О коммунизме и марксизме — 87
Перед тем как обсудить оценку Марксом собственной роли и собственного вклада в понимание подлинного содержания исторического процесса, я позволю себе подвести черту под определенным этапом этого исследования, которое по определению всё равно не сможет подробно и глубоко коснуться всех вопросов, обсуждавшихся настоящими теоретиками коммунизма и марксизма.
Задачей данного исследования было выведение коммунистической и марксистской тематики из того жалкого состояния, в котором эта тематика оказалась за счет начетничества советской эпохи и легкомысленной болтовни, сменившей это начетничество в постсоветскую эпоху. Вне зависимости от того, была ли эта болтовня исступленной хулой на коммунизм и марксизм или коварным искажением коммунистических и марксистских дум о сути исторического процесса, гражданин постсоветской России уже не мог ни в чем по существу разобраться. Он был фатально или почти фатально отчужден от подлинного содержания коммунистических и марксистских дум и чаяний, которые, являясь изысканно интеллектуальными, представляли собой одновременно и нечто большее. Это большее можно назвать страстями по истории — используя религиозное понятие о страстях так, как его использовали творческие люди эпохи настоящей накаленной религиозности.
Но поскольку само слово «страсть» использовалось в религиозную эпоху по-разному, то, к сожалению, необходимо обсудить, что именно вкладывается в понятие «страсть по чему бы то ни было». А то ведь скажешь о такой-то страсти в положительном смысле слова, а тебе православный человек ответит, что страсть для него есть нечто сугубо отрицательное, то, с чем категорически надо бороться. И что борьба со страстями — одна из главных задач христианина. Дальше начнется разговор о типах страстей — о страстях неукоризненных и греховных. К разговору незамедлительно подключатся представители восточных религий, для которых страсть (в индуизме она называется «раджас») — это одно из трех основных состояний («гун»), в которых пребывает человеческий разум. И что, восходя, человеческий разум должен избавиться от данного состояния.
Такова, увы, современная эпоха, что употребляя любое достаточно объемное, сложное, а значит, неоднозначное (в науке это называется «поливалентным») духовное определение (являющееся чем-то более сложным, чем понятие), ты или включаешься в дискуссию, или должен смириться с глубоко неверной трактовкой всего, что составляет твой интеллектуальный инструментарий. Но такая трактовка, дискредитирующая инструментарий, одновременно дискредитирует и добытый с его помощью результат. Ты говоришь о страстях по истории (или по чему бы то ни было возвышенному) как о квинтэссенции чего-то предельно позитивного и искомого, а твои оппоненты говорят твоему читателю: «Не верьте ему, он восхваляет грех (так называемые «прилог», сочетание, сложение, пленение и так далее)».
Поэтому для начала необходимо оговорить, что на том же самом религиозном языке (под языком я здесь понимаю совокупность средств, с помощью которых раскрывается некое содержание) о страстях говорится не только в отрицательном смысле как о чем-то греховном. Говорится также о страстях как о высших страданиях (отсюда страсти Христовы). Глубоко религиозный композитор Иоганн Себастьян Бах, которого, видимо, всё же надо считать высшим музыкальным гением всех времен и народов, написал, например, «Страсти по Матфею» (а также «Страсти по Иоанну»).
«Страсти по Матфею» являются вершиной творчества этого великого гения. Иначе они именуются «пассионы» (от слова «пассио» — страдание). Пассионы, они же — Страсти, — это вокально-драматические произведения, посвященные событиям Страстной недели. В церковный обиход такие пассионы вошли еще в IV веке нашей эры в виде псалмодий, то есть неких мелодических декламаций. Постепенно они приобретали форму диалога (между солистом-дьяконом и хором). Происходило обособление отдельных ролей участников драмы. Долгое время, вплоть до XVII века, в пассионах запрещалось инструментальное сопровождение. В стены церкви пассионы были допущены как нечто по-настоящему развернутое и инструментальное только после Реформации, когда наряду с другими страстями возникли протестантские страсти (например, страсти одного из крупнейших композиторов немецкого барокко, протестанта Генриха Шютца). Вершиной подобных пассионов, то есть страстей, являются, конечно, «Страсти» Иоганна Себастьяна Баха.
Псевдоревнители чистоты некоего псевдоправославия сразу же начнут судачить и по поводу только что приведенных мною сведений: «Вот, он уже о протестантизме заговорил, а также о католичестве. А мы-то тут при чем?»
Во-первых, из мировой христианской культуры, да и из мировой христианской духовности «Страсти по Матфею» Баха изъять невозможно. Запретить православному слушать эти «Страсти», созданные высшим музыкальным гением человечества и насыщенные благороднейшей христианской духовностью, могут только разрушители православия.
