Абстрактное и конкретное

О глубинной подоплеке того, что приходит по нашу душу

Время от времени кое-кто начинает вновь и вновь рассуждать о менталитете игроков, игровой специфике и так далее. И это надо было бы поддержать. Да вот беда — рассуждающие на эту тему страшно далеки от понимания всего, что связано с игрой, историей, их соотношением и так далее.

В Советском Союзе еще были люди, с которыми об этом можно было говорить не так, как наш выдающийся этнолог, антрополог и путешественник Николай Николаевич Миклухо-Маклай разговаривал с бесконечно им ценимыми папуасами северо-восточного берега Новой Гвинеи, называемого еще Берегом Маклая.

А в постсоветский период этот удел Маклая стал носить неотменяемый характер.

Отечественные папуасы научились рассуждать об игре, сочинять какие-то эссе на эту тему и обсуждать нечто, к игре никакого отношения не имеющее. А ты остаешься наедине с тенями людей, которые еще что-то в этом понимали. И эти тени говорят тебе: «Есть то, что есть. И коли ты продолжаешь нашу традицию, то не горюй по поводу того, что нас нет, и надо говорить с папуасами, а говори с ними с позиции любви и заботы. Ты ведь это уже не первый год делаешь. Ну так и продолжай. Тем более что сейчас положение совсем уж плохое. И может быть, кто-то тебя услышит?» Ну что ж, я это и делаю и начинаю издалека.

В конце 1980-х годов со мной захотел побеседовать один из самых осведомленных и глубоких советских аналитиков. Моему собеседнику тогда было уже за восемьдесят. Он пережил очень разные взлеты и падения. И находился к моменту нашей встречи по ту сторону какой-либо политической прагматики. То есть встречался он со мной не для того, для чего обычно встречаются люди его калибра. Он явным образом не хотел что-нибудь у меня разузнать или использовать меня в качестве лица, способного повлиять на происходящее нужным для него образом.

Известный советский публицист и переводчик Лев Владимирович Гинзбург в своей книге «Потусторонние встречи», опубликованной в журнале «Новый мир» в 1969 году, рассказал о своих откровенных разговорах с теми представителями нацистской элиты, которые не слишком пострадали в послевоенный период и сохранили верность той темной идеологии, на которую опирался гитлеровский Третий рейх.

Прочитав эту книгу, которая в 1969 году была вполне сенсационной по очень многим причинам, я не сразу понял, в чем настоящий смысл названия, которое Гинзбург дал своей книге. И, возможно, лишь через двадцать лет, в ходе собственных встреч с людьми, прочнейшим образом интегрированными в советскую элиту сталинского и хрущевского периодов и не желающими на горбачевском этапе жизни СССР отказываться от пути, пройденного ими ранее, я понял, почему такие встречи надо называть потусторонними.

Хочу подчеркнуть, что никаких параллелей между советизмом и нацизмом я проводить не собираюсь.

Что нацизм для меня есть квинтэссенция и метафизической и политической пакостности.

А советизм являлся и является единственной исторически состоятельной антитезой темной нацистской пакостности.

Так что не в приравнивании идеологий дело. Этого приравнивания нет и в помине. Дело совсем в другом. В том, что есть люди, являющиеся по сути реликтами умерших или умирающих систем. И что такие люди после смерти систем, с которыми они сильно связаны, или в преддверии смерти этих систем разговаривают с людьми, почему-либо им интересными и гораздо более молодыми, чем они сами, каким-то особым, не меркантильным образом. Такие разговоры иногда называют разговорами на пороге, а иногда потусторонними встречами.

И не важно, с какими системами были связаны такие «реликтовые» люди. Важно то, что в конце своего жизненного пути они оказываются по ту сторону всего, что ранее составляло содержание их жизни. По ту сторону карьеры, интриги, игры. И даже по ту сторону любой соотнесенности с системой, в которую были укоренены ранее. Таким людям это всё уже до лампочки. Они в каком-то смысле уже и впрямь не только по ту сторону всего злободневного, но и по ту сторону бытия как такового.

Находясь в этом состоянии и по какой-то причине проявляя интерес ко мне (я был фактически вдвое моложе моего собеседника), этот умудренный человек сказал: «Начало Вашего жизненного пути почти уникально. Такое начало возможно только в катастрофические периоды. Вы очень быстро движетесь вверх по лестнице, идущей вниз. Вы быстро стартовали. И на момент этого вашего старта фактически никому не были нужны. И потому оказались не вовлечены в почти обязательный жанр отношений с обычными советскими спецслужбами. Тем же КГБ в первую очередь.

