«Я не доплясала с тобой, везунчик. Бездны мрачной на краю». Рассказ

Она приходила ко мне не очень часто, но это всегда запоминалось надолго. После её визитов она ещё долго мерещилась мне в тёмных углах. Когда представление ей особенно хорошо удавалось, я видел её в отражении собственных глаз даже на дне только что допитого стакана, не говоря уж о зеркалах при неизбежном бритье или простом поправлении воротника рубашки или куртки.

Временно помогало отращивание бороды и переход на гардероб «вольного стиля», не требующего геометрических процедур у отражающих поверхностей.

То, что она регулярно устраивала в моих снах, меня уже не сильно удивляло. Ей ничего не стоило в очередной раз прокрутить передо мной «кино», в котором опять миной разносило в клочья моего троюродного дядьку, за пулемётом которого я таскал патроны и ленты. И я опять превращался в растерянного 17-летнего пацана, который вообще не знал, как выбраться из этого незнакомого города, внезапно попавшего в кровавый водоворот войны.

Что характерно, при этом она не показывала мне лица тех мужиков, которые довезли сопливого израненного второго номера пулемёта до местной больницы, а потом отправили это перебинтованное чучело в плацкартном вагоне на историческую родину. Она не показывала мне, как соседи по плацкарту устало, но старательно пытались облегчить страдания этого беспокойного персонажа, всё время норовящего рухнуть с полки от температуры, поднявшейся от множественных осколочных ранений.

Эта мразь крутила мне кино про мой леденящий ужас и про мою беспомощность. Как возле того обездвиженного БТРа, возле которого я вмёрз в лужу, притворяясь трупом и дожидаясь темноты. Это был её любимый эпизод — когда стемнело и я решил уползать, внезапно выяснилось, что я примёрз и не могу сдвинуться даже на сантиметр. Однако она никогда не показывала лица молодых парней-срочников, почему то приползших к подбитой броне и отколупавших меня изо льда штык-ножами.

Зато она любила показывать мне лица и глаза пленных, которых позднее приходилось по очереди отводить за угол и тихо закалывать ножом. Их было много и они могли разбежаться, потому что компетентные органы не успели забрать их до наступления темноты.

После этого она принимала зримый образ жгучей брюнетки с бездонными глазами или блондинки с прозрачным взором, или рыжей бестии с глазами непонятного цвета.

Склоняясь надо мной, если я не успевал вскочить при её появлении, или нахально запрыгивая мне на колени, она начинала свою неизменную речь…

— «Ну, ты вспомнил? Смотри, вот так ты стал моим… Смотри, вот те, кого я получила твоими руками… Смотри, кроме нас у тебя никого нет… И никого никогда уже не будет!»

— «Ты думаешь, что наш танец завершился и тебе удалось отвертеться? Глупыш… Нельзя станцевать со мной и остаться в мире живых просто так. Ты отдал их мне, чтобы я не забрала тебя их руками. Это был твой долг? Не смеши меня, мне всё равно, с какими словами очередной мой слуга платит мне дань!»

— «Посмотри, какой трудный путь ты проделал, чтобы занять это место! Вспомни, как после этого стали дрожать от твоего взгляда те, которые раньше казались тебе сильными и неодолимыми. Ты думаешь, что они стали бояться тебя, прошедшего через испытания?»

— «Глупыш… Просто в твоих глазах начал отражаться мой взгляд, жуткий взгляд твоей хозяйки…»

— «Почему ты это отрицаешь? Вспомни, как нам было весело, когда ты ходил со мной рука об руку по краю бездны? Как тебя радовало, что снова ты вышел из нашего танца живым и даже сберёг этих смешных человечков, которых называл братьями по оружию?»

— «И как ты тосковал по этому краю, когда долго не получал к нему доступа.»

— «Да ты и сейчас по нему тоскуешь, ведь так?»

— «Ты думаешь, что сможешь вернуться и стать прежним?»

— «Глупыш… Это билет в один конец. Ведь ты же знаешь, кто чего стоит на этом краю. Ведь это я открыла тебе глаза на то, что недоступно этим людишкам, которые окружают тебя в этой „мирной жизни“, в которую ты теперь пытаешься втиснуться».

— «Но ты уже никогда не сможешь влезть в эти тесные норы. Никогда!»

Когда я спрашивал у неё, чего она от меня хочет, она заразительно смеялась и задорно стреляла в меня глазами, ничего никогда не отвечая.

Женщины, которых я любил, и которые отвечали мне взаимностью, потом либо пугались моих ночных «диалогов» либо, что было ещё хуже, выстраивали стену, отгораживающую меня от них и рождённых нами детей.

Они что-то такое чувствовали… Что-то такое, что потом всё равно помешает вместе существовать в норах повседневности.

