники. Вот это превращение, оно же назревает! И внутри него — эта мечта о чипах, электронике, паспортах, чем-нибудь еще. Делать ничего не могут, перепуганы насмерть, не понимают ничего. Как говорилось в советскую эпоху, «нужен интеллект от Баха до Фейербаха, а имеет место интеллект от Эдиты Пьехи до иди ты на три буквы»… Но Эдита Пьеха — это еще что-то. А теперь уже остались только три буквы.

Даже если рядом с вот этим морем маразма, оскудения и всего прочего, смердящим так, что впору говорить об инферно, о конце времен, имеется и нечто другое, сохраняющее реликты человеческого достоинства и человеческой ответственности, то это другое всё время умаляется, а маразм ширится и становится все более ядреным.

Коронавирус, с одной стороны, всё это являет с вопиющей очевидностью, а с другой стороны, вполне может содействовать определенным амбициям примитивных, но достаточно мощных социальных хищников, упивающихся вседозволенностью, порожденной маразмом тех, кто пасует перед хищниками, маразмируя всё больше и больше в силу своей ничтожности.

Я не помню, как вела себя верхушка Академии наук, когда ее сводили на нет? Она что, хоть как-нибудь дергалась? Она выясняла, у кого останутся денежки хоть какие-то и всё прочее. Как же это всё пало! Не только с эпохи Вернадского или Павлова, но и с эпохи Ландау и других. Как оно пало!

Как когда-то говорил Василий Макарыч Шукшин: «Что же с нами происходит?»

Может быть, надо попытаться ответить на этот вопрос?

Потому что чудовищность происходящего с нами не столь загадочна, как это кому-то кажется. Она описана давно и имеет разные названия. Она именуется «сон на бегу» как основополагающий способ жизнедеятельности механистичного или одномерного человека. То есть человека, которого Маркс называл отчужденным от своей родовой сущности.

Поскольку отреагировать на беду может только родовая сущность, находящаяся внутри человека (она же то, что в религии называют искрой божьей), то любая беда в условиях отчужденности этой сущности, которая должна реагировать, может только усилить общественный сон. Бормочут во сне про всё — про то, как «всех сметем», про то, как сейчас «всё закончится», про темные силы, которые нас злобно гнетут. По поводу всего этого бормочут во сне. И бегут при этом невесть куда, то есть в пропасть. Общественный сон — это то, что является главной опасностью, обнаруженной в рамках нынешней ситуации. Она обнажена «ковидом». Это заболевание. Эта штука пострашнее, чем COVID-19.

Я по памяти прочту Твардовского («Теркин на том свете»):

Вечный сон. Закон природы.
Видя это всё вокруг,
Своего экскурсовода
Теркин спрашивает вдруг:

— А какая здесь работа,
Чем он занят, наш тот свет?
То ли, се ли — должен кто-то
Делать что-то?
— То-то — нет.

В том-то вся и закавыка
И особый наш уклад,
Что от мала до велика
Все у нас руководят.

— Как же так — без производства,
Возражает новичок,
—Чтобы только руководство?
— Нет, не только. И учет.

В том-то, брат, и суть вопроса,
Что темна для простаков:
Тут ни пашни, ни покоса,
Ни заводов, ни станков.

Нам бы это всё мешало —
Уголь, сталь, зерно, стада…
— Ах, вот так! Тогда, пожалуй,
Ничего. А то беда.

Это вроде как машина
Скорой помощи идет (к вопросу о ковиде. — С. К.)
Сама режет, сама давит,
Сама помощь подает.

— Ты, однако, шутки эти
Про себя, солдат, оставь.—
Шутки! Сутки на том свете —
Даже к месту не пристал.

Никому бы не мешая,
Без бомбежки да в тепле
Мне поспать нужда большая
С недосыпу на земле.

— Вот чудак, ужели трудно
Уяснить простой закон:
Так ли, сяк ли — беспробудный
Ты уже вкушаешь сон.

Что тебе привычки тела?
Что там койка и постель?..
— Но зачем тогда отделы,
И начальства корпус целый,
И другая канитель?

Дальше этот «Вергилий», сопровождающий Теркина по аду, говорит, что невозможно ничего сделать, чтобы сократить, — надо увеличить. Создать комиссию по сокращению — значит увеличить численность бюрократии.

От иных запросишь чуру
—И в отставку не хотят.
Тех, как водится, в цензуру
—На повышенный оклад.

А уж с этой работенки
Дальше некуда спешить…
Всё же — как решаешь, Теркин?

Теркин что отвечает?

— Да как есть: решаю жить.

Это решение — решение жить — надо суметь принять. То есть проснуться.

А когда вот такой общественный сон, вечный сон из «Теркина на том свете», то спит и каждый отдельный социальный атом, он же механистичный человек, он же одномерный человек, он же постчеловек и так далее.

