Георгий Свиридов — неизреченное чудо

Печатается с небольшими сокращениями

Наш корреспондент взял интервью у оперной певицы, дирижера, лауреата международных конкурсов Яны Бесядынской. Темой разговора главным образом была музыка Георгия Свиридова, которого Яна Сергеевна знала лично, но и не только. Ведь наша собеседница активно занимается общественной деятельностью и благотворительностью, она посол доброй воли Российской Ассоциации содействия ООН, также является автором и организатором международных проектов «За век без войн» и «Гармония будущего», активно участвует в проекте «УчимЗнаем» в Национальном детском онкоцентре имени Димы Рогачева.

Корр.: Свиридов за границей — знают ли его? Если знают, то как относятся? Может быть, Вы в каком-то направлении здесь тоже посодействовали?

Яна Бесядынская: Свиридова за границей не знают. Я буду говорить про Америку больше, потому что прожила там 22 года, концертировала и как дирижер, и как вокалистка (я, пожалуй, первая, кто начал дирижировать и петь в одном концерте). Георгия Васильевича я не просто люблю, я его боготворю. Это поклонение, знаете, как почти невозможному. Это идеал. Он был телесный, земной, ощутимый, но одновременно и недостижимый, необъятного масштаба человек.

Я работала с Георгием Васильевичем в последний год его жизни (в составе коллектива Ансамбля современной музыки) и сама была тогда весьма молодой студенткой Московской консерватории. Мы записали два диска, концертировали и в Москве, и за рубежом. Конечно, уже позже исполняла его произведения на концертах в США: осмеливалась брать одно из произведений на бис, но исполняла а капелла (без инструментального сопровождения. — Прим. ред.). То есть колокольно-органное сопровождение, а над ним парит мелодия-голос. И, конечно, романс был написан, как всё у Свиридова, в духе русской песни, в духе невероятно глубокой русскости. И в конце про красные язвы «незримого Христа».

Свиридов и тексты тщательно подбирал, они невероятные. Это всё коды, я по-другому это назвать не могу.

Почему всё же наш гений неизвестен за границей? Это уже ответственность творца-исполнителя. Потому что единицы творцов, которые ответственны и осознанны, берут на себя миссию что-либо продвигать, исполнять, просвещать. В основном же «творцы» — это не творцы вовсе, а просто служивые люди. Давайте называть вещи своими именами: есть ремесленники — они могут быть огромными профессионалами, но они ремесленно служат, выполняют работу: куда и с чем их пригласили, то они и исполняют. А должна быть их воля, их выбор. Если говорить про Америку, то приглашают с тем, что будет понятно американскому слушателю. Понятно и (ключевое слово) доступно! Иначе концерт не продашь, если у тебя нет армии промоутеров.

Кстати, как ни странно, меня часто просили исполнять Дж. Гершвина: казалось бы, я русская, Гершвин — абсолютный американец, их джазовый гуру, но не всё так просто (улыбается). Я исполняла его так, как чувствовала сердцем, невзирая на негласный запрет исполнять Гершвина белым музыкантам (Гершвин настаивал на том, чтобы все спектакли «Порги и Бесс» исполнялись чернокожими актерами и певцами. Это, между прочим, дало работу нескольким поколениям афроамериканских певцов в то время, когда дискриминация не позволяла им выступать ни на одной классической сцене).

Вот она — ответственность творца. Я взяла на себя этот риск, соединялась с Гершвиным, почти физически ощущала его присутствие, размышляла о жизни его родителей в Российской империи, о его дедушке в Петербурге и так далее.

Уже много позже я узнала, что существует принцип отождествления. А тогда, в начале карьеры, я и через глубокое чувствование, и через моих профессоров Московской консерватории действовала по наитию, искренне и в то же время уверенно и сильно. Это всегда приносило плоды.

Позвольте чуть отклониться от Свиридова и рассказать удивительную историю, которая произошла со мной перед дебютом в Карнеги-холл. Это поможет понять, как работает этот «метод отождествления».

