Страсти по СССР

Вроде бы нельзя отрицать, что нечто исторически крупное создает именно огромная человеческая страсть по тому, что созидается. Она и только она. Оказывается этой страсти достаточно — цивилизация, находящаяся в состоянии исчерпанности, может быть восстановлена. Если же этой страсти нет, или же ее недостаточно, или же она недостаточно созидательна, то пиши пропало. Так исчезают народы, цивилизации.

Кто-то скажет, что подобное исчезновение носит роковой характер. И что все народы и цивилизации стареют и умирают.

Но Китай, например, обновлялся много раз, преодолевая несколько исчерпаний. И один этот пример должен был бы вразумить поклонников концепции фатального старения и умирания всех народов и государств.

А еще не грех было бы осмыслить целый ряд чуть менее очевидных исчерпаний и воскрешений.

Например, ряд русских исчерпаний и воскрешений.

Ну, хорошо, можно с грехом пополам допустить, что первое русское исчерпание, оно же татаро-монгольское иго, было всего лишь внешним завоеванием. Это на самом деле тоже не до конца верно. Однако спор по этому поводу увел бы нас далеко в сторону от того, что связано с обсуждением столетия создания СССР.

Но Смута-то с так называемым польским нашествием явно была порождена какой-то внутренней исчерпанностью. Причем достаточно загадочной. Правление Бориса Годунова, этого наследника подвига окончательного освобождения от татар, совершенного при Иване Грозном, было достаточно эффективным. Официальная историография династии Романовых предприняла неслыханные усилия, чтобы убедить население страны в том, что смуту породила не некая странная исчерпанность не ясно даже чего, а грех Бориса Годунова, убившего реального престолонаследника, блаженного Димитрия-царевича. И что этим грехом воспользовались самозванцы.

Население никогда не отбрасывало это объяснение до конца и по причине его художественной оформленности, и по причине гораздо более существенной. Состоящей в том, что, отбросив это объяснение, надо было дать какое-то другое. А этого очень не хотелось делать.

Как бы то ни было, Российское государство воскресало не раз. И одно из таких воскрешений, порожденных большой большевистской страстью по ту сторону исчерпания предшествующей государственности — это создание СССР.

Казалось бы — наиочевиднейший пример созидательности страсти. Причем такой созидательности, которую впору называть русским чудом. Так ее, кстати, и называли.

Однако мы живем в эпоху, считающую страсть как таковую не спасительной, а ненужной, пагубной. При этом почему-то ссылаются на религиозное отношение к страсти как якобы к чему-то крайне сомнительному.

Вроде бы существуют великие музыкальные шедевры явным образом религиозные, в которых страсть трактуется иначе. Куда как религиозен был Иоганн Себастьян Бах, создавший великую духовную ораторию, именуемую «Страсти по Матфею». Им же созданы «Страсти по Иоанну». Вроде существовало еще несколько баховских «страстей», иначе пассионов, не дошедших до наших дней. Но и дошедшего достаточно.

Подобные «страсти» писали и другие композиторы, являвшиеся вполне религиозными людьми. Да и само название «пассионы» говорит о многом.

Пассионы — это немецкое название все тех же страстей. И когда говорится, что у этого немецкого слова есть латинский прототип в виде слова passio, означающего страдание, то это лишь отчасти справедливо. Потому что в противном случае не было бы ни слова пассионарий, явно означающего не страдающий, а страстный, ни, к примеру, отдельных героев, именуемых пассионариями. Я имею в виду знаменитую испанскую большевичку Долорес Ибаррури, известную также как «пассионария», что по-испански означает страстная, или цветок страстоцвет.

Эти самые пассионы, они же псалмодии, вошли в церковный обиход еще в IV веке. С XIII века они исполнялись в виде диалога между солистом и хором. А к XVI веку сложился полноценный полифонический жанр и его ораториальная форма. У истоков этой формы стояли Шютц, Гендель, Телеман и другие. Бах лишь дооформил то, что было сделано его предшественниками. И что стало традиционным жанром.