В условиях беды такой человек, не имея возможности соединиться с сущностью, которая может откликнуться на беду, еще глубже засыпает и еще лихорадочнее бежит куда-то во сне. При этом он всё время спрашивает: «А куда мне бежать во сне? Дайте рекомендацию!»… «Когда-то я заблуждалась и выбрала Ельцина. А теперь я хочу сделать правильный выбор. Куда мне бежать во сне?» Ей говорится: «Милая (или милый, не важно), надо проснуться!» Но это вызывает огромное отторжение. Проснуться — значит нащупать связь со своей человеческой сущностью, поговорить с нею, признать и пережить правду, что далеко не безболезненно. И после этого начать действовать. После. А действие до этого есть катастрофический сон на бегу.

Человек, отчужденный от своей сущности, лишен энергии настоящей, позволяющей ему действовать. Созидательной энергии. Он может говорить о том, что он что-то сделает. Но делать он ничего не может. Это как в анекдоте про дистрофиков: «Ветра не будет — пойдем по бабам». У него бензина нет, а он куда-то хочет ехать, и обсуждает, куда. А бензин-то где?

А если он даже и начнет действовать, вооружившись энергией, накопленной в собственном подполье (в подсознании, в сфере инстинктивного), — то будет еще хуже. Он просто прикончит и себя, и других.

В следующих передачах я обязательно обсужу специфику политической ситуации в России, порожденную коронавирусом. А также всё, что касается возможности некатастрофического развития этой политической ситуации.

Но ведь нельзя всё к этому сводить — к тому, как вот такой человек что-то будет делать. Да, необходимо это учитывать. Необходимо, но недостаточно. Нужно действовать во имя изменения.

В конце 1980-х годов один очень умный человек, с которым я беседовал в одной из горячих точек, сказал мне: «Это общество ням-ням, которое сможет зарезать один волк». Он имел в виду Александра Николаевича Яковлева.

Так вот, если это рассматривать не как частное высказывание, а как некую общезначимую метафору, то обсуждать судьбу овец, порожденную катастрофической ситуацией, бессмысленно. Потому что у овец нет судьбы. И их зарежет тот или иной волк. Обсуждать можно только то, что отличает человека от овцы. А отличает его обладание человеческой сущностью.

Если человек с ней соединится, то он не будет овцой. И он не будет спать на бегу. Он проснется. Как только он проснется, возникнут самые различные возможности ответа на вызов. В противном случае их нет. Только не путайте ваш сон о том, что вы проснулись, с настоящим просыпанием.

Мой вывод: то, что раскручивается вокруг коронавируса, адресовано человеку как таковому. Я еще буду это доказывать. Его, человека, или добьют, окончательно превратив в ничто, лишенное души и духа, или же человек воспрянет и станет искать возможность обретения того, что у него было отнято, — этой самой сущности. Остаться при своих он не сможет, хотя ему очень хочется. В полусне он не проживет. Его либо до конца загонят в этот ад ничтойности, либо ему придется оттуда полностью мучительно вырываться.

Соответственно, всё делится на три крупных подкласса, первый из которых борется за сохранение того, что есть, второй готовится к тому, чтобы окончательно и бесповоротно стать этим «ничто» или оскотиниться, а третий ищет чего-то, отличающегося от самораздавливания (не самоизоляции, а самораздавливания) и судорожного желания остаться при том, что было до коронавируса. Вот это третье и есть соединение со своей сущностью. Потому что можно, конечно, самораздавиться до конца, просто в слизь, в ничто. И можно, конечно, орать: «Хочу, чтоб было, как прежде! Не смейте трогать!» Но и то, и другое бессмысленно. Слишком велик масштаб того системного бедствия, которое именуется «коронавирус».

Горькая ирония по поводу самоизоляции уже превратилась в то, о чем говорил когда-то Городничий в гоголевском «Ревизоре»: «Чему смеетесь? — Над собою смеетесь!» Но почему-то все вариации на тему «само-» (самоизоляция, самолечение и всё прочее) не содержат того главного «само-», вокруг которого всё вертится, — самораздавливания.

В фильме «Вокзал на двоих» один из героев говорит проводнице, которую он собирается «оприходовать»: «Быстренько, быстренько, сама, сама, сама!» (имеется в виду «раздевайся, ложись в койку»). Вот те, кто сейчас всё делают, хотят, чтобы «быстренько, быстренько, сами, сами, сами» раздевались. И поэтому не только не преодолевают общественную панику по поводу коронавируса, что должно бы было быть. Они запугивают всеми возможными методами.

Я понимаю, что борьба за сохранение тех человеческих остаточностей, которые позволяла сохранять прежняя, докоронавирусная колея, конечно, лучше готовности покорно самораздавиться. Но я подчеркиваю, что такая борьба за сохранение прежнего абсолютно несоразмерна происходящему.

