Русский котел закипел, какие взрывы планируются в России?

10 декабря 2023 года. Предназначение. Выпуск № 25

Вступительную часть этого выпуска я хотел бы посвятить идеологическим проблемам, причем именно тем, которые актуальны сейчас в связи с принципиально новой исторической ситуацией, созданной специальной военной операцией на Украине. А потом, конечно же, надо обсудить и Украину, и Израиль, и очень многое другое.

Вот эту вступительную часть я начну следующим сообщением, я просто его зачту:

России нужно «до конца пробудиться от либерального „дурмана“ 1990-х годов», заявил директор службы внешней разведки Сергей Евгеньевич Нарышкин в статье для журнала «Разведчик».

«Убежден, — сказал Сергей Евгеньевич, — что нам тоже нужно до конца пробудиться от либерального „дурмана“ 1990-х и вернуться к истокам. У нас свой путь. Россия — самобытная страна-цивилизация с тысячелетней историей, которую нельзя забывать и уж тем более предавать», — считает Нарышкин.

Глава СВР отметил, что «по этой причине нами принято решение… установить на территории штаб-квартиры СВР России в Ясенево памятник… Феликсу Дзержинскому…»

Далее — оценка Дзержинского Сергеем Евгеньевичем, цитирую: «…символу целустремленности, — это о Дзержинском, — бескорыстия, решительности, герою, до конца остававшемуся преданным идее построения нового, справедливого мира», — сказал Нарышкин.

«Памятник Дзержинскому у штаб-квартиры СВР был установлен 11 сентября этого года, в 2021 году монумент основателю ВЧК хотели установить на прошлом месте — Лубянской площади, где он находился с 1958 года по 1991 год, пока не был перенесен в парк Музеон» — и, как мы помним, просто свергнут в рамках мятежа, приведшего к распаду Советского Союза в 1991 году.

«Тогда москвичам (имеется в виду, в 2021 году. — С. К.) предложили выбрать между памятником Дзержинскому и памятником князю Александру Невскому, в итоге власти Москвы прервали голосование, ни один из памятников установлен не был».

Так вот, по мне, хоть памятник Дзержинскому, хоть памятник Александру Невскому — вообще без разговоров: и тот, и другой имеют свои заслуги в нашей истории. Спорить (мне, по крайней мере) не приходится с оценкой Сергеем Евгеньевичем качеств Феликса Эдмундовича Дзержинского. Который при этом был, как известно, тем не менее создателем ВЧК — организации весьма и весьма жестокой по определению, она и не могла быть другой: шла Гражданская война и так далее.

Ну так вот, памятник поставлен, оценки Феликсу Эдмундовичу даны, и я считаю это официальными оценками, никак не противоречащими каким-то другим, в которых говорится о героизме, которому надо учиться на примере предсоветской истории, безусловно, весьма противоречивой — во-первых, и во-вторых, трудно совместимой с историей советской, потому что был революционный перелом. Но в рамках этого революционного перелома нашлись возможности какого-то синтеза, и, конечно, этот синтез в полную меру был осуществлен уже Сталиным в эпоху относительного устаканивания революционных бурь. И, как писал по этому поводу Сергей Есенин, говоря о смерти Ленина:

А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь:
«Ленин умер!»
Их смерть к тоске не привела.
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела…

Значит, в рамках этого «заковывания в бетон», которое мы справедливо считаем временем Сталина, нашелся же какой-то синтез? Возникли военные ордена Александра Невского, Суворова, Кутузова, Нахимова, Ушакова и так далее. Возник целый пантеон русских героев царской России, возник образ Петра Великого как строителя державы и образ Александра Невского, запечатленный в замечательном фильме Эйзенштейна. Никто же не зацикливался только на революционных героях.

А почему? Потому что иначе — нельзя. Когда строят государство, это государство должно выстаивать. Надо искать этот синтез — и Сергей Евгеньевич Нарышкин справедливо говорит о том, что мы сейчас должны его искать, что только либеральное безумство, как он там сказал, «либеральный дурман», от которого надо освободиться, мог вбить в голову людей возможность расплеваться с целым историческим периодом, или — я когда-то говорил, когда этот «либеральный дурман» был наиболее силен, — создать черную дыру на месте советской истории, дыру интервалом в 70 лет. А дальше как жить-то? Непонятно!

Сейчас, в условиях СВО, возникает какая-то логика исторической жизни. И в ее рамках ни в коем случае нельзя противопоставлять досоветский период советскому, с позиции досоветского периода охаивать советский или, наоборот, с позиции советского охаивать досоветский. Нам нужен синтез, и он-то и является идеологией, и он-то и является путем к действительно глубокому примирению. Потому что сказать, что два эти периода, советский и досоветский, можно совсем уж мирно состыковать, — это значит выдавать желаемое за действительное.

И когда говорят об идеологии, о том, какие нам нужны или не нужны идеологические модели некоего изощренного типа, то это всё, граждане, товарищи и господа, — дело хорошее, но сомнительное по причине того, что идеология — это не документ, написанный рукой человека. Это скрижали, высеченные на граните истории, это совсем другое.

А вот то, что мы не можем жить с переломанным хребтом, потому что переломанный хребет — это бесхребетная Россия, совершенно точно. А нам нужно этот хребет восстановить, и сейчас задача — склеить эти позвонки. Как говорил Мандельштам:

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?

Вот это — во как нужно! Это должно быть сделано бережно, тактично по отношению к людям, являющимся твоими согражданами и иначе, чем ты, относящимся к тем или иным периодам великой русской истории. Которая с точки зрения ее героизма, подвига и постижения смыслов есть единое целое, и которую нельзя дробить на идеологические сегменты, потому что при любом таком дроблении она исчезает целиком. Это кому-то кажется, будто при таком дроблении история получает «белый» крен или «красный» крен — ничего такого происходить не может.