К сдержанности баховских «страстей», а также сочинений его предшественников всё очевидным образом не сводится. Есть еще Бетховен с его Девятой симфонией и другими произведениями. Где страсть явлена в ее абсолютном накале.

Страстность религиозных проповедей и всего христианского учения в его настоящей насыщенности тоже ведь не вызывает сомнений. И не жертвенной ли страстью проповедников христианства эта религия была создана в ее универсальном мировом величии?

Страсть всегда ассоциируется с огнем. А главный из всех известных огней — это огонь Прометея. Вроде бы никто не возражает против того, что прометеев огненный дар — он же дар страсти — носит благой характер. И что альтернативой жару огня является холод. Причем жар огня, жар любовный и так далее — это квинтэссенция жизни, а холод — это квинтэссенция смерти.

Сторонники упрощенной термодинамики скорбели о том, что огонь должен остывать. И называли это остывание тепловой смертью вселенной. Теперь уже эта упрощенная термодинамика носит почти реликтовый характер. Но ведь ее общий философский вненаучный смысл очевиден.

И, наконец, достаточно познакомиться со страстностью большевистских посылов, породивших создание советского государства, для того чтобы понять, что именно страсть согрела заново остывшую имперскую государственную субстанцию и привела к ее чудесному воскрешению, апофеозом которого является знамя над рейхстагом.

Не потому ли мы имеем дело с особым отношением нашей власти к столетию со дня основания СССР?

Я, кстати, считаю, что для такого особого отношения есть определенные основания. И не хочу всё сводить к невероятной двусмысленности этой власти.

В скорбный и великий день столетия со дня создания СССР, в условиях совершенно нового противостояния России и Запада, вряд ли стоит упрощать что-либо, в том числе и это «чур меня», адресуемое властью не просто советскости как таковой, а именно советской державоустроительной и мироустроительной страсти большевиков.

Всмотритесь в лица и суждения некоторых типичных представителей даже не стратегической власти (это отдельный вопрос), а того, что можно назвать нынешней элитной протоплазмой.

Кстати, негодование определенных экстазников по поводу того, что я называю элитой людей, обладающих далеко не лучшими качествами, мне кажется до крайности ущербным. И не только потому, что элитой в том смысле, какой чаще всего используется, именуется просто правящий класс. А он таков, каков он есть, и в этом виде должен быть исследован. Но даже к этому всё не сводится, потому что эти не лучшие качества нашей элиты или нашего правящего класса не отменяют факта властвования людей, обладающих такими не лучшими качествами. А коли это так, то кто, собственно говоря, фыркает? И по какому праву? Фыркающие посадили это всё на шею себе и всему народу. И в тот момент, когда сажали, очень даже восхищались качествами тех, кто впоследствии их так разочаровал.

Когда Геннадий Андреевич Зюганов называл Бориса Николаевича Ельцина слабым, сильно пьющим, никчемным существом, то он должен был ответить себе на вопрос: «Почему такое существо уделывает его, Зюганова, что называется, одной левой? Кто такой тогда сам Зюганов, которого так раз за разом уделывают?»

Если бы Зюганов называл Ельцина великим темным змеем Горынычем, с которым раз за разом сражается как богатырь, то было бы понятно, что Зюганов — богатырь, но змей сильнее. Но если Зюганов раз за разом терпит поражения от пигмея, то кто тогда Зюганов? Но это так — пометка на полях, не более.

Намного важнее присмотреться к типичным средним представителям правящего класса или этой самой элиты. Они же — выразители ее духа.

В смысле этой типичности, именно нее, а не статуса, для меня вне конкуренции находится господин Мединский. Когда я в первый раз с ним встретился на какой-то интеллектуальной площадке, то мне (фиксирую это без яростного негативизма, а с научной объективностью) вдруг стало ясно, что я имею дело с неким клоном инструктора мытищинского горкома комсомола, рассуждающего о жизни и деятельности в какие-нибудь семидесятые годы XX века. И мне просто стало интересно — откуда появляется такой клон? Другая эпоха, а всё один к одному.