Во-вторых, псалмодии, они же — мелодические декламации, как первая форма всё тех же пассионов или страстей вошли в церковный обиход в IV веке нашей эры. А разделение христианской церкви, оно же — Великий раскол, произошло в 1054 году нашей эры, то есть примерно через 600 лет. В течение шести столетий православные, в том числе и высочайшие духовные авторитеты православной церкви, исполняли эти пассионы, они же — страсти, в форме псалмодий. Вывести это исполнение из православной традиции может только сумасшедший разрушитель православия. Не буду даже перечислять, что еще он должен в этом случае истребить в рамках своей традиции и что тогда от нее останется.
В-третьих, даже если вывести пассионы из какой-то странной стерилизованной православной традиции, всё равно останутся Страсти Христовы. Их-то никуда из этой традиции не выведешь. Сводить эти страсти просто к страданиям невозможно. Конечно, они сфокусированы на страданиях Иисуса Христа, но поскольку эти страдания имеют высший метафизический смысл, то они являются по определению не только концентрацией боли, но и концентрацией света. Впрочем, и боль Христова, и свет Христа одинаково являются сверхценными для христианина. Поэтому, вне зависимости от того, чем являются страсти Христовы — только страданием или чем-то большим, — они являются для христианина средоточием наиважнейшего духовного позитивного опыта, а вовсе не греха. Поэтому в слове «страсти» для христианина наряду с негативным смыслом обязательно присутствует и смысл позитивный.
В-четвертых, верующий человек должен иметь помимо религиозного и культурный опыт. Это справедливо для всех эпох, но для эпохи, находящейся за рамками первоначального катакомбного религиозного опыта, это справедливо уже без всяких оговорок. Кроме «Страстей» Баха, существуют «Страсти» Генделя, Кайзера и других великих создателей музыкальной классики. А существуют и «Страсти» таких неклассических, но великих композиторов, как Пендерецкий, Губайдулина и другие. «Страсти» создавали и создают также религиозные деятели — и прошлых эпох, и нынешней эпохи.
В-пятых, «Страсти по Матфею» Баха, которые сам автор исполнил в первый раз в Великую пятницу 11 апреля 1727 года в церкви Св. Фомы в Лейпциге, задействуют 26-ю и 27-ю главы Евангелия от Матфея. То есть текст, который посвящен не только описанию страданий Христовых, но и описанию тех страстей Христовых, которые никак не сводятся к страданиям. Например, глава 26 содержит в себе подробное описание предуготовления Христа к мукам, омовение Христа миром, беседу Христа с учениками. В том числе и такие строки: «И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: примите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов».
В этих строках Евангелия от Матфея повествуется не о муках Христовых, а о наиважнейшем таинстве, то есть слово «страсти» здесь никак не может иметь только страдательного смысла, при том, что и страдательный смысл, если речь идет о страданиях Христовых, является для верующих благодатью, а не грехом.
Да, Бах брал текст в переводе Лютера. Но это точный перевод оригинала на немецкий язык и только. Да, великий философ Гегель, ознакомившись с баховскими «Страстями по Матфею» в редакции Феликса Мендельсона, определил позднее свое впечатление от этого знакомства, назвав Баха «великим, истинным протестантом, сильным и, так сказать, эрудированным гением, которого только недавно вновь мы научились ценить в полной мере».
Но любая попытка вычеркнуть Баха из почитаемых творцов общехристианской культуры (я подчеркиваю, культуры) со ссылками на разницу между православием и протестантизмом, согласитесь, кощунственна. Или как минимум, мракобесно разрушительна до крайности.
Итак, для любого религиозного христианина есть страсти как грех, а есть страсти как великое и светлое таинство. Причем в страстях как таинстве речь идет не только о Христе и его духовном опыте, требующем почитания и подражания, но и о чем-то большем. На Страстной неделе (конкретно — в Великий четверг) раскрывается небо, и предки возвращаются на землю, где остаются до Троицы. Так считали вполне православные болгары и сербы, посещающие кладбища, дабы встретиться с предками, оставляющие для предков специальную пищу на могилах, пускавшие специально приготовленные хлебы по воде, поливавшие могилы вином и водой. Существовал специальный обычай выливания воды мертвым, разводились на кладбищах специальные поминальные костры для согревания пожаловавших на землю покойников, осуществлялись специальные очистительные обряды, обряды очищения домов от зла, а также обряды более сложные, основанные на обретении силы для соприкосновения с разными ветвями трансцендентального мира.
Я лишь вкратце описываю обрядовые практики глубоко православных народов, в которых страсти являются нам в виде чего-то гораздо более сложного, чем негативное поэтапное вовлечение в греховность.