И между прочим, с бо́льшими или меньшими издержками, чуть более точно или менее точно, это было осуществлено — или точнее, эти попытки начались — уже в эпоху либерального дурмана, она же эпоха 1990-х. И, конечно, главным органом, где это происходило, была газета «Завтра», и вел эту линию ее главный редактор Александр Андреевич Проханов, он всё время стоял именно на этой позиции. Я очень благодарен за участие в работе этой газеты. Участие это было небесконфликтным, я полемизировал с чем-то из того, что там происходило, но я считаю это огромной исторической заслугой газеты Проханова, горжусь тем, что в ее работе участвовал.

Так не пора ли превратить опыт оппозиционной газеты, еще его доосмыслив и еще бережнее относясь к чему-то, в некий этап государственной жизни — этап глубочайшего патриотического примирения? Я всю жизнь исходил из этого и постоянно подчеркивал, что цепляться за отдельные крохи в пределах отстаивания каких-то красных моментов или полемики по отношению к белым моментам я не буду. Всё, что мне нужно — и, как я считаю, насущно нужно нашему обществу, — это именно примирение и синтез. Это очень непростая, очень тонкая, очень деликатная процедура.

И то, что сказано Сергеем Евгеньевичем, с моей точки зрения, следует всячески приветствовать. Это очень точные, очень умные слова. У меня по отношению к ним есть только один вопрос, и в связи с ним я хочу — отнюдь не для того, чтобы хоть в какой-то степени проблематизировать сказанное — рассказать одну притчу.

Притча эта такова. Волки стали очень сильно обижать зайчиков. Совсем сильно — рвать их на части. Они, я не знаю, оголодали, или атмосферные явления такие вдруг возникли, но факт, что зайчикам стало совсем плохо. И они испытали острую потребность в том, чтобы решить проблему своей идеологии. Как им быть с волками (если здесь под волками иметь в виду западного врага, который недавно был «партнером»)? И поскольку это была сложнейшая задача и они не понимали, что им делать, они отправили делегацию к самому мудрому существу в лесу — к Филину. И Филин этим посланцам сказал: «Я знаю, что надо делать. Вам надо превратиться в ежиков. Надо стать ежиками. У ежиков колючки, волки не смогут вас есть, если у вас будут колючки, — и вы спасетесь». Посланцы зайчиков, будучи страшно обрадованы таким гениальным решением Филина, пошли назад к племени.

Собрался совет племени. Все выслушали, восхитились, но потом один из критически настроенных зайчиков сказал: «А как это сделать? Вот Филин всё правильно говорит, я тоже очень хочу превратиться в ежика, но как это сделать?»

Посланцы оторопели, потому что они же не спросили об этом Филина, им пришлось идти второй раз. Они пришли к Филину и сказали: «Филин, прости нас, что мы тебя снова беспокоим, но тут возник у племени вопрос. Мы полностью согласны с твоей рекомендацией, что нужно сделать именно это. Но только вопрос: как это сделать, как?»

На что Филин ответил: «Я стратег и вопросами тактики не занимаюсь».

Я очень рад, я говорю искренне, что прозвучало это выступление Сергея Евгеньевича Нарышкина. Я очень рад тому, что поставлен памятник Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому именно в силу необходимости некоего синтеза, равновесия разных слагаемых российской истории, именно для достижения того, что именуется патриотическим консенсусом, — а это насущная задача. Я только спрашиваю: как пробуждаться от либерального дурмана?

Я лично, в общем-то, никогда этот дурман не потреблял. И меня всё время проклинали те, кто его создавал, — господа Сванидзе, Млечин и другие. Но я говорю в целом о народе, обо всем обществе: как пробудиться от либерального дурмана, который клубился и впитывался обществом на протяжении 30 лет и даже более? Я полностью согласен, что от него надо пробудиться. Вопрос лишь о том, как.

И ровно в той степени, в какой этот баланс патриотический, патриотический консенсус, этот синтез, не побоюсь этого слова, красного и белого периодов и всей российской истории — необходим. А он ведь не сводится только к синтезу коммунистической России с империей Романовых. А империя Романовых и Московское царство? Петербург и Москва? А языческий и православный периоды в истории? Ведь всё это есть некий метатекст, в котором русская душа нечто сотворяет, необходимое и ей, и миру.

Значит, это-то необходимо безусловно, этот синтез остро необходим. И то, что сказано Сергеем Евгеньевичем, — есть скромная, но весомая лепта в этот синтез. Пробудиться от либерального дурмана надо, Нарышкин в этом прав, но как от него пробуждаться? Это отдельный вопрос. В какой мере от него пробуждаться? И все-таки этот либеральный дурман, он же не существует сам по себе. У него есть источники, у него есть матрицы, у него есть формы развертывания, у него есть свой, прошу прощения, яд, у него есть своя навязчивость, есть способность впитываться. Как от него пробуждаться-то, если он продолжает насаждаться, хоть и в меньшей степени, чем прежде, но вполне себе по инерции-то сильно. Как преодолеть либеральную инерцию, если она раскручивалась на протяжении тридцати с лишним лет, и можно ли ее «мухой» преодолеть? Постановлением или, не знаю, статьей в Конституции? Ведь есть общественное сознание, есть его инерционность, есть разные образы, уже в этом сознании укорененные.

В одном из моих спектаклей про это сказано, что вот Блок говорит:

Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен…

— но что эти «случайные черты» нельзя стереть обыкновенным ластиком. Стирание — это же очень мощные и развернутые процедуры, которые тоже требуют технологии, субъекта, общественного консенсуса, какого-то разговора о том, почему это было, чем это было вызвано и почему возникло трагическое осознание необходимости избытия либерального дурмана у людей, которые в той или иной степени им были затронуты в предыдущие периоды.

В самом начале 2000-х годов у меня была встреча с тогдашними звездами политической экспертизы, особо близкими к власти, в тот момент прямо укорененными во власть (подчеркиваю — в начале 2000-х). И один из этих людей, когда я в этом узком круге сказал, что мы не имеем права размножать горячие точки, переносить их в Поволжье и так далее, потому что тогда страна рухнет, и что Чечни нам достаточно, и нужно быть осторожными — в ответ на это (будучи в государственной должности тогда!) мне сказал: «И пусть будет больше горячих точек, мы в них сожжем всю русскую пассионарную сволочь». Я отвечаю за точность цитаты. Потом этот человек был изгнан с официальной должности, потом у его опекуна были очень крупные неприятности, ему пришлось осваивать профессию швеи-мотористки и так далее. Но я же это помню. Как писал Александр Блок:

Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.