А потом Вы взлетели так, как взлетают только в эпохи катастроф. Такой взлет и называется быстрым движением по лестнице, идущей вниз. И Вы так быстро продвинулись по этой лестнице, что обычные советские спецслужбы уже не смогли навязать Вам определенный тип отношений. Их нельзя навязать тем, кто каким-то образом с фантастической быстротой успел оказаться в «особых папках ЦК КПСС».

Что с Вами произойдет дальше, предсказать трудно. Но, возможно, Вы каким-то образом сумеете сочетать несочетаемое — возможность какого-то влияния на процессы и отсутствие обычных банальных спецслужбистских ангажементов.

Это сочетание, во-первых, трудно осуществимо.

А, во-вторых, сопряжено с очень серьезными издержками.

Но мне почему-то кажется, что для Вас оно желанно. И что у Вас есть потенциал для того, чтобы сочетать несочетаемое».

Тот давний разговор я воспроизвожу по памяти. Что же касается моей связи с «особыми папками ЦК КПСС», то об этой связи со смаком публично рассказал очень близкий к Борису Ельцину любитель погружаться в архивные материалы. Звали этого любителя Рудольф Пихоя.

Повествовал о моих связях с «особыми папками ЦК КПСС» Рудольф Пихоя в сентябре 1991 года, будучи уверенным, что это скажется на моей дальнейшей судьбе крайне негативно. Но он ошибся.

Что же касается этих самых «особых папок», то попал я в них действительно стремительно, после того, как руководимая мною группа написала аналитический доклад под названием «Кавказский узел», спрогнозировав всё дальнейшее развитие армяно-азербайджанского конфликта.

А поскольку я в своих инициативах аналитического и иного характера исходил из необходимости сделать всё возможное для спасения СССР и советского общества, то ровным счетом ничего плохого я не видел в том, чтобы оказаться в этих самых особых папках, о чем меня, кстати, тогда никто развернуто не проинформировал.

В той потусторонней встрече, с которой я начал этот рассказ, мой собеседник сказал о том, что на начальном этапе своего пути я не казался нашим обычным спецслужбам сколь-нибудь лакомым и подлежащим попаданию в ту или иную «ловушку зависимости». А на следующем этапе я слишком быстро взлетел, и меня уже не успели поймать в такую ловушку. Потому что тут либо-либо. Либо такие ловушки, либо особые папки ЦК КПСС.

Мой собеседник сказал мне: «Теперь обычные спецслужбы не смогут обычным образом с Вами строить отношения. Вы оказываетесь для них, так сказать, относительно малосъедобным. Если бы Вы оказались в особых папках в каком-нибудь 1970 году, то речь бы шла не об относительной малосъедобности, а о полном запрете на обычное взаимодействие с Вами. Причем запрете, превращающем наблюдение за Вами спецслужб чуть ли не в должностное преступление. Конечно, теперь всё гораздо разболтанней, и партия уже не имеет того влияния, при котором в ее прерогативы — а часть их эти самые особые папки — никто, кроме нее, не может вторгнуться без серьезных последствий. Но традиция сохраняется в каком-то виде даже при сильной дистрофии системы. А то, что мы обсуждаем, это одна из мощнейших традиций. Есть экстазники из числа занимающихся советским прошлым, считающие, что Бухарин давал свои показания на Лубянке. Но Бухарин не мог давать свои показания на Лубянке, потому что у него был слишком высокий политический статус. Давать такие показания он мог только в партийной тюрьме. Что, кстати, совершенно не облегчало его участи, а, скорее, напротив.

Повторяю, существуют неизменяемые константы советской системы. И одна из них — этот самый статус особых папок».

Я умею оценивать серьезность своих собеседников. И этот собеседник, по моей оценке, был одним из самых серьезных. Правомочность сказанного им — полностью на его совести. Но чего уж в нем не было, так это болтливости и легкомыслия. Этого мой собеседник был лишен начисто.

Еще несколько слов об этой традиции. Дед моего близкого соратника, недавно скончавшегося, был представителем СССР в США. Вернулся он в СССР как раз в 1937 году. Его сходу забрали на Лубянку и стали очень жестко допрашивать. Но вдруг выяснилось, что рекомендацию в партию ему давал товарищ Шкирятов. Деда тут же отпустили, перед ним извинились, привели в относительный порядок и попросили не упоминать о допросе. Так что многое говорит о том, что мой собеседник, подчеркивая мощность традиции особых папок, ничего не преувеличивал.

