Судьба гуманизма в XXI столетии

Говоря о том, что ницшеанство родилось не на пустом месте, я имею в виду развернувшуюся в XIX столетии полемику по вопросу о начавшемся, по мнению очень многих, процессе деградации человека и человечества.

Осью этой деградации являлось всё, что связано с силой и бессилием. Обеспокоенные происходящим мыслители обращали внимание на то, что человек, избавленный от борьбы с природой, от необходимости охотиться на диких зверей, терпеть физическую боль, выносить большие физические нагрузки, превращается в слабое неполноценное существо.

А кто виноват?

Обеспокоенные мыслители настаивали на том, что виноват технический прогресс, поместивший человека в каменные мешки, избавивший его от необходимости физического сражения за выживание, нашедший возможности сохранения жизни биологически слабым особям и так далее.

Серьезное место в этой аргументации занимала проблема войны и мира. Утверждалось, что технические средства ведения военных действий настолько нарастили свою мощь в результате научно-технического прогресса, что воевать может только сумасшедший. А сумасшедших в условиях научно-технического прогресса становится всё меньше и меньше, коль скоро речь идет о сумасшествии упивающихся войной рыцарей, так называемых берсеркеров и так далее.

Обезумевшего агрессивного воина с мечом повсеместно заменяет рациональный человек, фактически скучный бухгалтер, ориентирующийся на калькуляции издержек и приобретений. Такой бухгалтер, оседлав политического коня и став президентом, премьером, даже облеченным полномочиями депутатом, не будет безумствовать. А если и будет (что крайне маловероятно в случае, если политик обладает бухгалтерским мышлением), то его безумие сдержат разного рода институты — партии, парламенты и так далее.

По этому поводу говорилось: «Посмотрите, какой ужас, изобретены скорострельные пулеметы. Какой же сумасшедший начнет воевать в условиях подобных изобретений! А аэропланы! А мощная дальнобойная артиллерия! А отравляющие вещества! Какая война, помилуйте, да и зачем?! У власти находятся разумные скучноватые люди. Они обо всем могут договориться, разделить сферы влияния, отрегулировать конфликты!»

Конец XIX и начало XX века были до предела насыщены такими разговорами. Чуть позже разумные люди с бухгалтерским мышлением отдали приказ миллионам людей поливать друг друга из пулеметов, разрывать на части бомбами и снарядами и применять отравляющие вещества в особо крупных размерах.

Но это произошло чуть позже. А до той поры одни говорили, что война невозможна, и это хорошо. А другие — что война невозможна, и это плохо.

Почему плохо? Потому что на войне происходит так называемый естественный отбор. Человек возвращается к естественной агрессивности. Биологически слабые, трусливые особи не выдерживают военного напряжения и гибнут. А за счет этого популяция, начавшая вырождаться в мирное время, приостанавливает свое вырождение.

Сторонники подобного представления о происходящем, а их в конце XIX и начале XX века было до и больше, настаивали на том, что убиение звериного начала в человеке приводит к вырождению человека. И что надо сделать всё возможное, чтобы это звериное начало, оно же первобытно-человеческое начало, оно же начало, формирующее полноценного героя-первопроходца, проснулось и стало отвоевывать территорию в душах людей. Ту самую территорию, с которой это начало оттеснил так называемый гуманизм.

Обратив на это внимание читателя, я позволю себе короткое необходимое отступление. Лично я никогда никак не работал с электронными устройствами, определяющими бытие современного человека. Я никогда не печатал на персональном компьютере, у меня в мобильном телефоне отключены все возможные опции, вплоть до СМС. При этом я очень уважаю технический прогресс и не отношусь к людям, наделенным какой-то патологической бестолковостью в том, что касается освоения результатов этого прогресса. Я просто почему-то шарахнулся ото всех этих компьютеров, айфонов, айпадов и прочего. И не раз задавал себе вопрос, чем, собственно, порождено такое шараханье.

До поры до времени у меня не было ответа. А потом этот ответ был случайно получен. Дело в том, что при всем моем шараханье мне приходится изготавливать огромное количество текстов, подобных тому, с которым сейчас знакомится читатель. И эти тексты я не пишу от руки, а также не печатаю на машинке. Я их диктую сидящему рядом со мной оператору. И с помощью этого оператора использую компьютерные поисковые системы, позволяющие быстро получать информацию, которая, конечно, требует проверки, но далеко не всегда является стопроцентно фейковой. Поэтому я ценю возможность быстрого получения такой информации, которую потом мои сотрудники проверяют.