Мединский вполне претендует на выражение некоей патриотической позиции, порожденной самим духом правящего постсоветского класса, то есть этой самой элитой. И в основе этого духа — неприятие огня, страсти и упоение холодом. Мединский прямо говорит, что идеальная эпоха в советской жизни — это эпоха Брежнева, то есть эпоха застоя. Она же эпоха так называемой постхрущевской подморозки.

Но о такой же подморозке в Российской империи говорил весьма неглупый Победоносцев.

Однако и не он предтеча апологетики холода и неприятия страсти.

Какой-то значимой предтечей, пусть и промежуточной, как все такие предтечи, является Октавиан, он же император Август — этот создатель золотого века древнеримской империи. Октавиан наблюдал губительные страсти при Сулле, Ма́рии, потом при Юлии Цезаре, Антонии, Марке Крассе. И он решил всё это подморозить. Причем подморозил очень умело. Но внутри этой подморозки и завелись все бациллы будущей гибели Древнего Рима. Это достаточно несомненно. И сам Октавиан понимал, что новый золотой век куплен ценой определенного будущего угасания.

Между Октавианом и Победоносцевым вполне находится место советскому идеологу Михаилу Андреевичу Суслову и тому замечательно-умеренному Брежневу (привожу оценку господина Мединского), который позволил Суслову осуществлять эту самую подморозку, явным образом обернувшуюся дальнейшим крахом СССР.

Приводимый мною гомологический ряд политических охладителей можно резко расширить.

Лично я считаю Георгия Александровича Товстоногова одним из блестящих советских режиссеров. А его спектакль «Горе от ума» — подлинным шедевром и режиссуры, и актерского мастерства.

Больше всего меня впечатляла в спектакле игра Кирилла Юрьевича Лаврова, давшего совершенно новую трактовку Молчалина — этого выразителя идеологии подморозчиков.

Когда эксцентричный Чацкий спрашивает у Молчалина о том, какие у него есть таланты, Молчалин в исполнении Лаврова отвечает не приниженно, а гордо, что у него этих талантов «два-с — умеренность и аккуратность». Об этом говорится очень гордо, жестко, выдается некое кредо правящего класса. И мне кажется, что Мединский мог бы весьма убедительно сыграть роль Молчалина так, как она трактовалась Товстоноговым и Лавровым.

Это не эксцесс, не деталь, читатель. Это нечто очень крупное и очень сложноорганизованное.

В «Петербурге» Андрея Белого подобному феномену дается развернутое описание. А в стихотворении «Веселье на Руси» Белый это же описание доводит до предельной емкости. Позволю себе процитировать стихотворение полностью.

Как несли за флягой флягу —
Пили огненную влагу.

Д’накачался —
Я.
Д’наплясался —
Я.

Дьякон, писарь, поп, дьячок
Повалили на лужок.

Эх —
Людям грех!
Эх — курам смех!

Трепаком-паком размашисто
пошли: —
Трепаком, душа, ходи-валяй-вали:

Трепака да на лугах,
Да на межах, да во лесах —

Да обрабатывай!

По дороге ноги-ноженьки туды-сюды
пошли,
Да по дороженьке вали-вали-вали —

Да притопатывай!

Что там думать, что там ждать:
Дунуть, плюнуть — наплевать:
Наплевать да растоптать:
Веселиться, пить да жрать.

Гомилетика, каноника —
Раздувай-дува-дувай, моя гармоника!

Дьякон пляшет —

— Дьякон, дьякон —

Рясой машет —

— Дьякон, дьякон —

Что такое, дьякон, смерть?

— «Что такое? То и это:
Носом — в лужу, пяткой —
в твердь…»

* * *

Раскидалась в ветре, — пляшет —
Полевая жердь —

Веткой хлюпающей машет
Прямо в твердь.

Бирюзовою волною
Нежит твердь.

Над страной моей родною
Встала Смерть.

Это я всё не об Августе Октавиане, не о Победоносцеве, не об общей диалектике холода и огня… Это я о том столетии СССР, которое кто-то не хочет праздновать, а кто-то считает нужным праздновать. Как праздновать — так ли, сяк ли.?

Ну так давайте обсудим это «нужно или не нужно», «так или сяк»… Может, только в таком обсуждении и состоит дань прошлому, правильное отношение к трагическому столетию со дня создания СССР.