Это было? Оно же почему-то было, оно почему-то и чем-то было порождено. И это же надо не просто пробудиться. Между прочим, мы имеем и сейчас государственные университеты, в которых требуют, чтобы сотрудники этих университетов — гуманитарные, идеологические работники — как можно больше печатались в американских и в целом западных журналах, и в зависимости от того, как часто они там печатаются, они получают разную зарплату. Это мы так будем пробуждаться от либерального дурмана, от которого надо пробудиться? А студентов этих университетов, которые всё про это знают, мы как потом будем от либерального дурмана освобождать?

Дальше очень важный вопрос о том, как полемика между людьми, которые абсолютизируют отдельные периоды российской истории, должна проходить, можно ли так это всё абсолютизировать и какой тон при этом надо выбрать. Достоевским когда-то было сказано: «Мы два существа и сошлись в беспредельности… в последний раз в мире. Оставьте ваш тон и возьмите человеческий!»

Движение «Суть времени», Родительское Всероссийское Сопротивление, Александровская коммуна — всё то, что как-то соотносит себя с моей идеологией и даже с моими подходами к управлению, никогда не будет срываться на лай в адрес людей, которые абсолютизируют не те периоды российской истории, которые нам кажутся наиболее созвучными современности, или абсолютизируют не те моменты в пределах этих периодов истории. Это не всегда присуще тем, кто с нами полемизирует, но мы всегда в этом случае стремимся просто добиться какого-нибудь результата, а потом начать это обсуждать.

Так вот, как выяснилось на днях, «причиной сноса памятника Черному барону Врангелю стали нарушения при его установке, сообщила администрация города Ростов-на-Дону». 30 ноября это передает издание «Ростов Газета», а я цитирую. Далее говорится: «Со ссылкой на ответ горадминистрации, издание сообщает, что установка памятника Петру Врангелю не была согласована в специальной межведомственной комиссии и поэтому памятник был снесен».

Черный барон — это не ругательная кличка, это то, как его называли отнюдь не только те, кто с ним боролся, но и его соратники. Он любил черный цвет.

«Памятник Черному барону, установленный 7 ноября на территории Второго Донского Императора Николая II кадетского корпуса, был демонтирован 29 ноября. Это учебное заведение входит в структуру Донского государственного технического университета. Установка памятника вызвала многочисленные протесты общественности…»

Да, вызвала. Да, как мы понимаем, имеет место учет, в том числе, этих протестов, а также каких-то других соображений. Мы меньше всего собираемся тут выпячивать свою роль. Я не об этом. Я о том, как же нам быть, дорогие господа и товарищи, с такими вот героями? Что нас, в сущности, в них не устраивает? Нас в них не устраивает то, что они обзывали красных «сволочью» и хотели их расстреливать?

Отвечаю. Нет, на данном периоде нашей истории нас не устраивает не это. Нас не устраивает то, что они — эти так называемые белые герои Гражданской войны — в большей или меньшей степени всегда слишком прочно строили отношения с иноземцами. Причем строили их не двусмысленно-конспиративным путем: «а вот большевики… пломбированный вагон… кто был шпионом, кто не был…» — это всё вещи гадательные. А когда интервенция Антанты прямо провозглашалась спасительной и в рамках этой интервенции прямо говорилось о расчленении России — вот тут другой вопрос.

Мы с мучительным трудом разбирались с нацистским коллаборационизмом. Мы говорили еще тогда, когда это не было так актуально, как сейчас, что нельзя тех, кто сотрудничал с нацистами — бандеровцев и других, — превозносить, потому что это будет иметь сокрушительные последствия. И что если это относится к Бандере, то это же должно относиться к прославлению генерала Власова, фон Паннвица и многих других. А такие перекосы были. Желание поднимать на щит этих людей — было. Памятники им устанавливались. Краснов сотрудничал с нацистами и так далее.

Но возникает вопрос, что речь же не только о сотрудничестве с нацизмом, которое особо омерзительно (Деникин, например, отказывался), а обо всяческом коллаборационизме — он не может восхваляться в условиях, когда ведется СВО, и эта СВО не на год и не на два, как сейчас, а на десятилетия. Когда так резко поменялся вектор, должен быть отвергнут всяческий коллаборационизм!

А могло ли его не быть у тех, кто в Гражданскую войну боролся с большевиками? Не могло не быть, если в их число не вводить весьма уважаемого мною генерала Корнилова, который был убит раньше, чем сотрудничество с иноземцами оформилось. Не могло этого не быть. Все эти люди должны были опереться на иноземцев. Это трагическое обстоятельство. И это обстоятельство, в силу которого подлинно патриотическая элита России — при любых мировоззренческих своих представлениях — отвергла, отторгла, не поддержала или не так поддержала, как могла, тех, кто, исповедуя определенные идеологии, одновременно с этим демонстрировал прямой и очевидный союз с иноземцами, стремившимися к далеко идущим целям по расчленению России. И это происходит не первый раз в мировой истории.

Ровно то же самое происходило в эпоху Французской революции. Французский революционный патриотизм (а в этом смысле слово «патриотизм» и было по сути изобретено в ходе Великой Французской революции — в смысле, запущено в большой идеологический оборот) вызвал глубокий отклик во французской душе. А все, кто ездил в обозах герцога Брауншвейгского или вместе с пруссаками под Вальми шел воевать с французскими войсками, — все эти люди оказались отторгнуты французским народом и объявлены справедливо агентами Питта (был такой политический деятель в Великобритании, который особенно активно боролся с Францией), агентами Брауншвейгского, австрияков и бог знает кого еще.