В течение многих лет я работал со своими самыми доверенными сотрудниками, принадлежавшими к поколению, не истерзанному особыми возможностями так называемой цифровой цивилизации. Эти сотрудники печатали под мою диктовку с приемлемой скоростью и с такой же скоростью искали вместе со мной информацию в интернете.

А потом эти сотрудники возглавили наши крупные начинания (Александровскую коммуну, информационное агентство и так далее) и уже не могли продолжать мое сопровождение, которое является эффективным только в случае, если они постоянно находятся рядом со мной. И это сопровождение было передано замечательной, преданной молодежи, обладающей всеми свойствами поколения цифровизации и радостно использующей эти свойства для оказания необходимой мне помощи.

Молодежь работала с поисковыми системами раз в десять быстрее, чем мои прежние, ушедшие на повышение, соратники. Перед моими глазами буквально замелькали файлы, извлеченные из интернета. Один файл заменялся другим за считанные секунды. И когда я спросил оператора, который подобным образом сопровождал мой поиск, что он успевает за эти секунды прочесть и осмыслить, выяснилось, что не только осмыслить что-либо, но и прочесть так, как подобает, этот оператор не может. Что он вообще ничего не осмысливает и не считает это необходимым. А читает — загадочным для меня образом. То есть на огромной скорости и без всякого проникновения в смысл читаемого.

Это колоссально бессмысленное быстрочтение заинтересовало меня донельзя. Я стал его изучать. Иногда специально меняя помогающих мне операторов, относящихся к одной возрастной группе и в одинаковой степени приобщенных к цифровой цивилизации.

А затем я столкнулся с тем, как представители этой генерации, этой возрастной группы осваивают предлагаемые им шедевры мировой культуры. Например, романы Достоевского или Сервантеса. Или философские произведения каких-нибудь не слишком заумных мыслителей. Того же Фридриха Ницше, например.

Выяснилось, что навязанная мозгу скорость прочтения не позволяет тем, с кем я взаимодействовал, исследуя новую тенденцию, вникнуть в смысл читаемого. И я в итоге вывел формулу, содержащую константу, аналогичную постоянной Планка.

Моя формула такова: «Произведение скорости прочтения на глубину проникновения в читаемое равно константе». Я не претендую на то, чтобы эту константу назвали моим именем, но она в чем-то сходна с постоянной Планка. И имеет серьезное значение для будущего человечества. Потому что эта скорость порождает отчужденность от культуры. А дополнительно к такой отчужденности еще и своеобразную отключенность от культуры или неподключенность к культуре, каковыми я называю неспособность извлечь из культуры значимое для человека эмоциональное содержание.

Такая неспособность порождает и опаснейший дефицит тонких эмоций, и кризис идентичности. Потому что (перефразирую великую констатацию, согласно которой не хлебом единым жив человек) и впрямь не этносом единым жива идентичность. Она жива сопричастностью к культуре своего народа и своей истории. А также к чему-то еще более сложному и высокому.

Если этой сопричастности нет, то о какой идентичности идет речь? А если нет идентичности, то разделяемое мною беспокойство президента Путина по поводу дефицита «духовных скреп» входит в неосознаваемое многими противоречие с настойчивостью того же Путина в том, что касается необходимости наибыстрейшего вхождения в цифровую цивилизацию.

Человек цифры не может иметь духовных скреп в том виде, в каком их предполагала цивилизация книги. У такого человека глубочайшим образом перестраивается мозг. Этот мозг приобретает способность поверхностного ознакомления с колоссальными информационными массивами. Но он теряет способность к постижению и переживанию того, что в этих массивах содержится.

Почему я говорю об этом в данном исследовании?

Потому что мне приходилось не раз сталкиваться с собеседниками, читающими «Судьбу гуманизма», разделяющими мои позиции и относящимися к моим обнаружениям с большим и сугубо позитивным вниманием, но… Но когда я цитирую что-нибудь из того, что мною упоминалось в исследовании, такие собеседники спрашивают: «А что это? Откуда это?»

Я отвечаю: «Как же! Я ведь постоянно к этому адресуюсь!»

И вижу на лицах собеседников некое неловкое замешательство. Содержание которого очевидно: собеседники не только не усвоили смысла этих моих адресаций к великим произведениям, призванным формировать нашу культурную идентичность, но они вообще забыли о том, что я когда-то к чему-то подобному адресовал. Притом что мои адресации всегда носят акцентированный характер, сопровождаются восклицаниями «как это важно!», «подумайте!» и так далее.