СССР был создан 30 декабря 1922 года.

Если бы мы до сих пор жили в СССР, то этот день был бы однозначно праздничным. Ведь не только люди празднуют свои юбилеи. Государства и народы празднуют их ничуть не менее приподнято. И даже более приподнято. Потому что государства и народы считают себя бессмертными, а люди…

Я знаю очень стоящих людей, которые, достигнув определенного возраста, не хотят праздновать свои юбилеи, так как они напоминают им о чем-то неприятном. Ну, например, о краткости оставшегося срока существования, или о наступивших физических проблемах, связанных с этим существованием.

Даже по отношению к людям такое отбрасывание юбилейных дат носит небезусловный характер. Потому что юбилеи — это средство осмысления пройденного пути. Конечно, этот путь не очень хочется осмысливать, если он не несет в себе искомого содержания. А если несет? Да, осмысливать некий позорный путь не очень хочется. Но ведь его нужно осмыслить даже для того, чтобы исправить ошибки.

Но если этот путь не позорный, а героический, то его осмысление вдвойне необходимо. И душа может осмыслить подобный путь, только используя в качестве средства праздник, он же юбилейное торжество.

Способность отпраздновать что-либо обретается людьми и народами очень и очень непросто. «Праздник нужен душе, праздник», — говорит герой фильма Шукшина «Калина красная». Ну так ведь он не просто говорит, что ему нужен праздник. Он говорит, что праздник нужен душе. Как минимум она для этого должна находиться в определенном состоянии. А также должна обладать способностью к праздничному усилию. Его древние греки называли выходом из губительного потока времени, именуемого Хроносом, в иное время, время праздника, именуемое Кайросом.

А если душа не может преодолеть рамки Хроноса? Как она тогда соединится с Кайросом? Ведь не с помощью пьянки и фейерверка, а также особенно обильного и вкусного праздничного питания. Это всё — из сферы телесных потребностей. А с душой-то как быть?

Такова проблема личных юбилеев. Она носит далеко не простой характер. Еще сложнее всё обстоит, когда речь идет о юбилеях, справляемых народом и государством. О том же Дне Победы, например. Это день почитания потомками героизма предков.

Для того чтобы осуществлять такое почитание, надо, во-первых, верить, что оно нужно мертвым. То есть верить в то, что мертвым нужно хоть что-то. И не просто что-то, а именно это почитание живыми. В это верят далеко не все.

А, во-вторых, ты начинаешь отдавать дань героизму мертвых, и это бумерангом возвращается к тебе. Ты-то сам не герой. А то, что мертвые завоевали, ты, как представитель определенной общности, не сумел сохранить. Более того, ты сознательно от этого отрекся. Ну и что тогда праздновать?

Конечно, не праздновать День Победы хуже, чем праздновать. Но и праздник далеко не так очевиден, если речь идет о подлинно праздничной очевидности, согласно которой в праздничный день надо сказать: «Они это отстояли, а мы это укрепили». А тут ведь приходится говорить: «Они это отстояли, а мы это профукали, да еще как».

Скажешь это, и место праздника занимает боль. А не скажешь этого и даже не подумаешь об этом — ставь себе соответствующий диагноз. Какой диагноз? — спросит читатель. Да мало ли какой. Амнезия, потеря исторической совести, культивируемое бездумие, зауживание временных и пространственных рамок бытия, именуемых хронотопом.

Так это обстоит в случае личного юбилея или юбилея, в ходе празднования которого народ почитает великие деяния своих предков.

А что такое юбилей под названием столетие со дня создания Советского Союза?

Во-первых, Советский Союз рухнул. И это обрушение не имеет ничего общего с переходом в мир иной твоих предков, совершивших великое деяние. Советский Союз рухнул не по причинам своей старости. А по каким-то совсем другим причинам, по поводу которых до сих пор в обществе кипят определенные страсти.

Во-вторых, надо дать ответ на вопрос — рухнуло ли что-то благое и великое или что-то сомнительное. Вся официальная идеология современной России до сих пор держится на том, что Советский Союз был чем-то очень сомнительным. И что освобождение от этой сомнительности во имя обретения благого существования, именуемого буржуазным, то есть якобы единственно разумным национально-государственным бытием, не есть горе горькое, а есть нечто совсем другое.