Как по этой, так, возможно, и по другим причинам мое знакомство с элитой советских спецслужб было достаточно поверхностным и полностью лишенным той тягостной обязательности, про которую покойный Глеб Павловский однажды сказал обвинившему его в наличии этой обязательности Евгению Киселеву (включен в список террористов и экстремистов на территории РФ, настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Евгением Киселевым либо касается деятельности иностранного агента Евгения Киселева): «Ну был грех, и что?»

Я встречался с определенными представителями советской спецслужбистской элиты а) сравнительно редко и б) совсем не на той основе, на какой с ними встречался, по его собственным словам, тот же Павловский.

Это касалось и Леонида Шебаршина, к которому я сохранил глубокое уважение.

И других соразмерных ему представителей советской спецслужбистской элиты.

По-настоящему серьезно я стал строить отношения с этими представителями уже в постсоветскую эпоху, когда они находились в статусе «бывших». Притом что говорится, что «бывших» якобы не бывает. Но это утверждение не касается жанровой специфики отношений.

Из всех представителей советской спецслужбистской элиты я с наибольшим уважением отношусь к покойному Владимиру Александровичу Крючкову — человеку, безусловно, бескорыстному, очень умному и крупному не только в том, что касается рутины спецслужбистской деятельности, но и в ведении сложных и до крайности опасных стратегических игр.

Люди, способные вести такие игры вплоть до своего смертного часа, — наперечет. Это касается не только СССР или России, но и всего мира.

Владимир Александрович, выйдя из тюрьмы, в которой он оказался по так называемому «делу ГКЧП», стал работать в возглавляемом мною Экспериментальном творческом центре. Он работал в нем много лет в качестве моего советника. Мы в итоге стали близки, и мне его очень не хватает.

Для меня самое уникальное в личности Крючкова — это его способность жить стратегической игрой и играть в нее нужным образом вне зависимости от того, находился ли он в кабинете руководителя КГБ или в тюремной камере, ездил ли он на бронированном ЗИЛе или в троллейбусе, общался ли он по так называемым вертушкам или по обычному телефону.

Крючков был моим советником много лет. И все эти годы я видел его в одном и том же «несносимом» пальто, в одной и той же «несносимой» обуви. Я не видел более аскетичного представителя советской элиты, притом что советская элита была несравненно аскетичнее нынешней.

Но еще важнее было то, что Крючков сохранял некое бытие вне зависимости от антуража. По сути, его не интересовало особо ничто, кроме этой самой большой игры и своего участия в ней.

Но всё, что касалось большой игры, интересовало Крючкова беспредельно, понималось им до тонкости и обязательно, будучи понятым, оказывалось так или иначе востребованным реальностью.

В советский период я взаимодействовал с Крючковым дважды.

Один раз на заседании Политбюро. Руководимая мною аналитическая группа присутствовала на таких заседаниях, проводить которые было поручено Геннадию Ивановичу Янаеву.

Внимательно рассмотрев нашу модель развития политического кризиса, Крючков спросил меня: «А почему Вы считаете, что кризис будет развиваться по румынской, а не по венгерской модели?»

Я тогда ответил: «Потому что в венгерской модели был мощный антикризисный субъект. А сейчас он отсутствует».

Крючков спросил: «Вы в этом уверены?»

Я ответил: «Да».

Еще один раз я встречался с Крючковым перед самым ГКЧП по просьбе Олега Семеновича Шенина. На этой встрече Крючков искренне и со знанием дела расспрашивал меня о специфике руководимого мною паратеатра и проводил аналогию со знакомой ему венгерской паратеатральной структурой.

По-настоящему серьезными и интересными были мои встречи с Крючковым уже после того, как Владимир Александрович вышел из тюрьмы.

В ходе одной из этих встреч (а я встречался с Владимиром Александровичем и в своем кабинете, и у него дома, и в ходе наших совместных международных поездок) Крючков, сохраняя свое почти всегдашнее глубочайшее спокойствие, как бы между прочим рассказывал о некоем стихотворении Юрия Владимировича Андропова, с которым он находился в очень близких служебных и человеческих отношениях.