Поэтому я еще раз позволю себе несколько важных адресаций к существенным для нашего обсуждения текстам. И попрошу тех, кто с этими адресациями уже знаком, во-первых, подумать о других, тоже знакомых с адресациями, но позабывших об их существовании начисто, и, во-вторых, о том, что лишний раз вдуматься в смысл уже знакомых адресаций отнюдь не бесполезно в условиях всепроникающего тлетворного духа цифры.

Первая из этих моих адресаций не является чем-то воспроизводимым заново в рамках исследования. Я познакомлю читателя с одним из наиболее известных текстов того самого Фридриха Ницше, с именем которого связано беспокойство об оскудении человека, оторвавшегося от природы и переставшего впитывать из нее то начало, которое единственно может сделать человека героем-первопроходцем, воином, да и вообще так называемой сильной личностью.

Вот что Ницше написал об оскудении такой личности в своем произведении «Так говорил Заратустра»:

«Горе! Приближается время, когда человек не пустит более стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать!

Я говорю вам: нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас есть еще хаос.

Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя.

Смотрите! Я показываю вам последнего человека.

«Что такое любовь? Что такое творение? Устремление? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек и моргает.

Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий всё маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех.

«Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают.

Они покинули страны, где было холодно жить: ибо им необходимо тепло. Также любят они соседа и жмутся к нему: ибо им необходимо тепло.

Захворать или быть недоверчивым считается у них грехом: ибо ходят они осмотрительно. Одни безумцы еще спотыкаются о камни или о людей!

От времени до времени немного яду: это вызывает приятные сны. А в конце побольше яду, чтобы приятно умереть.

Они еще трудятся, ибо труд — развлечение. Но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло их.

Не будет более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком хлопотно. И кто захотел бы еще управлять? И кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно.

Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом.

«Прежде весь мир был сумасшедший», — говорят самые умные из них, и моргают.

Все умны и знают всё, что было; так что можно смеяться без конца. Они еще ссорятся, но скоро мирятся — иначе это расстраивало бы желудок.

У них есть свое удовольствьице для дня и свое удовольствьице для ночи; но здоровье — выше всего.

«Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают.

Здесь окончилась первая речь Заратустры, называемая также «Предисловием», ибо на этом месте его прервали крик и радость толпы. «Дай нам этого последнего человека, о, Заратустра, — так восклицали они, — сделай нас похожими на этих последних людей!»

Можно и должно обсуждать перекличку между прозрениями Ницше и чудовищными преступлениями гитлеровского нацизма. При этом обсуждении, сколько бы мы ни отвергали упрощенное сопряжение ницшеанства с нацизмом, некая связь между одним и другим обнаружится незамедлительно. И обнаружившись, она должна морально и экзистенциально оттолкнуть нас от безоглядного восхищения откровениями Ницше.

Но можем ли мы сказать, что Ницше ничего не предвосхитил, что он вообще не обладал даром пророчества?

Нет, мы этого сказать не можем. Приведенный мною текст прямо говорит о том, что Ницше обладал не только незаурядным философским талантом, но и даром пророчества. Да еще каким!

Философский роман «Так говорил Заратустра» начал издаваться в 1883 году. Изначально это произведение состояло из трех сегментов. Их Ницше написал в течение короткого времени. Затем он написал четвертый сегмент, а еще три дописать не сумел.

Как бы то ни было, данное произведение датируется концом XIX века. Но только сейчас, в первой четверти XXI века, текст Ницше становится по-настоящему актуальным, потому что в том капитализме, который я называю постимпериалистическим, постмодернистским, капитализмом конца времен, налицо не только триумфальное шествие этого «последнего человека», но и надрывное изготовление оного. С использованием всех средств человекоделания, которыми располагает сегодня новый капитализм.

И всё же пророчество Ницше обременено и неслучайной связью ницшеанства с нацизмом, хотя и очень непростой, не буквальной, и очевидной антигуманистичностью ницшеанства как такового. Для обнаружения чего отнюдь не надо копаться в сложных сопряжениях между учением полубезумного гениального философа и деяниями тех подонков, которые отчасти взяли на вооружение его учение.

Так что начнешь убеждать читателя по-настоящему вчитаться в Ницше и оценить точность его пророчества, а тебе скажут: «Вона вы куда загибаете…»

Именно поэтому я позволю себе дополнить впервые мною задействованную цитату из Ницше воспроизведением известного отрывка из поэмы Блока «Возмездие», притом что к этой поэме я обращался неоднократно.

И попрошу читателя вдумчиво соотнести чужой нам по духу текст Ницше и произведение Блока, поэта, которого уж никак не назовешь ни ницшеанско-нацистским, ни антигуманистическим. Поэта, признавшего Великую Октябрьскую революцию, написавшего «Двенадцать» и «Скифов», исповедовавшегося в своей любви к России и безусловно относящегося к одному из тех творцов и философов, которые уловили духовное содержание коммунистического послания.