Может быть, какая-то часть французской дореволюционной элиты хотела бы поддержать реставрационные движения и идею великого французского роялизма, олицетворяемого образом Жанны д’Арк, боровшейся с британскими захватчиками. Но только они видели рядом с роялистами британских офицеров, которые командовали этими роялистами. И вот тогда французский народ долбанул по полной по этому. А когда, наконец, реставрация была навязана, произошла серия революций с тем, чтобы изгнать эту реставрационную компоненту из французской жизни. Не потому, что кому-то не нравился французский королевский дореспубликанский период истории, а потому, что вот это было неприемлемо.

Один из людей, который собирал офицеров царского разведуправления, призывая их в Красную Армию, моим родственникам говорил, что князьям и прочим, воюющим на белой стороне, уже Россия не нужна, им нужны их поместья, и плевать, как именно она будет расчленена. А этому Троцкому, рассуждал он с кривой усмешкой, Россия зачем-то нужна: «Он говорит, что для мировой революции. И ему нужна армия. Господа, так давайте построим Троцкому армию, если она ему так нужна и он ее так хочет». Дальше он завершал свою мысль так: «А когда будет армия — не будет Троцкого». Он в чем-то был не прав? Я имею в виду Бонч-Бруевича, не того, который был предельно близок Ленину, а его брата, в основном занимавшегося разведкой. Так как мы к этому-то всему будем относиться? Это же вопрос.

Дело же не в том, какие идеи Врангель исповедовал: был ли он русским патриотом, любил ли он Россию — вопрос в том, с кем и как он сотрудничал и мог ли он не сотрудничать? Колчак был офицером какой армии, помимо русской?

Теперь мы говорим о Бандере и нацистах. Мы же должны обязательно обернуться на себя, и мы уже обернулись и будем оборачиваться дальше — это исторически необходимо.

Тогда возникает вопрос: но ведь до черта же в этом дореволюционном периоде, в периоде величия Российской империи имен ужасно важных, трепетных для русского сердца и не имеющих на себе отпечатка этого проблематичного коллаборационизма, вызванного трагическими обстоятельствами, трагической слабостью собственного реставрационного движения и необходимостью опереться на иноземную помощь. Трагичностью участи иммигранта! У нас, что, нет адмирала Ушакова, адмирала Нахимова, адмирала Корнилова? Суворова у нас нет, Кутузова, Александра Невского? Да кого угодно еще — Скобелева, хоть бы и Потемкина. У нас же этих самых героев досоветского периода, которые дороги чьему-то сердцу, очень много — таких, которые в коллаборационизме не замешаны.

Повторяю, это вопрос невероятно сложный и деликатный. И мы не можем начинать по этому вопросу конспирологические копания с очень сомнительным душком. А вот когда рядом идут японские войска и атаман Семёнов и ясно, кто кем управляет, — вот это коллаборационизм. Когда высаживаются иноземные десанты с тем, чтобы взять под контроль наши территории, и рядом с ними на подхвате находятся представители так называемого патриотического движения, — это коллаборационизм. Не буду говорить о Гитлере, ибо это предельное выражение коллаборационизма. Но у нас же есть патриотические движения, отчасти вышедшие из советского подполья, а отчасти не вышедшие, которые продолжают считать своим героем генерала Власова. Как нам с этим быть в новой исторической ситуации? У нас нет сейчас и не может быть разрыва идеологии и истории. Это первое.

И второе. В пределах этого синтеза у нас есть ясный приоритет. Всё свое, всё на себя опирающееся, всё верящее в свой народ и желающее разделить с ним любую участь, включая трагическую (Ахматова: «Я была тогда с моим народом…») — всё должно быть признано своим! А всё, что хотело опереться на иноземные штыки в период, когда эти штыки готовятся атаковать нас и уже атакуют, должно быть признано чужим. Всё!

Это тончайшая работа, деликатная, она находится по ту сторону лая, оскорблений, по ту сторону банальности, по ту сторону любой предвзятости. И она требует своего осуществления. С чем, как я считаю, мы очень сильно опаздываем, и избавляться мы от этих опозданий будем мелкими, но существенными вкладами отдельных людей. Я считаю, что Сергей Евгеньевич этим своим выступлением внес такой вклад. А то, что администрация Ростовской области что-то там с этим памятником Врангелю сделала — по тем или иным причинам, не буду даже обсуждать, по каким, — мне кажется тоже совершенно продуктивным, потому что: почему бы не Суворов, не Скобелев? Да мало ли еще кто? Но не Маннергейм!

И причина одна: не ценности, а автохтонность или зависимость, работа на других. Русская политическая эмиграция после 1917 года, после конца Гражданской войны, либо работала на противника, либо пила горькую и водила такси в Париже. Либо это всё загибалось (если вывести за скобки отдельных богатых представителей тех или иных домов, которые просто совсем интегрировались в Запад, респектабельно), или начинало вербоваться в немецкую, французскую, английскую разведку. Прочитайте соответствующие мемуары.

Это несомненный факт жизни эмиграции. А что ей было делать? Общий враг, «против кого мы будем теперь дружить». И она же понимала, эта русская эмиграция, что им, в отличие от украинской и иных, даже клочка не выделено. Она же не дура была, она читала Декларацию о порабощенных народах, продиктованную украинцами Рейгану и другим. Она же прочитала, что там написано. Кем порабощены народы? Там русского порабощенного большевиками народа не было: «русский народ поработил все остальные». И мы видим теперь, как это происходит. Так что удел русского эмигранта был особенно горьким.

Поэтому сейчас с каждым месяцем назревает актуальность очень точных, скрупулезных, тактичных действий, без всякого умолчания: «Да, было это! Это было так потому-то и потому-то, а сейчас будет вот так. Ибо это нужно истории, нашему народу, нашей исторической судьбе в общей геополитической ситуации, и это правда, и мы ее признаем».

Этот вопрос находится в очень прочной связке с другим вопросом — о том, как у нас сейчас идут действия, что у нас будет завтра, что же именно происходит с этим русско-украинским конфликтом, именуемым СВО.