Крючков рассказал мне, что он вместе с другими членами команды Юрия Владимировича навестил Андропова в больнице после раннего инфаркта (если мне не изменяет память, речь шла именно об этом заболевании, не имеющем отношения к поздним злоключениям Андропова). И что Андропов сказал посетителям, лежа на больничной койке, что он первый раз в жизни написал стихотворение. В стихотворении говорилось о диалектике абстрактного и конкретного. Это была очень актуальная тема для марксистских философов. Тут стоит вспомнить талантливую работу Эвальда Васильевича Ильенкова «Диалектика абстрактного и конкретного в „Капитале“ Маркса», которая впервые была издана в 1960-м году.

Что же написал по поводу конкретного Юрий Владимирович, оказавшись в больнице и впервые в жизни занявшийся стихосложением? По информации Крючкова, написано было следующее:

И постигаешь истину конкретно
Когда вдруг сядешь голым задом на ежа.

Под ежом Юрий Владимирович имел в виду свое заболевание. Но только ли его? А поскольку Владимир Александрович Крючков никогда не делился со мной информацией, в которой отсутствует политический смысл, то мне после того, как он прочитал стихотворение, стало понятно, на что он намекает.

К 1990 году совместными усилиями международных кругов и наших элитных ревнителей декоммунизации (к числу которых относился не только партийный высокий функционер Александр Николаевич Яковлев, но и подчиненный Крючкова Филипп Денисович Бобков) КПСС была непоправимо дискредитирована. А вера рядового советского гражданина в абсолютную спасительность капитализма имела характер очень накаленной утопии.

Возникал вопрос о том, можно ли в этих условиях с помощью силовых репрессий вернуть власть в руки сильно дискредитированной КПСС. Это был вопрос глубоко спорный. И далеко не факт, что элита КГБ хотела этого возвращения. Потому что как минимум сам Андропов сделал всё возможное, чтобы лишить КПСС власти и запустить очень радикальные изменения в устройстве государства и общества. Но даже за вычетом Андропова, который умер в 1984 году, а так же тех, кто не хотел возвращения власти в руки КПСС, можно ли было хотя бы теоретически при отсутствии таких осложняющих факторов вернуть власть КПСС с помощью силовых действий, осуществляемых КГБ как инструментом партии?

КГБ в своей элитной части вовсе не хотел быть таким инструментом и таскать каштаны из огня для Партии. КГБ в этой своей части сам хотел стать властью и реализовывать власть в рамках совсем другой политической системы. Но опять же, выведем за скобки в рамках мысленного эксперимента это неотменяемое на самом деле обстоятельство. И что тогда?

Репрессии, причем достаточно массовые, должны осуществляться в обществе, которому внушили предельное отвращение к этим репрессиям, как отрыжке проклятой сталинщины?

В обществе, которое в очень значительной своей части уверовало в спасительность капитализма?

В обществе, которое презирает и ненавидит КПСС?

И, наконец, в обществе, которое настолько сегментировано, что невозможно предсказать, как именно отреагирует на репрессии, например, армия. Хотя бы тот ее сегмент, который наиболее проблематичен (десантники, спецназ ГРУ и так далее). А ну как по румынскому варианту? Ведь именно армия уничтожила силы госбезопасности и руководство страны в рамках этого варианта, сооруженного, конечно же, американцами.

Эти размышления породили у тех, кто готовил ГКЧП, большие сомнения в том, что чисто репрессивный вариант эффективен.

И были те, кого эти сомнения привели в итоге к негативной оценке лобового силового варианта.

Говоря об этих представителях спецслужбистской элиты, я не имею в виду ревностных сторонников распада СССР и краха советского общества. Такие тоже были, но я имею в виду не их, а тех, кто хотел своеобразным образом спасать то, что еще могло быть, по их мнению, спасено. Именно эти люди разработали основной сценарий ГКЧП, который именовался «Ёж». В этом названии неявно присутствовало то самое стихотворение Юрия Владимировича Андропова, о котором мне доверительно рассказал Владимир Александрович Крючков.

Согласно данному сценарию, власть надо было передать Ельцину, который должен был осуществлять буржуазные реформы исступленно-радикальным образом, порождая этим глубокое отвращение народа к тому, что для народа уже казалось желанным. Истину капитализма, согласно этому сценарию, народ должен был постичь конкретно, а не абстрактно — сев голым задом на ежа ельцинско-гайдаровских реформ. Итак, сценарий № 1 — этот самый «Ёж».

Но были и другие сценарии осуществления того же ГКЧП.

В один из этих сценариев, он же сценарий № 2, свято верил Олег Семенович Шенин, считавший, что КГБ передаст власть в руки Партии, отстранив от власти и Горбачёва, и Ельцина.

