Левая идентичность — нужна ли она?

Тема построения левой идентичности наверняка одна из самых важных на сегодняшний день.

Почему? Потому что левого движения нет ни в России, ни на Западе. А без левого движения — левого в изначальном понимании, а не в сегодняшнем, когда, например, западные «левые» занимаются защитой сексменьшинств, продвижением гендерной идеологии, чем угодно, только не проблематикой, касающейся угнетенных (а их по-прежнему большинство в мире), не переустройством бытия на принципах справедливости — без такого классического левого движения посткапитализм прикончит мир очень быстро.

Построение политической идентичности (любой, не только левой) предполагает прежде всего самоопределение. Однако это не только вопрос самоопределения, самоидентификации человека, но и вопрос построения коллективов, плотных работоспособных групп. Людям, для того чтобы объединиться надолго и прочно, мало объединения вокруг чего-то — идеи или дела, им необходимо еще понимание — с кем они объединяются и на основании какого критерия, что общего у них с этими конкретными людьми.

Вспомним известное высказывание В. И. Ленина: «Прежде, чем объединяться, и для того, чтобы объединиться, мы должны сначала решительно и определенно размежеваться». В заявлении редакции «Искры», откуда взято это высказывание, Ленин говорит о том, что люди, объединенные единым делом и одной, вроде бы, идеей, тем не менее являются очень разными, и это препятствует созданию плотной группы, способной руководить рабочим движением.

Сказано это было в 1900 году, но за более чем век актуальность этих слов едва ли не возросла. И подтверждение их верности легко найти в современной нам действительности. Разве не это мы видели в 2014 году в Донбассе — вначале собрались люди, готовые делать одно дело, но как же быстро выяснилось, что разные люди не могут делать одно дело!

Получается, что вопрос определения и построения идентичности — это вопрос, от решения которого зависит судьба левого движения, да и любого движения вообще, если у него есть желание действовать и менять мир. От ответа на него зависит, конечно же, и способность привлечь к себе народные массы — без массовой народной поддержки никакое возрождение левой политической повестки невозможно. К кому эти массы должны прийти, к какому субъекту?

Обычно таковым субъектом является та или иная партия, и соответственно, речь идет о коллективистской идентичности, выстраиваемой в пространстве идеологии и задаваемой политическим целеполаганием. Но почему необходима коллективистская идентичность? Что вообще такое идентичность?

Термин «идентичность» принадлежит американскому психологу немецкого происхождения Эрику Эриксону. Этот термин означает осознание личностью своей принадлежности к определенной позиции или общности, при этом от качественных характеристик идентичности зависит способность личности самостоятельно функционировать.

Вопрос об идентичности является, наверное, одним из самых неопределенных вопросов в психологии человека — он крайне сложен для точного и полного описания. Кроме того, он не исчерпывается вопросом — чем и кем ощущает себя данный конкретный человек или чем и кем он себя НЕ ощущает — это все относится к индивидуальным особенностям человека, и потому с этим можно как-то разобраться, оставаясь в узких рамках конкретной личности. Современные психологи называют это первым уровнем идентичности, на котором происходит осознание человеком себя как отдельной личности.

Но на этом самоопределение не заканчивается — человек должен сопоставить себя с другими людьми, ведь он не может жить один, он всегда является членом какого-либо сообщества. Вписанность человека в общество, возможность его солидаризации с идеалами и ожиданиями той группы людей, с которой он себя соотносит, — это тоже часть идентичности личности. И ответ на вопрос о принятии ценностей, мечтаний, целей и надежд группы людей, т. е. того, что мы называем коллективной идентичностью, является необходимым для самоопределения каждого отдельного человека — подчеркнем, по мнению психологов, это необходимо, чтобы обрести способность самостоятельно функционировать.

Третья стадия формирования идентичности считается завершенной, когда человек становится способен выстраивать свою жизнь, принимать самостоятельные решения, основываясь на своем самоопределении. И вот тут-то, видимо, начинаются основные сложности.

Эриксон описывал как динамику процесса формирования идентичности человека на протяжении всей жизни, так и норму и патологии этого процесса. Нужно отметить, что сам Эриксон патологическими признаками формирования идентичности, помимо стандартно-патологичных чувства тревоги и опустошенности, считал нежелание перехода к новой стадии развития, презрение к социальным ролям, продиктованным определенной идентичностью (вплоть до игнорирования половой принадлежности), а также предпочтение чужого данному и собственному. Это последнее может быть выражено, например, в предпочтении иностранного отечественному.