Я хочу здесь подчеркнуть, что в происходящем на украинском театре военных действий есть несомненность одного факта, который надо признать и власти, и оппозиции, и людям с самыми разными мировоззрениями: что там российской властью сделано реально лучшее из того, что может быть реализовано в стране, созданной в том числе на основе этого самого либерального дурмана, который ведь распространялся не только на идеологию, историю, но и на всё прочее: на экономику, здравоохранение, образование, культуру. Вот в этой стране, которая создана была вовсе не для того, что сейчас осуществляется, а для мирного благоденствия в лоне, так сказать, мирных западных стран. Вот по отношению к этой созданной стране (а она создавалась долго, и другой-то нет) властью было реализовано лучшее на украинском театре военных действий, что только могло быть. Потому что созданное, в том числе и с этим либеральным дурманом, было создано не для того, чтобы так себя вести на Украине и в мире, хотя это поведение является единственным исторически спасительным для России. Каким-то чудом и, конечно, огромным усилием существующей системы управления, власти, бюрократии и прочего оказалось сделано то, что сейчас мы имеем на Украине. Могло быть гораздо хуже, гораздо хуже! И это надо признать.

Но созданное имеет свои ограничения. Вот досюда (пунктирная линия, рис. 1) — это называется насыщение — это можно довести, а вот прорваться уже сюда, вот на этот уровень — так нельзя (сплошная линия, рис. 1). Я знаю западных экспертов, которые прямо связаны с ядром политической власти (западной власти, я имею в виду). И эта связь не отменяется с их статусом — как говорят, что отставных спецслужбистов не бывает, вот ровно так же отставных руководителей газеты «Нью-Йорк Таймс» тоже не бывает. И когда некий Гевен, бывший редактор «Нью-Йорк Таймс», пишет, что Японии нужно ядерное оружие немедленно, срочно и в предельном количестве, что все эти разговоры о том, что Япония — «символ мира», должны быть полностью отменены, то Гевен знает, что говорит, а какие-нибудь соседние фигуры не знают или могут говорить всё что угодно. А ядерное оружие у Японии, которое должно столь срочно появиться, — может ли появиться так, что его не будет и у Германии?

Мы всё время обсуждаем тактические вопросы нашей сегодняшней жизни, и мы не можем их не обсуждать. Я каждое утро читаю, какие еще лесопосадки взяли на глубину в 500 метров наши героические войска и где они отступили. Но мы же понимаем, что это всё вместе называется позиционной войной, то есть войной на выживание, войной на истощение, и что она уже по факту состоялась. Нам очень повезло в этой позиционной войне, и мы полностью использовали свое везение. Я имею в виду не только Израиль и отвлечение внимания Запада, я имею в виду, прошу прощения, некий специфический украинский идиотизм. Оговорюсь, что, с моей точки зрения, украинские войска воюют не ахти как, но и не плохо. Они, конечно, воюют хуже, чем ХАМАС или пуштуны, но это большая армия, которая как-то воюет и как-то управляется, что в сегодняшнем мире вполне себе впечатляет.

Поэтому я имею в виду не этот аспект, я имею в виду «клоуна» и его команду. Они совершили чудовищную ошибку, они очень подставились — это называется головокружение от успехов. Они дали завышенные обещания, выманивая под эти обещания хрен что. А как за это придется потом расплачиваться? А никак. Это логика мошенников, наперсточников: «где я, а где завтра?» У них не было мысли «а что будет, когда мы это не выполним?» Прошу прощения, это типичное элитно-украинское — пообещать, а выполнил или не выполнил… Взять — а потом будь что будет. Я не говорю, что это не присуще всей постсоветской элите, но данной элите это присуще особо: хапнуть — и хоть трава не расти. Потом Залужный начинает говорить, что надо переходить к позиционной войне. Почему-то. А почему он говорит это постфактум? Возникает мнение у вполне себе антирусских военных руководителей Запада: «Почему он раньше нам это не сказал? Почему он нам не сказал, например, что „не поставите в четыре раза больше, я не пойду в контрнаступ, я не буду класть людей так“?»

Почему он не перевел тогда (когда писали все кипятком от этой Украины) стрелку на Запад и не сказал им: «А еще давайте, а еще давайте, а еще давайте!»? Почему он теперь говорит — то ли говорит, то ли нет — о каких-то 100 миллиардах? А что бы было раньше не сказать? Не для того, чтобы получить, а для того, чтобы не расплачиваться за невыполненные обещания. Почему опережающим образом было не перевести стрелку на Запад, пока у тебя был репутационный потенциал — и потом сказать: «Ну вот!» Или: а что «мы не пошли в этот контрнаступ»? К чему было класть эту сотню тысяч людей, немыслимое количество техники с тем, чтобы очевидным образом провалиться?

И теперь все начинают говорить… Эта плотина — «не сметь говорить, что украинцы провалились» — прорвана информационно, и начинается вал сообщений: «Провалились, провалились, провалились, провалились, провалились!» А им-то крыть нечем, потому что это они обещали черт-те что. Сейчас их высокие фигуры говорят, что в 2024 году они Крым отвоюют. Это с ума надо сойти!

Я бы не стал в этих условиях говорить о том, что Запад откажет в поддержке. Это временные дела. Они могут длиться какой-то интервал времени, и, возможно, этот интервал времени надо еще интенсивнее использовать. Но стратегически этого не будет. И стратегически вопрос-то совсем не в том, как нам воспользоваться этими частными успехами, порожденными отчасти безумно сложными ситуациями на Западе, отчасти Израилем, а отчасти вот этой украинской неготовностью думать о завтрашнем дне. Умеров сказал, что «в 2024 году русские уйдут из Крыма», да? Посмотрим!