В-шестых, никоим образом не являясь сторонником гумилевской теории пассионарности и будучи лучше многих осведомлен о подлинном отношении самого автора к этой теории, я обращаю внимание читателя на то, что слово «пассионарный», являющееся производным от всё того же латинского «passio», означающего одновременно страдание и страсть, использовалось до Гумилева. Например, таким исследователем и общественным деятелем, как Сергей Андреевич Подолинский (1850–1891). Подолинский — фигура для нас небезынтересная, хотя и неоднозначная. Да, конечно, он украинофил, как и многие другие. Но он еще и революционер-народник, участвовавший в работе революционных кружков в Киеве и Петербурге, а также довольно крупный ученый. Подолинский был лично знаком с Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом. Он присутствовал на заседаниях пятого (Гаагского) конгресса I Интернационала. Он написал одну их первых историй Интернационала. В 1875 году Подолинский создал свою крестьянско-социалистическую утопию, напечатав книгу «Паровая машина» («Молотильня»), в которой описал, как работают красивые здоровые люди в условиях обобществления средств производства и создания братской трудовой общины. Интересно также, что Подолинский, вступивший в острую дискуссию с Марксом по поводу источника исторического движения (для Подолинского это не борьба классов, а некое накопление энергии в условиях кооперации, сотрудничества и взаимопомощи), не перестал сотрудничать с Марксом. И что Маркс не разорвал отношений с Подолинским.
В 1880 году Подолинский сформулировал свою концепцию социальной энергетики. Статья называлась «Le travail humain et la conservation de l’energie». Подолинский направил эту свою работу Марксу и (внимание!) получил благожелательный отзыв от Маркса, чью концепцию классовой борьбы как источника исторического движения Подолинский публично опровергал. Переписка Подолинского и Маркса — интереснейшая страница марксизма, освобожденного от начетнических изъятий.
30 ноября 1880 года Подолинский пишет Марксу: «Мне доставляет особое удовольствие, что я могу послать Вам небольшую работу, написать которую меня побудил в первую очередь Ваш труд «Капитал».
А в письме Карлу Марксу от 8 апреля 1880 года Подолинский говорит о том, что правильное понимание прибавочного продукта требует рассмотрения социальной энергии в том же ключе, в котором рассматривается энергия физическая.
Участие Подолинского в революционном народничестве и его поддержка украинских движений, в которых социалистическое содержание переплеталось с националистическим, привело к гонениям на него. Не выдержав этих гонений и всего того, что они породили, Подолинский умер в 1891 году.
Подолинский являлся создателем не только политического, но и научного кружка, в котором обсуждались и идеи Маркса и Энгельса, и идеи Рикардо, Сен-Симона, Кабэ, Мальтуса, и место Степана Разина в российской истории, и место славян в мировой истории, и роль революционного начала в человеческом прогрессе, и некий социальный энергетизм. Последователями Подолинского считали себя такие выдающиеся русские ученые, как Владимир Иванович Вернадский (1863–1945), Константин Эдуардович Циолковский (1857–1935), Илья Романович Пригожин (1917–2003). И если Вернадский и Циолковский безоговорочно приняли советскую власть и стали строить советскую науку как слагаемое советского общества, то ведь и эмигрант Пригожин, занятый нелинейными квантовыми процессами, сложными квантовыми системами, так называемым переоткрытием времени, тоже стал в 1982 году, то есть еще при Брежневе, иностранным членом Академии наук СССР.
Связь термина «пассионарность» с именем Подолинского и его школой, включающей таких выдающихся и безупречных в научном плане людей, как Вернадский, Циолковский и Пригожин, требует иного отношения к пассионарности, нежели то, которое следует из низведения этого понятия к одному лишь сомнительному концепту Льва Гумилева (еще раз подчеркну, что сам Гумилев относился к этому концепту не без иронии).
По Подолинскому, пассионарии — это люди, накапливающие и преобразующие, а не растрачивающие энергию. Это люди, особо склонные к созидательной активности, готовые рисковать ради собирания энергии, преодолевающие в акте этого собирательства энергии страх смерти и так далее. И, конечно же, это люди жертвенные.
Особый интерес для нас представляет работа Подолинского «Труд человека и его отношение к распределению энергии». В этой монографии, напечатанной впервые в 1880 году в журнале «Слово», Подолинский создал свою метафизику труда, глубоко созвучную тому воспеванию труда, на котором основан марксизм. Подолинский указывал на недостаточность второго закона термодинамики, утверждающего неизбежность тепловой смерти Вселенной в силу рассеяния энергии. Для Подолинского человеческий труд является спасителем от такой тепловой смерти. Фактическим развитием этих мыслей Подолинского является учение о ноосфере, созданное его учеником великим Вернадским.