Сценарий № 3 принадлежал самому Горбачёву, считавшему, что гэкачеписты расправятся с Ельциным и вернут власть ему. А он осудит гэкачепистов за недопустимый радикализм, но править дальше будет без Ельцина.

Был и сценарий № 4, согласно которому Ельцин должен был становиться президентом СССР. На подобное рассчитывал и премьер-министр Павлов и ряд его ближайших сподвижников.

Но победил сценарий под названием «Ёж». Вот только расчеты, согласно которым народ, сев на ежа капитализма голым задом, быстро вернется к прошлому, оказались ошибочными.

Реализации сценария «Ёж» боялись и люди типа Гайдара (прежде всего сам Гайдар, но и его сподвижники тоже). И представители КГБ, возглавляемые уже упоминавшимся мною Бобковым. Притом что конфликт между Бобковым и Крючковым является достаточно общеизвестным фактом спецслужбистской (советской и постсоветской) истории.

Достаточно умные, весьма компетентные и очень подлые эксперты, не хотевшие реализации этого самого сценария «Ёж», сообщили своим хозяевам о том, что есть одна возможность избежать реализации этого сценария. Она состоит в том, чтобы стремительно опустить реформируемое общество гораздо ниже того плинтуса, дойдя до которого оно может быть уподоблено качающемуся маятнику.

Если сломать общество так, чтобы оно лишилось полностью социальной упругости и не могло качаться, как маятник, то реализация сценария «Ёж» окажется невозможной. Но как лишить общество социальной упругости в такой степени, чтобы сценарий «Ёж» оказался невозможен?

Для этого, по мнению экспертов Гайдара и Бобкова, нужно было обеспечить не просто шоковую терапию, а именно регресс, выпадение из истории, искусственную глубокую деградацию.

О том, что подобная контригра будет вестись, я предупреждал сторонников «Ежа» еще при советской власти. Об этом говорилось и в книге «Постперестройка», и в книге «Седьмой сценарий», и в других работах.

Но этого не услышали. Являлась ли тут причиной избыточная классичность игрового мышления? Или неспособность вообразить ту беспощадность и адскую скверность, без которых регресс осуществить было невозможно?

Хотелось бы напомнить тем, кто способен осознать трагизм ситуации, что такой беспощадный специалист по шоковым реформам, как Джеффри Сакс, был приглашен в Россию для осуществления шоковых реформ и — сбежал. Причем стремительно. Заявив при этом, что то, что происходит в России, ни к каким шоковым реформам отношения не имеет.

Так оно и не имело отношения к шоку, из которого можно вернуться в историю. Оно, напротив, имело самое прямое отношение к супершоку, из которого в историю вернуться нельзя. То есть к супершоку, который запускает регресс. Он же — контринициация.

Этот супершок и оказался осуществлен совместными усилиями людей, чей ум и компетентность плотнейшим образом соединились с потрясающей аморальностью, беспощадностью и подлостью.

Ведь не зря же Гайдар неоднократно говорил о том, что для него руководством к действию являются не какие-то там Кейнсы и Фридманы, а братья Стругацкие, чьим родственником и почитателем он являлся.

Нужен был не шок по Джеффри Саксу, а супершок по Стругацким с превращением страны в Град Обреченный, длящий свой Пикник на обочине истории. И это не может быть сведено к нашей местной оголтелости.

Западная элита внимательно прочитала Маркса и сделала из этого прочтения вывод, озвученный в умеренно узких кругах одним из ее высоких представителей. Вывод был таков: «Если продление истории неминуемо чревато тем, что мы с вами как высшая часть капиталистического сословия потеряем власть, то надо не упорствовать в отрицании Маркса, а признать его правоту и сделать из этого свой вывод. А вывод этот должен быть в том, что мы не потеряем власть, если прервем Историю. Один из коммунистов — Георгий Димитров — говорил на процессе, который затеяли нацисты с тем, чтобы его опозорить, о том, что колесо истории вертится, и никто не сможет повернуть его вспять. Да, повернуть вспять колесо истории трудно. Но давайте попробуем. Ведь только в этом наш шанс на сохранение власти».

Кто-то может сказать, что подобные высказывания даже в умеренно узких кругах ничем не могут быть доказаны. Но я и не рвусь к каким-то общедоступным доказательствам.

Я опираюсь на то, что называю своими потусторонними встречами. И очень высоко ценю качества тех, с кем встречался. А эти люди, только одним из которых являлся мой собеседник, с цитирования которого я начал эту статью, вполне были способны получать информацию не только об умеренно узких встречах, но и о встречах крайне узких.