Есть еще одна черта, на которую мы можем рассчитывать, — это украинская амбициозность. Это чтобы при такой заднице, в которой оказались, при такой степени зависимости от Запада начать так ссориться с Польшей! Ради кого, под кого ложатся-то? Под Германию? Она под Америкой лежит. А Америка хочет на Польшу опереться, а не на Германию. Это видно. Это надо так уметь. Это значит не понимать, что Польша — один из краеугольных камней новой Европы, которую затачивают против России. С ней-то надо дружить. И что Венгрия, хоть и скромный член этого сообщества, но все равно уже член. Вопросы решаются консенсусом, она может очень многому помешать. Ну вот вам венгерская блокада агросектора, вот вам польская блокада. Вот вам вообще судьба этого украинского агросектора, вот вам вообще проблема этого вписывания. Да, она будет решена — рано или поздно, не мытьем, так катаньем.

Но украинская амбициозность и вот это «вы нам всем обязаны, а ну-ка, гады!» — есть фактор, способствующий нашей победе. Мы это должны понимать. И этот украинский начавшийся кипиш: «А кто будет следующий: Ермак, Залужный, Стефанчук, останется ли Зеленский?» — это тоже фактор, но всё это есть частности, о которых мы любим говорить, а есть же и не частности.

Мария Захарова совершенно справедливо говорит, что нас не устраивает корейский сценарий. А нам его кто-то предлагает? И что такое корейский сценарий? Это разделение Кореи, при котором происходит затухание конфликта, его переход из острой военной стадии к стадии разведопераций, идеологической полемики, предуготовлений для будущих войн. Вы можете себе представить такое на Украине? Да, нас это не устраивает, но это и невозможно. Если вы просто называете «корейским фактором» то, что где-то остановится, так это одно. А если вы называете ту низкую температуру конфликта, которой удалось добиться переговорами между США и СССР в Корее, так их не будет. Украина — полная заложница западной политической конъюнктуры. Она будет сложной, и это осложнит ситуацию так же, как «базар» из Польши и всё прочее.

Не так просто конфисковать российские активы, согласен, — но их же конфискуют. У кого-то есть ощущение, что их когда-нибудь не конфискуют? У кого-то есть ощущение, что они совсем отступятся от Украины? А зачем им это, я вас умоляю! Какие-то идиоты ситуационные, может быть, и отступятся, а другие-то — нет.

А вот проблема японского ядерного оружия, проблемы Японии как таковой и других центров, которые складываются по нашим границам, существуют.

Поэтому еще и еще раз повторяю: замечательно, что сложившаяся страна, не готовая к тому, что ей было предъявлено, тем не менее выстаивает. Но для того, чтобы это выстаивание носило долговременный стратегический характер, нам нужно — я не буду спорить, нужно ли нам увеличивать время службы в армии для тех, кого призывают. С моей точки зрения, конечно, нужно, но нам не это нужно по-настоящему. Мы этим в имеющейся стране от либерального дурмана за один год не избавимся. Это не дурман, это яд, он уже в крови. Нас посадили на эту иглу. «Нас» — я имею в виду страну. Этот яд впитан, и он продолжает действовать, и либеральная инерция не остановлена.

Нам в этих условиях нужна трехмиллионная профессиональная армия, которой будут платить вдвое хотя бы больше, чем сейчас, и это первое. Она для будущего нужна и для прорыва здесь. Профессиональная, состоящая из людей, идущих на определенный род ратной деятельности с открытыми глазами. И уж раз мы сформировали ту страну, которую сформировали, с золотым тельцом и всем прочим — который оказался не настолько всеобъемлющим, как мы думали, но тем не менее достаточно серьезным — то с соответствующими уровнями оплаты.

Нам нужен военно-промышленный комплекс, соразмерный этой армии. Поскольку создание такой армии сильно нарушит политическое равновесие, нам нужны высшие структуры, которые будут следить за тем, чтобы эта армия из-под политического контроля не выходила, что вот в этом коридоре ей дается всё, а выход за коридор недопустим.

Нам необходимо не только насытить эту армию оружием современного образца и выиграть во всем том, что касается дальнобойности наших орудий, нашего флота и так далее. Нам нужно еще восстановить станкостроение, и нам нужно хотя бы медленно сдвигаться в социальном, культурном и прочих направлениях в сторону, соответствующую этим новым базовым показателям жизни.

Нельзя изменить так, как я говорю, некоторые слагаемые и оставить другие без изменений, но пусть эти изменения будут плавными. Либеральный дурман будет отчасти избываться по принципу, что «как ни пиши, а без персидского порошка не обойтись»— способом отползания «либеральных тараканов» на заранее подготовленные позиции в других странах, а отчасти нашей терпеливой, долгой работой.

Но кто будет вести эту работу, каковы показатели людей, как реально живет российская провинция, что происходит, за счет чего мы как-то справились с колоссальными изменениями, которые произошли в нашем хозяйственном комплексе? Что происходит со средним классом, с мелким предпринимательством? Что происходит с сельским хозяйством, с зерном, которым мы, видите ли, завалены, но с которым всё совсем не так благополучно, как хотят сказать?

А теперь я бы хотел от этого всего перейти к тому стратегическому, что в какой-то степени по одним причинам, а в какой-то степени по другим игнорируется и не обсуждается сейчас. Есть два типа причин, по которым это не обсуждается. Один из них — короткая память, а другой — страшная загруженность ситуационной деятельностью. Вот уж когда актуальна метафора «рабов на галере»… Это такое беличье колесо, такое количество мелких бюрократических действий, такая заорганизованность, от которой нельзя отказаться, потому что отказаться от нее можно только в одном случае: если вы организованы сами изнутри правильным образом, то внешняя организация может быть меньше. А если вы изнутри организованы неправильно, то либо будет внешняя организация, либо — бардак.

Чудовищная бюрократизация сегодняшней страны, никак не сравнимая с бывшей в Советском Союзе, который обвиняли в бюрократизации — в 10–15 раз больше эта бюрократизация, чем была в Советском Союзе, — вот эта чудовищная бюрократизация, она же имеет какое-то объективное основание. Пытаются каким-то способом сделать так, чтобы либо меньше воровали, либо происходило то, что когда-то говорил Городничий в гоголевском «Ревизоре»: «не по чину берешь»— чтобы брали «по чину».