После первого издания 1880 года книга Подолинского была переиздана только в 1990 году, перед крахом СССР. Предисловие к «Труду человека» Подолинского, изданному в 1990 году, написал уже упоминавшийся мною советский марксист, принадлежавший к числу немногочисленных неначетников, Побиск Георгиевич Кузнецов.
Разбирая работу Подолинского в своем вступительном размышлении, озаглавленном «Его действительное открытие», Побиск Георгиевич писал:
«Начнем с того пункта, который принимается любым участником любого обсуждения: все хотят увеличить темп роста производства. Для увеличения темпа роста производства надо производить больше, чем потребляется на «простое воспроизводство». Этот излишек над простым воспроизводством есть:
В натуральном выражении — прибавочный продукт.
В денежном выражении — прибыль.
Но и прибавочный продукт, и прибыль — это излишек над системой простого воспроизводства.
Мы утверждаем, что этот излишек над системой простого воспроизводства, выраженный языком физико-математических наук, есть излишек над «кажущимся коэффициентом полезного действия в сто процентов»! Мы знаем, что это утверждение порождает эффект удивления. Каждый из нас по курсам как средней, так и высшей школы знает, что этого не может быть потому, что этого не может быть никогда!
Если бы это не было действительно удивительным, то не было бы ничего нового. Теперь мы стоим перед выбором: или высказанное утверждение не научно, или мы имеем дело с «действительным открытием», совершенным более века назад С. А. Подолинским».
Побиск Георгиевич искренне интересовался открытием Подолинского и считал себя продолжателем дела этого ученого. Но помимо такого научного интереса в издании труда Подолинского, которое инициировал Побиск Георгиевич, было и нечто большее — стремление в 1990 году в условиях разгрома марксизма его врагами и полного фиаско марксистского начетничества, не сумевшего дать отпор этим врагам, вводить в марксизм нечто новое, свежее, резервное. Побиск Георгиевич боролся, как мог, с последствиями разгрома ортодоксального марксизма, то есть с крахом СССР и исчезновением у человечества образа стратегического альтернативного будущего. Частью этой борьбы было издание забытого Подолинского.
Побиск Георгиевич пишет:
«Известно, что к социализму ведет два пути: первый — от обездоленных пролетариев, которым нечего терять, кроме своих цепей, второй — со стороны бесстрашных ученых-теоретиков, которые открывают объективный закон исторического развития человечества, прокладывающий свой путь через хаос кажущихся блужданий. К числу последних и принадлежит Сергей Андреевич Подолинский».
Прослеживая путь Подолинского, ведущий к построению новой теории труда, Побиск Георгиевич упоминает работу С. А. Подолинского в кружке Н. И. Зибера, известного марксистского ученого конца XIX века. Подолинский работал в кружке Зибера в 1876 году.
Николай Иванович Зибер (1844–1888) — русский экономист, один из первых в Российской империи популяризаторов и сторонников учения Карла Маркса. Зибер занимался учением уже обсуждавшегося нами Д. Рикардо и, двигаясь в русле этого учения, разрабатывал как теорию ценностей, так и марксистскую теорию. Наиболее известное сочинение Зибера — «Теория ценностей». В этом сочинении он выступает как верный ученик Рикардо. Зибер выступил с горячей защитой «Капитала» Маркса и предпринял всё возможное для соединения теории Маркса и теории Рикардо.
Зибера, уехавшего из России и ставшего гражданином Швейцарии, интересовало всё, связанное с происхождением труда. В 1883 году Зибер написал «Очерки первобытной экономической культуры». Интерес Зибера к первобытному обществу продиктован стремлением выявить саму сущность труда, что невозможно без обращения к самим истокам человеческой трудовой деятельности. Будучи учеником Зибера, Подолинский тоже обратился к этим истокам. И фундаментальному значению трудовой деятельности как особому способу производства энергии.
Побиск Георгиевич Кузнецов, упомянув Зибера как одного из учителей Подолинского, упоминает далее и ученика Подолинского — знаменитого Илью Романовича Пригожина. Кузнецов цитирует слова Пригожина: «Идея истории природы как неотъемлемой части материализма принадлежит К. Марксу и была более подробно развита Энгельсом. Таким образом, последние события в физике, в частности открытие конструктивной роли необратимости, поставили в естественных науках вопрос, который давно задавали материалисты. Для них понимание природы означало понимание ее как способной порождать человека и человеческое общество».
Советское марксистское начетничество игнорировало эту связь Подолинского с Пригожиным и вытекающую из данной связи новую трактовку марксизма как отрицания фатальности второго закона термодинамики и как утверждения способности природы к тому, что можно назвать антиэнтропийной или негэнтропийной бытийственности. Это начетничество игнорировало всё, что связано с такой способностью природы порождать человека как нечто надприродное, сверхприродное. Доигнорировалось это начетничество до распада СССР.
(Продолжение следует.)