Итак, получив ангажемент на исполнение редко исполняемой из-за невероятной сложности и числа участников 8-й симфонии Густава Малера («Симфония Тысяч»), я обнаружила, что мне мучительно сложно энергетически, эмоционально, смыслово (да и вокально) замахнуться на этого гиганта. На сцене тройной состав оркестра, 500 человек хора, 8 солистов и бесконечная, вселенская мелодическая конструкция. У меня мало что получалось, ком всё время стоял в горле, петь со слезами невозможно. Оставалось три дня до дебюта, и на репетиции я сказала себе: «Ищи! Ищи зацепки, ищи способ, ищи варианты. Иначе всё». Как только это прозвучало внутри, спасение пришло откуда не ждали: я вдруг вспомнила, что Карнеги-холл с сенсационным успехом в 1891 году открывал Чайковский, Пётр Ильич. Мой Пётр Ильич, наше небесное светило, который преподавал в тех же классах, в которых я училась. Вот он, так близко, здесь, со мной, а значит, ничего не страшно. Я сейчас вспоминаю, и у меня идут мурашки по всему телу — это и есть коды, про которые мы говорим в связи со Свиридовым.

Понимаете, как мы с вами можем менять события, фамилии, времена, темы. А глубинно, смыслово, энергетически, кодово остается про одно и то же: про нашу глубину, про русскость, если хотите. Тогда я абсолютно по-другому вышла в Карнеги-холл. Эта сцена как будто стала моей по праву. Я смогла не просто «выдюжить», а еще и подать это с огромным внутренним посылом, соединяясь через века, через поколения с самим Чайковским, с любимым Рахманиновым, со всеми нашими. Поэтому это невероятная сила.

Я учу этим вещам своих студентов, говорю на мастер-классах и лекциях. Это архиважно, мы просто обязаны нести это дальше. Чувства, смыслы, связи с предками и великими — это то, что проведет нас через всё.

Итак, Георгия Васильевича исполняют незаслуженно мало. Это также связано с юридическими правами, с нотами (но это уже другая история). К слову, мы в консерватории пели его духовные хоры почти по рукописям. Цикл «Пушкинский венок» был в доступности, а его первые духовные хоры мы пели по нотам от руки. Тогда духовная музыка только-только поднималась. Волшебное время, страшное от холода и разрухи, и волшебное от молодости, рождения нового и знаменательных встреч.

Мне было осязаемо понятно, что кристальная ясность, кристальная красота Свиридова — в гениальной простоте и в каждом аккорде. Я не знаю, как это возможно. В каждом аккорде были образы берез. Сергей Кургинян как-то рисовал этот образ. Он о том, что в каждом русском человеке есть картина мира, где он видит березовую рощу, пронизанную светом. Я Кургиняна узнала гораздо позже, чем Свиридова, но сейчас я понимаю, что именно эти образы рисовались в каждом аккорде гения. Как он это делал, что это было — это не нам рассуждать, это просто констатация факта.

Действовало ли это только на меня? Почему я так явно, кожей ощущала замыслы творений Георгия Васильевича? Эти вопросы адресуем моим предкам, которые служили Родине, которые рождали, строили, защищали, вдохновляли, имена которых увековечены в книгах. Одни были репрессированы, другие были директорами советских заводов. Мой отчим, будучи главным конструктором на крупнейшем оборонном предприятии, делал ядерные боеголовки, умер в нищете, сказав в 1990-е годы: «Я Родину не продаю». Вот от них всех и внутреннее содержание.

Как Свиридова воспринимают в Америке? Помню, всегда были вопросы и распахнутые глаза: «Что это за произведение? О чем оно? Кто автор?» То есть проникновение в сердце было моментальным. Помню, особенно любила петь Свиридова а капелла на бис, когда меня приглашали в закрытые частные клубы в Нью-Йорке и Вашингтоне. Там обитают «те самые», и мне хотелось хоть как-то рассказать о нас через музыку. Да, были в моей жизни и такие пересечения, их было много. Помню, меня там спрашивали: «Кто вы?» — и я им с улыбкой говорила: «Нет, не пытайтесь нас понять. Мы часто сами себя не понимаем, нас можно только чувствовать».