Спящий человек, или, точнее, псевдочеловек, находящийся в состоянии глубочайшей обесточенности и способный выйти из этого состояния, только мобилизовав свою остаточную озверелость, в итоге смирится с предложенной ему самораздавленностью. Или сразу, или после подавления. И сколь бы сомнительной ни была борьба за обретение отнятой человечности — сомнительной в силу своей рафинированности, своей адресованности меньшинству, своей избыточной требовательности, — победоносных альтернатив такой борьбе не существует. И скоро в этом все убедятся. Всё остальное — это шумный, бойкий, но скорый проигрыш.

Но покамест это вопиющее обстоятельство, суть которого в том, что COVID-19 является прежде всего крупнейшей операцией по окончательному расчеловечиванию людей, не столь очевидно для самих этих людей.

Люди отказываются понять, что означают, например, особые условия, которые они должны выполнять, отрекаясь от того, от чего человечество не отрекалось никогда. Например, от абсолютно значимых для подлинно религиозных людей, к которым я не отношусь, коллективных религиозных практик. Что значит от них отказаться? Или от общезначимого для всех людей, начиная с момента их отделения от природы и выхода из звериного состояния, захоронения предков.

Кстати, кто-нибудь осознает, чем отличается сожжение трупов во время холеры от того, что сейчас осуществляется в связи с COVID-19?

Источником холеры является кишечная инфекция, вызванная определенными бактериями. Тут важно, что именно бактериями! А бактерия очень сильно отличается от вируса. Бактерия крупнее вируса — если ее сравнить с арбузом, то вирус — это комар. Таково примерное соотношение по величине. И бактерия совсем иначе функционирует.

Она является полноценным живым организмом, способным самостоятельно реализовывать жизненные функции. Она живет и размножается в другом организме. Но она обладает автономностью по отношению к этому организму.

Человек может жить при том, что в нем живут колонии бактерий. Бактерии не могут при этом залезать в клетки человека. Они слишком велики и самостоятельны.

А вирус не может жить, не залезая в живую клетку.

Бактерии, например, прекрасно распространяются в питательных бульонах.

А вирус может продолжать функционирование только в живом субстрате, состоящем, например, из куриных эмбрионов. В этих живых эмбрионах вирус может существовать. А в бульоне, который очень притягателен для бактерий, он существовать не может.

Бактерии, повторяю, в мертвом субстрате существовать могут. А поскольку холера — это заболевание, порожденное бактериями, то трупы сжигали.

Но коронавирус порожден вирусом, который по ряду свойств диаметрально противоположен бактерии. Можно не знать эти свойства, но нужно знать, что это вирус.

То есть нужны хоть какие-то разъяснения по поводу того, почему нельзя захоранивать близких, которых всегда надо с почетом захоранивать, из уст авторитетных специалистов. Я лично не берусь выносить тут вердикты. Но то, что человека в приказном порядке на уровне отдельных стран и чуть ли не на глобальном уровне начинают отучать от многого, что составляло ядро собственно человеческой жизни (ритуальное захоронение близких явно находится в этом ядре), — достаточно очевидно.

Есть американский фильм, где отец всё время препятствует парню, про которого он не знает, он заражен или нет, который пытается поцеловать его дочь. Он бьет этого парня, отбрасывает и так далее. Потом, наконец, парень входит в их дом и говорит: «У меня есть свидетельство о вакцинации. Могу я войти?» «Да, — говорит отец, — пожалуйста!» И они танцуют. Это будет хороший брак потом?

Вы можете отменить все социальные практики человеческие или поселить в сознание людей страх перед осуществлением этих практик. Но что будет потом? Человек — животное социальное. Вам эту социальность разрушили до конца — что будет потом? Что такое жизнь в самоизоляции, в этом одиночестве, с постоянным страхом, как бы чего не вышло и как бы кто-нибудь из тех, кто рядом, вам бы вреда не принес? Вы не понимаете психологических, антропологических, экзистенциальных последствий?

Так что придется или очень существенно поднапрячься и с болью вырываться из капкана, возвращая себе отнятую сущность, или отказываться от нее до конца. Дергаться по поводу остаточных проявлений этой сущности — можно и должно. Слышите меня? Можно и должно! Но это занятие, которое наверняка выберет для себя бо́льшая часть частично поврежденного человечества, в стратегическом плане бесперспективно. И это неопровержимо докажет ближайшее будущее.

Но при всем фундаментальном значении именно этого коронавирусного обстоятельства есть и другие обстоятельства, более очевидные и крайне существенные.

И я был бы пижоном, если бы отказался их очень подробно обсудить.

(Продолжение следует.)