Когда я говорю, что сложившаяся страна выстояла, я же не говорю, что в этой стране нет повальной коррупции, — конечно, есть. Я же не говорю, что в ней не идет социальный отбор, негативный элитный отбор, — конечно, он идет. Я же не говорю, что в ней затухли все процессы деградационного характера, — конечно, они не затухли. Просто, вопреки всему этому, это как-то управляется, это как-то двигается и этого как-то хватает на позиционную войну. А могло бы быть иначе, это могло бы деградировать настолько, что украинцы были бы в Рязани или где-нибудь еще. Так вот этого — не случилось.

Более того, поскольку этот контрнаступ отбили, то те впадают в панику.

Более того, Украина ведет себя как идиотка — эта бандеровская Украина, элитная.

Более того, процессы в мире очень сложные, и это всё позволяет каким-то способом держаться вот здесь (пунктирная линия, рис. 1). Но завтра это всё уйдет, как-то образумится на антирусском направлении — и тогда окажется, что вот без этого никуда, что нужны хотя бы три миллиона профессиональных военных с очевидно хорошей зарплатой — 400–500 тысяч рублей внизу, плюс ВПК совершенно другой, плюс станкостроение. Плюс какие-то новые тенденции по длительному вымыванию либерального дурмана. Плюс идеологический консенсус, о котором я говорил (Рис. 2).

Вот если бы хотя бы это было, то тактическое выстаивание превратилось бы в стратегическое выстаивание, которого тоже мало. Потому что мир вступает в хаос.

И теперь чуть-чуть об этом хаосе. О чем говорит реальное развертывание ситуации в секторе Газа? Оно говорит о том, что арабы выдвигают требования США по поводу того, чтобы те регулировали поведение Израиля, и США эти требования выполняют! Израильтяне этого не видят? Давление Белого дома на Израиль нарастает. Оно касается сроков завершения операции. И сколько бы Нетаньяху, который представляет собой, пусть и не безусловный, но этакий ущербно-патриотический тип израильской элиты, в отличие от космополитического, который тоже есть… сколько бы Нетаньяху ни говорил: «Будем проводить, сколько хотим», но давление нарастает по срокам, по интенсивности: «воюйте в белых перчатках!». Представим: городские руины, сидит 30–40 тысяч ХАМАС, еще сколько-то будут подхвачены и инфильтрованы туда. При таком раскладе нужно иметь восьми-девятикратное преимущество, чтобы по-настоящему-то переть рогом. А оно невозможно. Тогда говорят: «У нас техника другая, бомбить будем» — а им говорят: «Не смейте! Гуманитарные ограничения, и побыстрее кончайте!»

Дальше возникают вопросы о послевоенном устройстве, говорится, что ХАМАС должен существовать в некоем подчиненном взаимодействии с ООП, со светским палестинским движением.

Но ХАМАС не может сидеть в подчиненном взаимодействии с ООП ни при какой демократии, потому что большинство будет за ХАМАС. «Место ХАМАС в политической системе?» — «Мы его уничтожим целиком!» — «Вы его целиком не уничтожите!» — вот и идет эта полемика.

Ну, и в пределах всего того, что происходит в Израиле, мы же понимаем, что такое на самом деле требование, так сказать, поумериться? В условиях непогашенной конфронтации вам предлагают снизить обороты. Это значит, пропорционально к тем, с кем вы воюете, им дается карт-бланш. Правильно? Вы погасите конфликт, и не на основе двух государств, а на основе каких-то принципиальных стратегических решений. Но этого же не происходит.

Ну и, наконец, если кто-то не видит, Фонд Сороса (организация, признанная нежелательной в РФ) что организует? Он организует митинги и протесты в защиту Израиля? Он организует пропалестинские митинги и протесты! Кто-то считает, что Фонд Сороса (организация, признанная нежелательной в РФ) работает без ЦРУ?

Так вот, мир очень быстро меняется. И люди, которые говорят: «Мы этого не хотим. Мы вот здесь остановимся, на этом насыщении, и всё рано или поздно выведем в шоколад», — заслуживают, с моей точки зрения, двойной оценки.

Им прежде всего надо сказать: «Спасибо вам, что вы досюда довели. Какие вы молодцы, что вы удержали цены на нефть. Какие вы молодцы, что удержали финансовую систему. Какие вы молодцы, что хоть чуть-чуть раскрутили военный промышленный комплекс. Какие вы молодцы, что при всех этих пригорках-ручейках, коррупциях, вялости и хрен знает чем, вы все-таки удержали управляемость войсками. Какие вы молодцы, что при этой дерьмовости, которая неизбежно связана с типом реальности, утверждавшейся в виде этакого благолепия, все-таки вы не рухнули и удержали страну на каком-то плаву. И за это вам спасибо!»

Но нужно сказать и второе: «Опомнитесь! Министры правительства, элита депутатского корпуса, управленческий истеблишмент, политическая власть, опомнитесь! Вы хотите опомниться через четыре года? Мы не будем противостоять вам, мы не будем даже сильно критиковать, просто через эти четыре года беда-то будет у вас с нами одна. Опомнитесь! И при всей своей закрученности, заверченности и всем прочем прислушайтесь к тому, что называется в данном случае не тактическая, а концептуальная сторона вопроса. А она без адресации к истории невозможна».

Михаил Сергеевич Горбачёв покойный очень злился на меня, но почему-то всё время реагировал. Это вопрос давний, вот это «Сергей-Сергей, я твоих советов не принял» и так далее — оно всё время носило такой оживленно настойчивый характер. И он хотел почему-то, чтобы я изнанку того, что он делает, всё время обнажал. Ему от этого было больно, но в каком-то смысле чем-то подживляло. Это, конечно, происходило уже после 1991 года.

И вот на одном из мозговых штурмов или конференций Горбачёвского фонда, куда я был в очередной раз приглашен в качестве этакого enfant terrible, я сумел особо сильно задеть Михаила Сергеевича. А я умел это делать. Я его задел совсем сильно. Он потерял свое ироническое высокомерие нобелевского лауреата и, потеряв его (а шел какой-нибудь конец 1992 года, наверное), он в этом фонде Горбачёва после моего выступления, где я говорил о преступлениях перестройщиков и о чудовищности регресса, мне сказал, цитирую точно: «Умный ты человек, Сергей Ервандович, и в общем-то даже волевой, но когда ты в своем институте еще кропал диссертацию, я уже встретился с 22 очень влиятельными и очень умными людьми, которые мне сказали: „Михаил Сергеевич, Европа мертва, и она будет мертва до тех пор, пока не закипит русский котел“».