Георгий Васильевич, когда начинал говорить, объяснять, что он хотел донести в том или ином произведении, — преображался. Из уже очень пожилого девяностолетнего дедушки он превращался в невероятно огненного юношу, и эта метаморфоза была настолько реальной и сильной, что я немного терялась. Этот гений молниеносно переносил в другие миры. Не только я видела подобное. Откуда я это знаю? У нас был небольшой коллектив, ансамбль солистов современной музыки, и в моменты его «преображения» я тихонько озиралась по сторонам. Мне, тогда юной девушке, было непонятно, что происходит: минуту назад был старик, а сейчас вот этот невероятный огонь. Что это? Как это? Он был красив. Стоял молодой, полный жизни мужчина. А вокруг были совершенно спокойные лица коллег, и я понимала: нет, видимо, это вижу только я. Но вдруг еще одна женщина (о, чудо!) — она была старше меня, красавица-армянка, — вспыхивала как свечка. Я буквально могла видеть ее распахнутые глаза, она сидела в каком-то ступоре, и у нее на шее проступали красные пятна. В тот момент я видела, что огонь, чувство, силу и страсть, которые он транслировал, мы чувствовали обе. Она увидела то, что видела я: его метафизическое преображение. То есть нас таких немного, но мы есть (улыбается). И, пожалуй, никому я об этом не рассказывала. Вот такой силой он обладал.

Читая мемуары Е. Образцовой и Е. Нестеренко, мы узнаем, что Георгий Васильевич был буквально деспот, когда дело касалось его произведений. Он не давал спеть ни одной ноты не так, как он бы того хотел. Он «выкрадывал» своих исполнителей на дачу, они месяцами там работали. Елена Васильевна говорила, что это было испытание, это было тяжело, порой выматывающе. Но зато теперь, слушая ее исполнение «Зимней дороги» на стихи А. Пушкина, мы понимаем — это идеально. Надо сказать, что он к концу стал мягче. Мне не с чем сравнивать, но я видела его абсолютно любящим. Он был так счастлив, что мы взялись за диск, за исполнение его хоров. Я пела «голос с неба», такой ангельский подголосок (может, это и был тот «свет сквозь березы») в одном из его произведений, и какая-то вселенская нежность во всем этом была.

Мама моя до сих пор вспоминает: «Господи, почему тогда ни у кого не оказалось фотоаппарата!» Не было рядом камер, не было телефонов, когда после концерта я в толпе слушателей спускалась по лестнице Малого зала Московской консерватории, а он один так тяжело и медленно поднимался. Узнав меня, сказал: «Пустите к этой девочке», — и склонился в поцелуе к моей руке. Мама была рядом, я страшно смутилась, но, конечно, я не могла оценить весь масштаб картины. Но руку я долго не мыла (улыбается). Кто знает, возможно, я до сих пор несу энергию Георгия Васильевича? Куда уходят гении? Где они? Я помню этот поцелуй как вчера. И знаете, он не тянул мою руку к себе, как это часто делают, а низко склонился. Его голова, голова гения, мастера, его тепло и уважение. Я его очень люблю.

Корр.: Яна, Вы сказали, что Свиридов выверял очень тщательно тексты для своих произведений. Наибольшую популярность и очень большое значение приобрели его сочинения на стихи Блока, Есенина, — хотя, казалось бы, полярные русские поэты. Можете вы что-то со своей точки зрения сказать про эту связь? Что он нашел в сочинениях Блока и в сочинениях Есенина? У каждого что-то свое.

Яна Бесядынская: Я не могу ответить, что он нашел, потому что кто я, чтобы рассуждать на тему, что он искал и нашел. Я могу только предположить. Есенин, что сразу приходит на ум, это, конечно, бесконечная русскость. А мы с вами понимаем, что бесконечная русскость — это не только березы, это весь спектр явленной и неявленной палитры, все зарисовки: от его старушки-матери и кабаков до прекрасной «соломенной» головы и безвременной кончины; от безграничной любви к России и народу до тонкого описания его слабостей; от одухотворенной и живой природы до мучительного опьянения от жизни.

Когда уже нет Георгия Васильевича, мы не можем спросить, что именно так его притягивало к Есенину и Блоку. Может быть, мама или бабушка когда-то читали ему? И это первое, что Георгий Васильевич помнит? Может, созвучие душ, мыслей, чувств? Надо будет посмотреть, наверняка есть воспоминания, записки, мысли, исследования.