В-третьих, если ты скажешь, что Советский Союз — это нечто безусловно благое, тебе ответят: «А зачем тогда сейчас работать на то, что является очевидной антитезой этому благу? Давайте просто вернемся в то, что было». Можно, конечно, ответить, что если то, что было, смогло рухнуть, то в него нельзя возвращаться. Потому что, рухнув однажды, оно рухнет опять. Но тут может быть масса возражений.

Короче говоря, российская элита, российская власть организует новое буржуазное национальное бытие с помощью инструмента под названием Российская Федерация. Если она считает, что это бытие лучше советского и никак не желает вернуться к советскому бытию, понимая, что такое возвращение предполагает отказ от уже полученных ею огромных элитных приобретений, то она не будет праздновать столетний юбилей СССР. Ссылаясь и на то, что горечь обрушения СССР превышает сладость юбилейных празднований по поводу его столетия, и на несовершенство СССР, породившее его обрушение.

Одновременно с этим власть будет говорить именно и только о геополитическом катастрофизме, порожденном обрушением СССР. То есть сетует она на потерю территорий, а не на потерю образа жизни и многого другого.

Более того, имеет место крайне трепетное отношение к концепции Солженицына, согласно которой нечего горевать по поводу краха неразумной советской антибуржуазной конструкции, а надо нам нужное приращивать к уже имеющейся буржуазной конструкции. И это называется «правильно обустроить Россию». Зачем нам какие-то союзы? Нам нужно унитарное огромное русское буржуазное государство. Настолько огромное, насколько можно. Настолько огромное, насколько это отвечает национальным интересам.

Власть уже неоднократно сообщала всем нам, что ее мечта о будущем — не какой-то там новый СССР, а великая национально-буржуазная Россия, по возможности близкая к досоветской Российской империи. И тут власть достаточно внятно обнажает еще один мотив непразднования столетия со дня создания СССР. Мотив этот в том, что для власти идеальной конструкцией была Российская империя, а СССР строился на ее обломках. И якобы (сразу подчеркиваю, что именно якобы) руками деструкторов единственно благой конструкции под названием Российская империя.

На самом деле ни Ленин, ни Сталин, ни другие большевистские лидеры не были разрушителями Российской империи. Да, они эту империю очень не любили. И считали гнилым монстром, рушащимся под тяжестью собственных внутренних противоречий и нарастающего давления извне.

Но это не отменяет несомненности того, что крах досоветского буржуазного российского государства был порожден несостоятельностью российской буржуазии и российской демократии. Что эта буржуазия и эта демократия получили все возможности в феврале 1917 года. И, в отличие от французской демократии и французской буржуазности, русские аналоги того же самого оказались абсолютно несостоятельными именно в государственном и политическом смысле слова.

Вина за обрушение Российской империи лежит на монархии, дерзнувшей на кощунственное с монархической точки зрения отречение от власти. И на буржуазии как уничтожительнице монархии и ее правопреемнице.

Это катастрофическое обрушение произошло до прихода к власти большевиков. Большевики осуществляли посткатастрофическую сборку государства, которое уже распалось. Что исторически очевидно. Но до сих пор отрицается постсоветской властью, потому что признание данного факта немедленно порождает скорбные размышления по поводу несостоятельности русской буржуазии, профукавшей всё с февраля по октябрь 1917 года. И тут же рождаются вопросы к нынешней буржуазии, очевидным образом уступающей по своим качествам буржуазии, сложившейся в недрах Российской империи к 1917 году.

Так что праздновать юбилей того, что рухнуло — в условиях, когда являешься скрытым или явным бенефициаром этого обрушения и находишься в очень непростой ситуации фундаментальной конфронтации с ранее почитаемой тобой западной цивилизацией, — признаем, нашей элите очень непросто. Но давайте всё же обсудим не факт обрушения СССР, а причины этого обрушения. Причем причины, находящиеся по ту сторону козней мирового империализма, имевших очень серьезный характер. Однако не они же источник гибели СССР. В противном случае СССР погиб бы гораздо раньше. Ну так в чем же этот источник?

