Свиридов о Родине

Зачастую приходится сталкиваться с тем, что, высказывая свое отношение к советскому периоду, люди занимают полярные позиции: одни этот период всецело восхваляют, другие — проклинают. В каких-то случаях это вызвано склонностью к упрощенчеству вообще, в каких-то — стремлением иметь твердую идеологическую позицию, но тоже с элементами упрощенчества («я за красных, а потому весь советский период прекрасен, в нем нет ничего негативного»). Но при таком подходе неизбежно теряется понимание глубины и сложности истории родной страны. А без такого понимания невозможно разобраться ни в смысле создания СССР, ни в причинах его краха — стало быть, нельзя по-настоящему взять на вооружение то лучшее, что содержится в советском опыте, и с опорой на это лучшее двинуться в будущее.

Не так давно мне довелось ознакомиться с дневниками Георгия Свиридова (1915–1998) — выдающегося советского и российского композитора. Свиридов родился в небольшом городке Фатеж в Курской губернии. С 1924 до 1932 года учился в Курске (память об этих местах и людях проявилась впоследствии в проникновенных «Курских песнях»). В 1932 году приехал в Ленинград. В 1941 году окончил консерваторию — класс композиции Петра Рязанова и Дмитрия Шостаковича. С 1956 года жил в Москве.

Большинству композитор известен, прежде всего, по таким шедеврам, как сюита «Время, вперед!» и «Тройка» из музыкальных иллюстраций к пушкинской «Метели», «Патетическая оратория», а также по многочисленным песням и целым циклам на стихи Пушкина, Есенина, Блока и других поэтов.

Читая личные записи композитора, поражаешься его стремлению докопаться до сути в любом вопросе, о чем бы ни шла речь. К некоторым темам (которые, очевидно, его больше волновали) Свиридов возвращался вновь и вновь: отечественная история, значение Революции, сущность музыки, пути развития русской музыки... все эти большие вопросы требуют отдельного рассмотрения. Здесь же хотелось бы остановиться на отношении композитора к позднесоветским — перестроечным — процессам. Это отношение формировалось отчасти через призму происходившего в советской музыкальной сфере, отчасти — через осмысление Свиридовым вопросов о духовных основах общества, о чувстве Родины и Истории.

Из записей второй половины 80-х и первой половины 90-х ХХ века видно, что композитор чрезвычайно остро и тяжело переживал происходившие тогда изменения в государстве и обществе. Свиридов фиксирует наступление губительного духовного оскудения в музыке — оскудения, которого он так опасался. Композитор был глубоко задет стремительным разрушением всех сфер жизни общества. Он буквально кричит об этом разрушении и более всего негодует, что разрушение осуществляется намеренно и «сверху» — теми органами управления страны, которые призваны защищать, поддерживать и развивать различные сферы жизни.

Свиридов отмечает, что руководство Союза композиторов (СК) и самого Министерства культуры, где, по его убеждению, обосновались далекие от понимания музыки и не имеющие «государственного взгляда на музыкальное искусство» люди, фактически ведут к гибели. Он пишет: «Деятельность СК РСФСР. Это покушение на нашу культуру, на наши национальные ценности. Постановка сочинений, сознательно измельчающих, опошляющих отечественную классику. <...> Он (Большой театр — В.Х.) стал ареной для сомнительных художественных экспериментов ловких людей с непомерными претензиями и весьма посредственными творческими способностями. Над советской музыкой нависла зловещая тень дельца...»

Свиридов указывает на то, что в Союзе композиторов непомерная власть сконцентрирована в одних руках, и это ведет к разрушению и взращиванию все большего и большего числа стяжателей и карьеристов. Позже он напишет: «Протухлое искусство, насаждаемое «перестроечным» государством. Сознательная порча нравов, вкусов». При этом Свиридов отмечает особую заботу «перестроечного» государства о разных несистемных и, по сути, антисистемных элементах: «Боже, как государство охраняет хиппи, «панков» — упаси Бог тронуть их! Между тем, слово «панки» в переводе означает «падшие», «подонки». Популярный журнал «Огонек» стал государственным защитником, сберегателем этой городской «рвани», в среде которой процветает всякая нечистота. Но, оказывается, это не «нечисть», это — чистота и целомудрие. Важно, чтобы молодые люди не задумывались бы над серьезными вопросами жизни: как быть дальше, для чего я существую, кто нами правит?»

Такая политика в культурной сфере, считает Свиридов, ведет к тому, что люди отсоединяются от родной классической культуры и лежащих в ее основе нравственных идеях. А одновременно почти все СМИ работают на «американизацию образа мышления советского человека молодого поколения», которая «заключается, прежде всего, в «денежном» идеале, даже еще не конкретном, а только лишь обещаемом в необозримом будущем».

Композитор пишет в 1987 году, что это ведет к смерти страны и народа — народ «теперь по государственному указу получает прививку духовного СПИДа, который грозит нам окончательной духовной гибелью». Свиридов вновь и вновь говорит о рабстве — о том, что из русских людей, лишая их духовных основ, делают новых рабов для глобального господина. Рабов, «которых легко подвигнуть на что угодно, на любое безнравственное дело» и идеал которых — «сытое рабство».