Я ему говорю: «Вы бы спросили их, а что должно вариться в этом котле — украинский борщ, русские щи или, я не знаю там, шурпа?»

«Ну, это ты уже стебешься, а я тебя предупредил», — сказал мне Михаил Сергеевич.

Так вот, те немногие, кто еще хотят разговаривать о стратегии или думать, перестаньте обсуждать модерн, модерна уже не будет. Давайте поговорим о котле. Вот эта позиционная война в нынешних параметрах — это и есть не что иное, как украинский или русский котел с управляемой температурой. При этом управление температурой — это финансирование, поставки оружия и многое другое.

Русский котел закипел и будет кипеть, но ровно так же уже кипит ближневосточный котел. Если Нетаньяху будет выполнять условия американцев и Фонда Сороса (организация, признанная нежелательной в РФ), который связан с либералами, которые связаны с Байденом, а Байдену надо маневрировать между неконсервативным исламско-негритянским населением и произраильской элитой, которая тоже должна его финансировать (иначе он загремит под фанфары)… Значит, если Нетаньяху будет выполнять эти условия, он просто провалится — и будут новые удары. Значит, температура гуляет. Выполнил условия — не выполнил условия, выполнил — не выполнил… Вот это ближневосточный котел.

Сколько еще должно быть котлов? Вот будет кавказский котел, уже похоже… Сколько еще будет котлов, и в какую систему войдут эти котлы? Они же не модернизацией пахнут, они другим пахнут, совсем другим. Нам навязывают качественно новое устройство мира, и хотим мы или нет, но вопрос не в том, будет он многополярным или однополярным. Это, может быть, и важно, может быть, об этом надо говорить тактически, но ведь не в этом дело. Что такое многополярный мир? Ну, это еще больше конфликтов. Был биполярный мир, советско-американский, как-то он держался, называлось «ялтинские хищники». Но если ядерное оружие у Японии, ядерное оружие у Германии — то «ялтинские хищники» побоку! А кто приходит?

Что в этих котлах вываривается? Какая темная субстанция должна излиться на мир? Зачем эта нацификация Украины? И через нее сколько еще будет нацификаций? Какие ультраправые взрывы планируются в России? А ведь они планируются. И мы же уже понимаем, что они будут ультраправые. У леваков кишка тонка, а если даже они и будут каким-то образом, то на подхвате (вы посмотрите, как это у Пономарёва (включен в список террористов и экстремистов на территории РФ, настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом (Пономарёв Илья Владимирович) либо касается деятельности иностранного агента (Пономарёв Илья Владимирович)) происходит, у этого бывшего ультралевака, абсолютно извалявшегося в нацистском дерьме). Что будет здесь? Эти первые ласточки «Вагнера» куда на самом деле направлены? Как этого может не быть в нынешних условиях?

На повестке дня стоит системная, глубочайшая дегуманизация мира. Скучное слово «гуманизм» во всей размытости его значений собой что-то знаменовало. Большевики, например, взяли на вооружение, если верить Луначарскому, не модерн с его конвейерами, специализацией и всем прочим, а Ренессанс в его варианте гармоничного человека, гармонии и всего прочего. Сколько бы сомнительно это ни было, это всегда вопросы о человеке. Блок обсуждает, что такое XIX век, и говорит: «Что ж человек?» Потом начинает обсуждать XX-й и говорит, что «тень Люциферова крыла» «еще чернее и огромней». Говорит:

«Что́ ж человек? — За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем — машин немолчный скрежет?
Зачем — пропеллер, воя, режет
Туман холодный — и пустой?»

Это всё зачем? За всеми этими котлами, за всем, что в них вываривается и будет вывариваться еще и в Африке, и в Латинской Америке — повсюду, мы не видим контуры постсовременного мира, который хочет расправиться не с современностью, а прежде всего с гуманизмом? И не во имя торжества каких-то традиционных религий, как кому-то кажется.

Была долгая эпоха Бога — христианского в основном, исламского и других. Ему молились, в него верили, за ним шли, к нему тянулись.

Потом наступила недолгая эпоха разума, прекращенная даже не разочарованием в смертельной антидуховности буржуазного общества (а она есть!). А просто там еще и антиномии Канта, пришедшие уже в математику, потом Гёдель и все прочие. Разум оказался далеко не всесилен… Фрейд и всё остальное…

И тогда последним, за что уцепились, была история: «История, история, наш Бог история!» «Клячу истории загоним», — писал Маяковский. Маркс — это и есть моление на Бога истории. Мы не можем логически разрешить наши противоречия, но мы можем их разрешить диалектически. Когда история кончилась, по другую сторону — что?

Особый мрак вакцинации был в том, что ее результатом оказалось разочарование в науке. Она перестала быть жрецом. Она продемонстрировала свою ангажированность, а другого жреца нет. Америка рухнет нескоро, но когда она рухнет, благоденствие не наступит. Будет еще страшнее. И еще неизвестно, как она будет рушиться. Она захочет поволочь с собой весь мир в бездну. Так что это не начало благолепия многополярного мира. Это начало таких конвульсий, по отношению к которым сегодняшний день будет смотреться очень и очень благополучным.

А потому для начала — хотя бы вот это (рис. 2). И не в каком-то отдаленном будущем, а начиная прямо сейчас. И с прицелом на 27-й год.

Можно сказать, что это пустые умозрения, а мы, дескать, люди практичные. Так уже говорили. Горбачёв говорил «не надо драматизировать», «нам подбрасывают» и всё прочее. Во имя того, чтобы с человечеством и Россией не случился повтор тогдашнего, сосредоточьтесь на стратегическом и — одумайтесь!