Но что мы наблюдаем сегодня?

На сегодняшний день описано несколько видов коллективной идентичности, и, если мы попробуем рассмотреть каждую из них, то обнаружим, что непатологическое развитие любой из коллективных идентичностей человека ныне становится крайне проблематичным.

Коллективная идентичность классифицируется разными способами по разным признакам, один из способов деления выглядит так:

• Возрастная

• Половая

• Государственная

• Этническая

• Религиозная

• Культурная

• Языковая

• Политическая

Попробуем рассмотреть, что с ними происходит сегодня, и подумаем, может ли все происходящее быть случайностью. Это необходимо сделать, поскольку, поняв происходящее, мы можем в дальнейшем попытаться что-то корректировать, обосновав для себя и других и необходимость изменений, и их направление.

Рассмотрим для начала идентичность возрастную. Каждый человек ощущает свою принадлежность к взрослым, детям или подросткам, зрелым людям или пожилым. Вернее, должен ощущать — потому что в наши дни все попытки человека определиться с возрастной идентичностью наталкиваются на препятствия.

Так, в СМИ и соцсетях детям и подросткам внушается, что они имеют некие «права», для фактической реализации которых у детей нет ни достаточных знаний или умений, ни физиологической зрелости. Молодежи и зрелым людям настойчиво внушается тоска по детству, да такая, что человек оказывается неспособным развиваться и самореализовываться в профессиональной или личной сфере, т. к. у него нет желания творчески трудиться, нет желания и создавать семью. Пожилым людям сообщается не соответствующее их реальному возрасту стремление оставаться внешне молодыми и вести себя, как молодежь — и эти люди становятся заложниками индустрии туризма и поддержания моложавого внешнего вида. То есть человеческая потребность в самоопределении по признаку принадлежности к возрастной группе сегодня не может быть реализована непатологическим (по Эриксону) образом.

Другая коллективная самоидентификация — половая. Еще недавно считалось нормой, что человек ощущает свою принадлежность к мужчинам либо к женщинам, и эта идентичность являлась биологически обусловленной, должна была обретаться в достаточно раннем возрасте и оставаться неизменной в течение всей жизни. Эта идентичность также накладывала на человека определенные обязанности в отношении поведения, внешнего вида и исполнения социальной роли. Сегодня же мы все видим, как этот вопрос проблематизируется, пол заменяется гендером — т. е. становится необусловленным и изменяемым. Также считается не просто нежелательным, но даже недопустимым связывать с полом какие-то социальные роли и даже внешний вид — на это работает целая индустрия моды, а с недавнего времени также ТВ и кино. Более того — в некоторых странах уже недопустимо даже разделение на мужчин и женщин в столь щекотливом вопросе, как посещение туалета — старые и давно знакомые буквы «М» и «Ж» на дверях туалетов там упразднены, а вероятность возникновения связанной с половой принадлежностью стыдливости заведомо исключается — или насильственно подавляется.

Еще одна, недавно актуальная во всем мире коллективная идентичность — религиозная. Группы, объединенные этой идентичностью, всегда отличались особой плотностью и спаянностью, доверием внутри группы, наличием мотивации и способности к коллективному действию, умением и желанием защищать свои идеалы и принципы. Но что мы видим сегодня?

По религии как системе идеального наносятся удары, далеко не всегда обусловленные наличием реальных проблем, а, скорее, раздуванием незначительных проблем до неимоверных масштабов — и явной целью этих ударов является не стремление искоренить недостатки внутри системы, а желание сломать саму систему. И конечной целью тут определенно становится слом именно человеческой коллективности — на это обращали внимание, в частности, многие христианские мыслители и писатели. В качестве примера можно привести К. С. Льюиса или недавно канонизированного афонского старца Паисия.

Любая религия после определения отношений с высшими силами регламентирует взаимоотношения людей между собой, обуславливая их своими нормами и ценностями с тем, чтобы облегчить людям построение коллективов. Нужно отметить, что религиозная идентичность включает в себя множество других коллективных идентичностей. Таким образом, каждый человек, исповедующий определенную религию, уже приблизительно знает, как он должен строить свои взаимоотношения с окружающими, чтобы наиболее эффективно реализовать себя.