При всем том нетрудно убедиться, что некоторые параллели между тем, что предвещает Ницше, и тем, что констатирует Блок, достаточно очевидны. Стоит только вчитаться в приведенные ниже, в общем-то, уже знакомые строки Блока.

Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
В ночь умозрительных понятий,
Матерьялистских малых дел,
Бессильных жалоб и проклятий
Бескровных душ и слабых тел!
С тобой пришли чуме на смену
Нейрастения, скука, сплин,
Век расшибанья лбов о стену
Экономических доктрин,
Конгрессов, банков, федераций,
Застольных спичей, красных слов,
Век акций, рент и облигаций,
И малодейственных умов,
И дарований половинных
(Так справедливей — пополам!),
Век не салонов, а гостиных,
Не Рекамье, — а просто дам…
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела…
А человек? — он жил безвольно:
Не он — машины, города,
«Жизнь» так бескровно и безбольно
Пытала дух, как никогда…
Но тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран, —
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман:
Там, в сером и гнилом тумане,
Увяла плоть, и дух погас,
И Ангел сам священной брани,
Казалось, отлетел от нас:
Там — распри кровные решают
Дипломатическим умом,
Там — пушки новые мешают
Сойтись лицом к лицу с врагом,
Там — вместо храбрости — нахальство,
А вместо подвигов — «психоз»,
И вечно ссорится начальство,
И длинный громоздкой обоз
Волочит за собой команда,
Штаб, интендантов, грязь кляня,
Рожком горниста — рог Роланда
И шлем — фуражкой заменя…
Тот век немало проклинали
И не устанут проклинать.
И как избыть его печали?
Он мягко стлал — да жестко спать…
Двадцатый век… еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Пожары дымные заката
(Пророчества о нашем дне),
Кометы грозной и хвостатой
Ужасный призрак в вышине,
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующей гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер,
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер…
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне…
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи…
Что ж, человек? — За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем — машин немолчный скрежет?
Зачем — пропеллер, воя, режет
Туман холодный — и пустой?

Признаем, перекличка с Ницше очевидна. Сказано даже о гуманистическом тумане, насылаемом тем, кто управляет марионетками всех стран. Об увядании плоти, угасании духа. Сказано и о плачевности отхода от рыцарской состязательности. О том, что приходит на смену чуме. Сейчас бы Блок наверняка сказал о ковиде, не так ли? Сказано о деградации человека, приобретающего малодейственный ум, половинные дарования и прочее.

Блок в своей характеристике XIX века развернулся, согласитесь, даже покруче Ницше. Только Ницше приравнивает буржуазный гуманизм к гуманизму как таковому. А Блок этого не делает.

Ницше ищет спасения в «природном» — белокурой бестии, человеке-звере, а Блок ищет спасения в музыкальности, которая к зверю отношения не имеет, и призывает «слышать музыку революции».

Но и Блок, и Ницше понимают, что буржуазный гуманизм не может предложить ничего, кроме лжи и исчерпания.

Расходятся же они в том, возможен ли новый гуманизм, провозглашенный коммунистами не на пустом месте, то есть спасение гуманизма через его решительное обновление. Или же возможен только отказ от гуманизма с обрушением в антигуманистическую бездну, восхваляемую и Ницше, и теми, кто принял на вооружение всё худшее, что было в ницшеанских прозрениях. Которые, повторяю, не на пустом месте возникли. Их генезис становится, согласитесь, очевиднее при таком параллельном ознакомлении с двумя взаимно антагонистическими по сути и одинаково пророчески тревожными подходами — ницшеанским и блоковским.

Человек и впрямь находится в сложнейших отношениях с природой. И эти отношения не могут быть сведены ни к отрыву человека от природной пуповины, ни к ликующему возврату блудного сына по имени «человек» к отторгаемым им ранее природным закономерностям.

Человек порожден природой и одновременно ей противопоставлен. Его отношение к природе связано с этой противоречивой двойственностью.

Человек не мог бы стать человеком, не разорвав путы определенных природных закономерностей. И не создав для себя при этом закономерностей иных — внеприродных, а в чем-то и антиприродных.

Создаваемая человеком социальная среда является очевидным антагонистом собственно природного мира. Этот антагонизм наиболее внятно выражен в оппозиции «лес и поле». Если под полем понимать обработанный человеком участок земли.