А тем, кому таких моих ссылок в высшей степени не достаточно, я предлагаю задуматься над бесконечно раскручиваемой пошлой и поверхностной статьей некоего Френсиса Фукуямы. В этой статье было важно только название «Конец истории».

Чьим не лучшим, но шустрым учеником был Фукуяма?

Он считал себя последователем и учеником неогегельянца Александра Владимировича Кожева, он же Кожевников.

В отличие от Фукуямы, этот Александр Владимирович Кожев был очень умен. И это был крайне зловещий ум. Кожев очень специфически интерпретировал Гегеля и положил эту интерпретацию в основу своей политической и спецслужбистской деятельности.

Конец истории — это крупный проект, сейчас уже отчасти реализованный. И это проект, своими корнями уходящий в зловещую гениальность Гегеля, который был уверен в том, что на место исторического духа придет Новый дух, то есть Дух игры. Что этот дух будет как бы духом некоего супербиблиотекаря, который, во-первых, начнет осмысливать всё, что сотворено человечеством.

И, во-вторых, во имя такого осмысления сведет к нулю новизну как сердцевину истории. Человечество больше не сможет творить новое, оно сможет только осмысливать сотворенное.

По этому поводу Шарль Бодлер писал: «Да, колыбель моя была в библиотеке…»

Вернуть человечество в эту суперколыбель и начать в ней осмысление сотворенного, прекратив творчество как таковое. Вот что такое конец Истории. А когда всё сотворенное будет классифицировано и осмыслено, Новый дух покинет библиотеку так же, как перед этим Исторический дух покинул Историю. И вот тогда Абсолют, он же Тьма, уничтожив и Историю, и библиотеку, вберет в себя и то, и другое. В этом сложная и бесконечно мрачная подоплека гениального учения Гегеля. Учения, наиочевиднейшим образом опровергающего утверждение, согласно которому «гений и злодейство две вещи несовместные».

Кто же оказался единственным соразмерным Гегелю гением, который отверг подобный вариант метафизики и историософии?

Этим гением, конечно же, оказался Маркс. Нравится это кому-то или нет, но это же так!

Кто-то скажет, что я избыточно увлекаюсь предельными абстракциями. Ой ли? Начиная с 1994 года Владимир Александрович Крючков (и не он один) раз за разом спрашивал меня: «Где замер снизу?» То есть то самое конкретное постижение истины народом, которое происходит при усаживании голым задом на ежа?

Я отвечал на это: «При регрессе не бывает замера снизу. Регресс делает общество бесконечно пластичным. И тут хоть на ежа сядь голым задом, хоть на раскаленную сковородку — чувствительность потеряна».

Один из тех, кому я это говорил (имею в виду вовсе не Крючкова), спросил меня: «Это что еще за регресс?» Причем спросил он меня тем специфическим тоном, который был мне знаком по горбачёвскому высказыванию, похоронившему программу Явлинского «500 дней»: «Все говорят „программа Горбачёва, программа Горбачёва“. Не я писал, ученые писали».

Я объяснил этому человеку, что такое регресс. Присутствовавший при этом Крючков внимательно слушал. И, оставшись со мной наедине, сначала сказал: «Перед концом ГКЧП ко мне пришли ребята и сказали: „Владимир Александрович, эту затею надо либо сворачивать, либо доводить до конца. Мы можем довести ее до конца, но при одном условии. Мы сейчас прикончим всех членов ГКЧП, кроме Вас, потом сделаем Вас диктатором, а потом раздавим всю эту либеральную хевру. Либо Вы соглашаетесь, либо надо подводить черту“. Понятно было, что Владимир Александрович не мог согласиться. Но зачем-то он мне это сказал. И вскоре стало понятно, зачем. Владимир Александрович сказал следующее: „В 1983 году Андропов приехал ко мне в Ясенево (имелось в виду расположение разведки, то есть Первого главного управления).

Мы с ним гуляли, разговаривали на не очень серьезные темы, а потом он остановился и спросил меня: «Володя, как ты думаешь, будет ядерная война?»

И я ему ответил: «Пока есть СССР, не будет».

Андропов уехал, а я подумал: «Ну почему я так упрощенно и суконно ответил?» Прошли годы, и я понял, что ответил правильно.

Пока что на этом я и завершу свои, как кому-то, наверное, покажется, чересчур абстрактные размышления.