Регламентация внутри одной религии отношений мужчин и женщин, детей и взрослых, молодых и стариков, богатых и бедных, здоровых и больных, семейных и одиноких избавляет человека от траты времени и усилий на поиск наиболее продуктивного типа отношений, как в каждой из групп, так и между группами. Это позволяет человеку сосредоточиться на совместном действии, направленном, например, на изменение условий жизни или сопротивление давлению чуждых идентичностей — так было ранее.

Но сегодня эта возможность коллективного действия разрушается подрывом религиозных систем. Там же, где религиозная система оказывает сопротивление собственному слому, религиозную коллективность стараются направить на реализацию деструктивных целей — ярким примером тут может служить радикальный исламизм (не путать с исламом). А это, с одной стороны, вызывает недоверие к такому типу коллективности, а с другой — становится орудием разрушения иных коллективных идентичностей, например, государственной.

Государственная, а также этническая коллективная идентичность сегодня тоже находятся под огромным давлением со стороны глобализированных институтов. В настоящее время уже есть опыт фактического подчинения национальных государственных институтов институтам глобальным, как это происходит, например, в Европейском союзе. А поскольку государство является способом существования этноса или нескольких этносов, объединенных воедино, то разрушение государства делает невозможным и поддержание этнической идентичности, потому что обусловленные этническими традициями институты самовоспроизводства этноса как оригинальной системы заменяются глобализированными институтами.

Но нужно заметить, что и религиозная, и государственная, и этническая идентичности очень тесно связаны с еще двумя важными идентичностями — культурной и языковой. И тут положение совсем тяжелое.

По культурной идентичности внутри государств и этносов наносятся удары, разносящие их просто вдребезги. Из образовательных систем внутри государств последовательно вытесняется возможность ознакомления детей и юношества с сокровищами национальных культур, происходит чудовищная декультурация населения. Люди не знают ни национальной литературы, ни национального изобразительного или киноискусства, ни даже музыкальной культуры своего народа, хотя бы на уровне народных или вошедших в традицию песен. Молодым людям зачастую легче узнать мелодию и голос какого-нибудь образчика глобальной масс-культуры, как правило, американского производства, чем вспомнить хотя бы пару строк и мелодию песни, еще недавно бывшей визитной карточкой народа.

Одним из последствий декультурации можно считать невозможность интеграции мигрантов — эта проблема сегодня актуальна как для западных стран, так и для России. Принципиальный отказ мигрантов воспринимать традиции и уклад общества, в котором они оказались, и объясним, и даже запрограммирован, собственно, отсутствием в этом новом для них обществе каких-либо традиций и культуры, отличных от глобально-американизированных.

Что же касается языковой идентичности, то и тут ситуация плачевная. С одной стороны, люди идентифицируют себя с определенным языком — но с другой стороны, и это все видят, в любом языке происходит быстрая замена огромного пласта лексики английскими словами, которые не приспосабливаются к языковой системе, а существуют и функционируют в языках по своим законам. Это приводит к появлению изменений в родном языке, т. к. человек перестает понимать, что такое его язык, начинает делать грамматические ошибки, использовать чуждый родному языку синтаксис — т. е. язык как целостная система разрушается. Но есть и другие изменения.

Так, например, мы сегодня видим рост значения письменной коммуникации. Еще какие-то лет 20 назад «пообщаться» означало встретиться и поговорить, т. е. преимущественно устную коммуникацию. Сегодня же это слово, скорее всего, будет значить переписку в соцсетях. Но при этом во всех странах сегодня отмечается падение как уровня грамотности населения, особенно молодых людей, так и примитивизация письменного языка, сведение его к минимальному набору языковых клише (часто представляющему собой набор калек с английского — т. е. буквально переведенных и никак не встроенных в языковую и культурную традицию слов и выражений). Обусловлено это и уже упоминавшейся декультурацией, банальным незнакомством людей с выразительными возможностями родного языка, и сокращением количества творческих письменных работ в школе.