Георгий Васильевич очень любил поэзию Блока, и, кстати, к его стихам, я вспоминаю, он обращался еще в студенческие годы. Блок — это Петербург, Свиридов же любил Петербург нежно и страстно («Прощание с Петербургом», кантата и поэма «Петербург», «Петербургские песни» и многое другое). Я, признаться, Блока и сама обожаю.

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

Какой символизм, мистицизм, дуновение, аромат, тени. Вы понимаете, это всё полунамек-полувздох, изумительная музыкальность и мелодичность стихов, смысловое и звуковое богатство. В этом случае мы видим многомерность сути и мышления Свиридова, его бесконечный полет с одной стороны и привязку к земле-матушке, почти сыновняя нежность к родной земле. В этом «контакт» с Есениным.

А с другой стороны, гений — он в чем? Он в тех самых кодах, в тех самых недосказанных, непроявленных вещах. Я могу предположить, что Георгий Васильевич чувствовал связь с поэтами, хотел с ними соприкоснуться осязаемо, через Творца, через время. Так же как я по-своему соприкоснулась с Малером и Чайковским в Нью-Йорке.

Музыковеды говорят, что был задуман цикл из четырех кантат на стихи Блока под общим названием «Песни о России». Может быть, он в эти песни о России не только Блока хотел включить. Может быть, он хотел лишний раз «притянуть» Блока к России? Блок писал: «Все кончается, только музыка не умирает». Так что я не знаю. Если слова Блока верны, то Свиридов продолжил Блока в вечности.

Нельзя не отметить, что литература, поэзия и вообще слово были для Георгия Васильевича абсолютной квинтэссенцией. Хор и песни — это самая что ни на есть русская традиция.

И, конечно, нельзя не вспомнить Диму Хворостовского. Я была на выступлении в БЗК, когда они с Михаилом Аркадьевым исполняли поэму «Отчалившая Русь» на стихи С. Есенина, и я сразу поняла, что что-то происходит. Это был и гипноз, и экстаз одновременно. Гениальная музыка и потрясающее во всех смыслах исполнение Дмитрия и Михаила. (Лет через восемь меня с Димой познакомила в Нью-Йорке великая Личи Албанезе — любимая певица Тосканини, с которой мы тепло общались.)

Говорят, Свиридов не любил выходить на поклон на сцену, как и Шостакович. И так же он сидел в седьмом ряду, перед проходом в Большом зале консерватории. Тихонечко сидел и переживал очень, я видела. И он так долго шел, сгорбленный, уже ему было тяжеловато подниматься. Но овации — знаете, какие? Это был не восторг, был катарсис. Это было грандиозно во всех смыслах. И кстати, когда Аркадьев играл вступление и проигрыши в последней песне цикла «О, Родина, счастливый и неисходный час!», абсолютно слышно было звучание колоколов на мощных фортиссимо (опять вся в мурашках, меня просто тогда накрыло). Это было грандиозное, симфоническое звучание, это был никакой не рояль. И Дима Хворостовский был как столп в своем стоянии. Я счастлива, что я это пережила. Слово и поэты для Свиридова были, конечно, его воплощением.

Корр.: Вопрос о духовности. Часто музыку Свиридова выносят в отдельную категорию — «Духовная музыка Свиридова», а прочитав его записки, дневники, можно предположить, что он был религиозным человеком. Духовность в его музыке религиозная или светская?

Яна Бесядынская: Вы знаете, как важно определиться с понятиями, сейчас недаром говорят о «великом исправлении» имен. Как же важно возвращаться к ясности вообще нам всем. Поэтому когда мы говорим о духовности светской, я не совсем понимаю, что под этим подразумевается. Или духовность религиозная — это ведь тоже нечто узконаправленное. Это то, что касается только религии? Мы же понимаем, что религия — это система, свод практик: обряды, верования, убеждения. В каком-то смысле рамки.