Сильнейшим образом переживая подрывные, самоубийственные, а главное, убийственные для народа, действия советского руководства, Свиридов в этот период жестоко ополчается на советский проект в целом. Решив, что порочность, приведшая СССР к такому позору и краху, была заложена в советском проекте изначально, он клеймит Ленина и всех советских руководителей, воспроизводя попутно множество мифов — о еврейском заговоре, о целенаправленном уничтожении христианства, о порабощении русского народа после Октября и прочее. При этом он делает оговорку, что недопустимо обвинять, например, одного Сталина, когда весь народ сначала превозносил его, а потом хаял. В этом вина множества людей и в этом трагизм произошедшего.

Но с еще большей яростью Свиридов обрушивается на «перестройщиков», разрушающих это — пусть и несовершенное, с его точки зрения — государство, опрокидывающих народ в абсолютно безнадежное состояние, заливающих все неслыханной грязью и ложью (кинокартина «Покаяние» и пр.). С недоумением Свиридов пишет об увиденном на телевидении интервью военного министра Шапошникова, где тот, отвечая на вопрос о своем переходе на сторону врагов Советского Союза, спокойно говорит: «Понять, в чем дело, мне помогла жена». Свиридов как нормальный образованный советский гражданин поражен тем, что человек, давший присягу защищать СССР, так легко ее предал.

Композитор переживает происходящее со страной с большим внутренним эмоциональным напряжением. Но, несмотря на прилагаемые им усилия, ему не удается соединить ту самую гамлетовскую порвавшуюся «нить времен». Он не может закрыть глаза на позорный конец советского проекта, считая при этом, что раз проект погиб, то значит он изначально содержал в себе какую-то ошибку. Но он не может и восславить абсолютно презираемый им капитализм с его духом наживы, реставрация которого проводилась перестройщиками. В итоге единственное, что осталось незыблемым для композитора, — это православие. В каком-то смысле Свиридов, отвернувшись от советского проекта и не приняв реставрацию капиталистического, подобно герою «Хождения по мукам» Вадиму Рощину «потерял в себе «большого человека». Но при этом он, как и Рощин, «не хотел быть маленьким».

Несмотря на столь сложное отношение к собственной стране и к ее истории, Свиридов любил ее. В одной из записей, сделанной еще в середине 80-х годов, композитор говорит о большом и малом чувстве Родины. Малое чувство он называет «местническим». Это нечто «приятное, симпатичное, милое сердцу: две-три березы на косогоре, калитка, палисадник, баян вдалеке, сирень в городском саду, деревенская околица и пр.». Все это, говорит Свиридов, «разумеется, очень симпатично, но совершенно ничтожно».

Большое же чувство гораздо объемнее, оно многомерно и «включает не только все, чем ты живешь, но и самый воздух, которым человек дышит, его прошлое, нынешнее и грядущее, где суждено жить и нам (как и людям прошедших поколений) своими потомками, своими делами, хорошими и дурными», это «совсем не только симпатичное и приятное, но и горькое, и больное, а иногда и ненавистное».

То есть настоящее чувство Родины для Свиридова обязательно включает в себя единство живых и мертвых, единство исторического пути. И без такого чувства, считает он, «жизнь теряет смысл». При этом Свиридов указывает на невероятное распространение именно малого чувства родной страны, умильное, но ничтожное. Обладать только лишь малым чувством Родины для него означало то же самое, что совсем не иметь Родины. При таком малом чувстве люди, теряя большую Родину, не ощущают утраты.

Как и когда произошла эта потеря большого чувства Родины — того чувства, без которого первым поколениям советских людей не удалось бы победить в Гражданской войне, осуществить индустриализацию, одержать победу в Великой Отечественной войне? Того большого чувства, о котором говорил, в частности, поэт Борис Слуцкий, принадлежавший к тому же поколению, что и Свиридов:

А мы называли грядущим будущее%br
И знали:
дел несделанных груды еще
Найдутся для нас, советских людей.
А мы приучались читать газеты
С двенадцати лет,
С десяти,
С восьми
И знали:
пять шестых планеты —
Капитализм,
А шестая — мы.

Но послевоенное поколение, занятое «оттепельным» желанием наконец-то «пожить», постепенно променяло «большую Родину» (шестую часть планеты, на которой каждого ждут «груды несделанных дел», важных и нужных для всего человечества) — на «маленькую, но свою».

Тогда же, когда Свиридов мучительно пытался ответить на вопрос, что происходит со страной и обществом, свое отношение к перестройке сформулировал другой крупный деятель советской культуры — режиссер Иосиф Хейфиц. Он писал: «Когда перед твоими глазами прошла жизнь огромной страны, невольно чувствуешь себя Голиафом или, скорее, этаким Гулливером в стране великанов. А теперь я ощущаю себя в стране лилипутов. Была великая национальная идея. Неважно, кто ее сформулировал и осуществил. Важно, что она была. Теперь ее нет. Великаны вымерли, остались лилипуты...» Характерно, что эту оценку Хейфица, данную им в 1989 году, ни одно перестроечное СМИ так и не опубликовало.

Постепенный внутренний отказ советского человека послевоенной эпохи от, выражаясь словами Свиридова, большого чувства Родины — это, несомненно, одна из важных составляющих метафизического падения, о котором говорит Сергей Кургинян, и которое привело к краху советского проекта.

Почему мне представляются столь важными и актуальными мысли великого композитора, волновавшие его в «минуты роковые»? Да потому, что сегодняшний гражданин России пока не преодолел духовного слома, ставшего следствием отречения от своей большой Родины — СССР, не восстановил разорванные связи с отечественной культурой, с историей, включающей трагические и героические страницы, со всеми своими мертвыми, в муках построившими великую страну.