Еще одной иллюстрацией деградации письменного языка может послужить широкое использование в переписке т. н. «смайликов» или «стикеров» — мелких картинок, передающих эмоциональное состояние пишущего. Люди перестают пользоваться словами для передачи эмоций, они перестают искать метафоры или ассоциации, позволяющие связать свое эмоциональное состояние с окружающим миром, установить целостность мира и схожесть идущих в нем многообразных процессов с происходящим в человеческой душе. Вместо этого к примитивному тексту прикрепляется картинка с готовой эмоцией, причем набор этих картинок заведомо ограничен. Т. е. при таком общении деградирует не только язык, но и эмоциональная жизнь человека, теряется способность человека разбираться и в собственных эмоциях, и в своих мыслях.

Отсутствие умения выразить свои мысли неизбежно приводит к «укорачиванию» этих самых мыслей, к их упрощению и примитивизации мышления. Примитивно и банально мыслящие люди быстро становятся неинтересны друг другу, и построение такими людьми более-менее плотного коллектива для реализации какой-либо цели, как и сама постановка цели, становится делом совершенно невозможным.

Таким образом, у нас остается последняя в нашем списке коллективная идентичность — политическая. Вероятно, она может быть определена как тяготение людей к идеям, воплощение которых возможно через применение политических инструментов: принятие законов, государственный контроль за их исполнением, популяризация этих идей на государственном уровне, а также меры, направленные на формирование поддержки этих идей у населения или хотя бы лояльности к ним, и т. п.

Сегодня вести речь о какой-либо — правой или левой — политической идентичности крайне сложно. К примеру, ситуация в мировом политическом поле, которое называют «левым», напоминает не просто пестрое лоскутное одеяло — но лоскутное одеяло с многочисленными прорехами и сшитое из лоскутов разного качества и фактуры. И то сказать, что общего у КПРФ, прочно встроенной в капиталистическую государственную систему, с запрещенной и действующей в подполье Народной партией Ирана или Коммунистической партией иракского Курдистана, одного из лидеров которой не так давно просто обезглавили? Еще меньше общего у двух последних партий с Коммунистической партией США, сосредоточенно борющейся за права сексуальных меньшинств. О каком общем для такого «коммунистического» объединения деле или проекте можно говорить, когда настолько разнятся представления о правильном, должном и необходимом внутри него?

Похоже, что отнесение тех или иных партий к левому или правому политическому крылу в наши дни никак не обусловлено идеями и методами их реализации, предлагаемыми данными партиями. В целом определение этих партий как «правых» или «левых», «консервативных» или «либеральных» больше похоже на развешивание ярлыков или дань традиции. Если же посмотреть на реально предлагаемую действующими партиями повестку, то вряд ли там можно найти какие-то существенные отличия. Это не политика, а ее симуляция — раз нет реального, оформленного политического субъекта, значит, у представленных на политической арене партий нет и реального влияния на повестку дня, и любой человек, более-менее внимательно наблюдающий за происходящим, может с этим согласиться. Но мир все быстрее сползает в мрак и бесправие, и времени на игры в имитацию политики уже просто нет.

Разрушение политической идентичности на фоне сокрушения других коллективных идентичностей уже не выглядит чем-то случайным. Трудно усомниться в том, что такая методичная ломка процесса формирования коллективной идентичности направлена на отсечение у человека способности понимать себя, мир и свое место в нем и, главное — действовать сообразно этому пониманию. Кроме того, повышенный уровень тревожности, возникающий у потерявшегося в мире человека, очень удобно гасить неумеренным потреблением — а разве не потребление является сегодня главным двигателем экономики, а заодно и главным инструментом отчуждения человека от своей сущности?

Если вернуться к приведенному в начале высказыванию Ленина о необходимости размежеваться, то, думается, это размежевание правомерно понимать как поиск более определенной идентичности. Главное, для чего может быть нужна отчетливо сформулированная идентичность — для возможности объединить вокруг себя людей, желающих сделать именно эту, однозначно изложенную идентичность, частью себя. В обществе наверняка есть люди, жаждущие окончательности и определенности — и эти люди, определившись, смогут обрести возможность действовать. А достаточно крупные группы, объединенные политической идентичностью, способны произвести изменения, касающиеся всех остальных идентичностей. В этом, наверное, и состоит главная цель поиска коллективного политического самоопределения.