Лично мне не раз приходилось наблюдать всю сложность отношения крестьянина, обрабатывающего поле, к лесам, окружающим клочок земли, отвоеванный у природы. Идет ли речь о сборе ягод, грибов или охоте — всюду налицо опасливое движение представителя окультуренной зоны земледельчества в иной мир — мир, подчиняющийся только природным закономерностям. Для крестьянина этот мир сродни потустороннему. И в любом случае это мир, враждебный его крестьянскому посягательству на абсолютность природного начала.

Ведь что ни говори, а этот крестьянский мир в каком-то смысле украден у природы.

Жила-была природа. Росли деревья. Колосилась трава-мурава. Пришли люди. Срубили деревья. Выкорчевали пни. Распахали землю. То есть осуществили над ней надругательство. Напоминаю читателю, что вспашка земель в древности рассматривалась как сексуальное надругательство сына природы над природой-матушкой, которую он терзает сохой.

Поселился человек на отвоеванном у природы сельхозугодье. И начал это сельхозугодье поддерживать. А природа мстит. Насылает засухи, дожди, ураганы. И стоит только человеку чуть-чуть отступить, как природа возвращает себе назад отвоеванное у нее сельхозугодье.

В заброшенные или оскудевшие деревни заходят волки, заползают змеи. Поля зарастают не обычной травой-муравой, а чудовищными сорняками. Потом приходит черед деревьев. Обработанное сельскохозяйственное поле и лес находятся в состоянии неустойчивого равновесия. И поддерживать это состояние может только огромное человеческое усилие.

Разум человеческий не может не осмысливать эту коллизию, наделяя ее той или иной образностью. И вот уже деревня с сельскими угодьями становятся космосом, а лес — хаосом. Так и жили, понимая, что подчинены природным циклам, что настанет время пасть в землю, как падает в нее зерно, верили, что и воскреснуть можно, аки воскресает зерно. Тысячелетиями жили так те, кто обрабатывал землю.

Но ведь не они одни жили на земле. Жили кочевники, жили мореходы. И, живя, строили свои отношения с матерью-природой, весьма отличные от аграрных. Но это была еще мало-мальски равновесная жизнь.

А потом пришел город. И вместе с ним промышленная индустрия. Они перевернули жизнь. И создали еще более сложные отношения между нею и природой.

Можно и должно обсуждать перегибы экологического движения и связь этих перегибов с так называемым зеленым нацизмом. Но у этой медали есть и другая сторона.

Мне приходилось посещать острова, находящиеся вблизи экватора. Помню, выхожу на один из таких диких островов в Индийском океане. Ближайшая земля к югу от острова — Антарктида, она за тысячи километров. А эти тысячи километров заполнены океанской стихией. На острове нет людей. И их никогда не было. Природа девственная. Идешь по острову, подымаешься на относительную возвышенность и видишь на ней огромное количество рваных резиновых шлепанцев. Это не след пребывания людей, это то, что выносит на острова Мировой океан.

И если справедлива закономерность, согласно которой любой сдвиг равновесия порождает ответное движение в сторону восстановления равновесия, то нельзя вывести за скобки очевидность сдвига природно-человеческого равновесия в сторону человеческого антиприродного кощунства. Это кощунство налицо. И оно носит гораздо более грубый и вызывающий характер, нежели то, что касается обсужденной мной оппозиции «лес — поле». Ну и как тут быть?

Человек очевидным образом начинает не согласовывать с природой параметры своего бытия, а противопоставлять свое бытие природе. И город (ярчайшее выражение этого — мегаполис) далеко не последнее слово в смысле резкости данного противопоставления.

Человек создает совершенно антиприродную урбанистическую среду. И постоянно наращивает ее антиприродность. Но он дышит тем воздухом, который ему дарит мать-природа. Обособляясь от природы и насыщая ее шлаками собственной жизнедеятельности, человек хочет пользоваться как минимум таким ее слагаемым, как этот самый воздух. Но природа не может и не хочет позволять человеку пользоваться хорошим воздухом в условиях, когда ее терзают отходы человеческой жизнедеятельности, а сам человек, будучи обитателем города, отказывается учитывать природное слагаемое своей жизни. Значит, человек начинает дышать плохим воздухом. А также пить плохую воду (не отказываясь от этого дара природы в силу своей природной сущности). И есть плохую пищу (по той же самой причине).

Тогда человек, защищенный определенными открытиями в области медицины, начинает:

а) болеть,

б) защищаться с помощью этих открытий от болезней,

в) ухудшать свою природу с помощью этой защиты,

г) снова защищаться,

д) порождать новые напасти, связанные как с этими защитами, так и с наращиванием негативного воздействия на природу.

(Продолжение следует)