Всё это, дополняемое «её» визитами, рождало во мне дикое бешенство. Его можно было гасить пьянкой, которая часто кончалась дракой с неосторожным на язык собеседником. Иногда доставалось и мне, но навык «танца на краю» позволял выскользнуть с малыми потерями. Чаще приходилось видеть испуганные глаза побеждённого, а над ними — задорный «её» взгляд, ожидающий очередной жертвы.

Я понимал, что добром это не кончится и надо прорываться из этого гиблого круга. Оставалось понять, где его границы и как их проломить…

Не знаю, смог бы я сделать это без чьего-то вмешательства, но оно произошло. Мой старый товарищ Эдик, по прозвищу «Шайба», позвонил мне на домашний номер и сообщил, что уже приехал в мой город с противоположного края страны и через 20 минут явится ко мне собственной персоной.

Человека, которому я открыл дверь, я смог узнать только по глазам и по голосу. Прозванный «Шайбой» за богатырское телосложение, Эдик теперь был похож на вяленого ерша.

Предвосхищая мои вопросы, он пояснил всё и сразу:

— «Рак у меня в зверской форме. Не знаю, дотяну ли до Нового года. Вот, решил вас всех объехать напоследок, проститься, да и Родину посмотреть. В общем, бросай всё на день хотя-бы, времени у меня мало осталось».

Конечно, я бросил. Водил и возил его по городу и окрестностям. Под хороший стакан рассказал о своих «диалогах» и гиблом круге. Эдик не удивлялся и не переспрашивал ничего. Мне даже казалось, что он уже смотрит на меня «оттуда», из-за кромки.

— «Врёт она тебе. Она всем врёт. И не её милостью мы с тобой живы остались. И не её стараниями стали такими, какие есть. Мы это сделали сами. Мы сами от неё уворачивались. И не служили мы ей никогда, никого к ней попусту не отправили».

— «Наверное, скучно ей без нас. Или холодно. Вот и приходит погреться».

— «А я хоть и вижу её в упор и срок свидания примерно знаю — вприпрыжку к ней не побегу, и сам себя ей подносить не стану. Потерпит, стерва, никуда не денется».

А потом он уехал. Навсегда…

Она тогда не приходила довольно долго. Наверное, плелась за Эдиком в его прощальном путешествии. А когда всё-таки явилась, я сказал ей просто и прямо:

— «Ты для меня никто, ты побочный выхлоп испытаний, сделавших меня тем, кем я являюсь. Я благодарен этим испытаниям».

— «А ты просто вертелась рядом, поэтому я тебя запомнил. И не претендуй на большее».

И случилось то, чего я уже и не ожидал. Она перестала ко мне приходить и даже перестала «крутить кино» по ночам. И даже некоторые из тех, чьи испуганные глаза мне доводилось наблюдать раньше, со временем становились моими друзьями. Женщины постепенно переставали бояться за детей, попадающих в круг общения со мной. Да и сам я начал чувствовать себя по другому. Я уже не был «чемоданом без ручки», который трудно нести и жалко бросить. Я становился «ручкой» чемодана, наполненного бесценным опытом моей предыдущей жизни. От этого мне было очень хорошо, я снова чувствовал себя нужным и полезным.

… Я думал, что больше никогда её не увижу, но я ошибался.

В тёплый августовский день раздался телефонный звонок и одна из моих знакомых сообщила мне, что её бывший муж пришёл к ней в дом и покончил с собой.

— «Кроме тебя никто не знает, что с этим делать. Приезжай, помоги, сделай что-нибудь…»

Чувствуя себя нужным и полезным я помчался по знакомому, хоть и по уже порядком забытому адресу.

…Самоубийца висел в петле, закреплённой на ручке балконной двери. Перед тем как испустить дух, он испустил много чего ещё, включая мочу и дерьмо. Никаких волнений я не испытывал, это был не первый труп в моей жизни. Дочку своей знакомой я успел перенаправить к бабушке, саму её накачал валерьянкой и вызвал, как положено, ментов и скорую. И всё было бы относительно нормально, если бы в процессе ожидания рядом с телом самоубийцы не возникли знакомые очертания жгучей брюнетки с бездонными глазами, плавно перетекающие в блондинку с прозрачным взором и рыжую бестию с гляделками непонятного цвета.

Невозмутимо и задорно глядя мне в глаза она сказала:

— «Глупыш… Нельзя станцевать со мной и остаться в мире живых просто так. Я не доплясала с тобой, везунчик!»

Я смотрел на неё и чувствовал трепет боевого настроя, по которому давно соскучился. Упёршись взглядом в бездонные прозрачные глаза непонятного цвета я удивительно ровным тоном ответил:

— «А ты попробуй, мразь…»