В шекспировском «Гамлете» призрак отца является сначала не его сыну, молодому Гамлету, а рядовым охранникам. Потом охранники вызывают Горацио, ближайшего друга принца. Они хотят, чтобы Горацио убедился в том, что призрак отца действительно появляется каждую ночь. Горацио убеждается и сообщает об этом Гамлету. Тот хочет встретиться с призраком своего отца. Встретившись, решает откликнуться на зов призрака и идти за ним, говоря при этом, что зов призрака — это голос его судьбы.

Горацио и охранники уговаривают Гамлета не поддаваться соблазну и не идти за призраком. Но Гамлет упорствует. Поняв, что им его не удержать, охранники и Горацио решают пойти за Гамлетом.

Но перед тем как принять это решение, Горацио спрашивает себя и охранников: «К чему всё это?» И один из охранников, Марцелл, отвечая на этот вопрос Горацио, говорит: «Какая-то в державе датской гниль».

Если бы какая-то гниль не завелась внутри СССР, СССР бы не рухнул. Все происки мирового империализма, имевшие и впрямь очень коварный и мощный характер, не смогли бы разрушить СССР, если бы внутри державы не было бы той самой гнили, про которую говорит Марцелл. Но что это была за гниль? Марцелл ведь говорит очень обтекаемо. Он констатирует, что есть какая-то гниль. Но не говорит, какая именно. А ведь даже если бы он уточнил, многие справедливо отреагировали бы на марцелловское определение скептически.

Во-первых, потому что Марцелл — это рядовой охранник, так сказать, офицер тогдашней ФСО. И почему надо верить его оценке в том, что касается содержания этой самой гнили?

Во-вторых, потому что Шекспир всего лишь великий гений, живший бог знает когда. Его герои — плод фантазии гения. Совершенно не обязательно их слова имеют внятный политический смысл, даже если мы говорим о смысле гнили, подтачивавшей современную Шекспиру Англию. И уж тем более эти слова нельзя считать непререкаемым политическим диагнозом в том, что касается судьбы страны, рухнувшей через четыре столетия после смерти Шекспира.

И всё же я настаиваю на том, что творчество Шекспира дает нам возможность понять нечто, являющееся источником краха СССР и почти неуловимое для обычной философии и политологии.

В начале своей великой трагедии «Гамлет» Шекспир устами одного из героев сказал о гнили и не уточнил, в чем она.

А в конце Гамлет говорит по поводу этой гнили нечто донельзя существенное. Пытаясь осмыслить природу гнили, которая завелась внутри его государства, и понимая, что у него для осмысления осталось совсем мало времени, потому что впереди поединок, на котором его убьют, Гамлет говорит следующее:

Вот он, гнойник довольства и покоя:
Прорвавшись внутрь,
он не дает понять,
Откуда смерть…

Тем, кто справедливо оспаривает абсолютность авторитета Шекспира, могу лишь предложить ознакомиться с мнением всемирно известного немецкого социолога, философа и аналитика Эриха Фромма. Назвавшего в своем произведении «Иметь или быть» хрущевский разворот от сталинской модели социализма «гуляш-коммунизмом». Он просто один к одному описывает этот «гуляш-коммунизм» как гнойник довольства и покоя, который, прорвавшись внутрь, уничтожит советское государство. И говорит, что любой такой гнойник губителен. Но особенно губителен тогда, когда народ обладает острейшей потребностью в высшем смысле. А эта потребность перестает удовлетворяться.

Мне скажут, что Фромм критикует хрущевский разворот. И это правда. Переход от «быть» к «иметь» осуществлялся при Хрущеве. Но как только такой переход начинает осуществляться, гниль слишком быстро накапливается в державе, где смысл является основополагающим стержнем бытия. И тогда надо подмораживать гниль. А по ту сторону этой подморозки — смерть. Таков урок гибели великого советского государства, чьи подвиги мы должны восславить в юбилейный день, и чьи ошибки нам надлежит исправить.

До встречи в СССР.