Я позволю себе порассуждать — рискну даже, не просто позволю. Зная и немножечко коснувшись через музыку, общение, через поцелуй и глаза к Георгию Васильевичу, вероятно, мы должны говорить о духовности в самом великом и огромном значении этого слова. Мы не можем препарировать всю глубокую духовно-нравственную опору Свиридова, но мы должны помнить, в какое всё же время он творил. Георгий Васильевич был известнейшим, обласканным государством деятелем культуры: он Герой Социалистического труда, народный артист СССР, обладатель Ленинской премии, часто исполняемый и любимый советский композитор, музыкальный и общественный деятель. Первая Государственная премия у него была в 1946 году — ну какая там религиозная духовность? Потом Ленинская премия. Но, безоговорочно, мы можем говорить: это классик русской музыки, классик русского искусства.

А если мы возьмем философскую сторону вопроса, то что такое искусство? А что такое гений? А что если он по ночам общался с Богом? А что если он всегда слышал зов духа? Зов многовекового и многонационального русского народа? А что такое зов духа — это служение, миссия. Дух беспределен, и объять сознанием его не дано. Нет объяснения. Видите, вопрос один, потом второй, третий, четвертый, а всё равно мы уходим в мир трансцендентного.

Или что, например, мы знаем о детстве Свиридова? Что мы знаем о его пройденных опытах? Что мы знаем об образах и снах, которые он видел, — эти березы? Он их не описывал, но мы почему-то их чувствуем, видим. Я бы в итоге сказала, что Свиридов не просто высоконравственный, интеллектуально мощный и глубокий, а самый что ни на есть духовный (православный!) композитор. И ему не нужно было разрешения, чтобы его духовную музыку исполняли в храмах. Для него, возможно, концертный зал был храмом. Возможно, сам человек и вся Россия были его храмом. Возможно, он таким образом служил людям, верил и знал: услышав его музыку, его «неизреченное чудо», люди обязательно придут в храм. Каждый в свой.

«Песнопения и молитвы» — последний хоровой цикл, над которым композитор работал последние 10 лет жизни и который мы студентами исполняли в консерватории — это есть его завещание, его признание в любви к «России — стране простора, стране песни, стране минора, стране Христа» (так писал Георгий Васильевич в своем дневнике).

И еще хочу сказать, что Свиридова я своим студентам преподаю как современного композитора. Я воспринимаю его как своего, как нашего современника. Но посмотрите, насколько он и классик в то же время. Он и вне времени, и современен всегда, что мы далеко не про всех можем сказать. Пожалуй, Бах вне времени абсолютно (многим современным композиторам еще поискать те гармонии, которые есть, например, в кантатах Баха, они наисложнейшие именно в музыкальном смысле).

Так что свиридовская миссия — совершенствование человека и вознесение его. Через душу человеческую, которая тоже должна работать в поиске ответов на самые важные, самые сокровенные вопросы своей жизни, своей судьбы. Нам вторят слова Георгия Васильевича: «Я хочу создать миф: Россия. Пишу всё об одном, что успею, то сделаю, сколько даст Бог». Великая же миссия высокого искусства и непосредственно музыки — служить раскрытию истины. Дать людям реформирование души. Оно должно происходить, иначе — застой и смерть.

Корр.: По поводу того, насколько Свиридов современен и насколько он вне времени. Если смотреть черты индивидуального композиторского стиля, Вы можете отметить кого-то из современных композиторов, кто бы что-то перехватил? Мне приходят на ум параллели с композиторами-кучкистами, с Мусоргским, отчасти с Чайковским. Вы можете отметить какие-то стилевые особенности, и кто их подхватил и продолжает сейчас?

Яна Бесядынская: Очень интересный вопрос. Вы знаете, когда я вас слушала, я понимала, что этот вопрос для специалистов. Вероятно, это прекрасная тема для реферата, исследования: поискать, пораскладывать на молекулы, сравнить какие-то произведения. Найти пересечения или разночтения.

Но можно я, знаете, куда уведу? Вы мне подсказали и про Чайковского, и про Мусоргского. Чайковский же глубоко, почти болезненно эмоционален. Да, глубоко русский гений, но Петр Ильич столько переживал сам, что мы через музыку буквально клетками чувствуем его переживания. Мы можем с ним даже соединиться на уровне переживаний. Но через Свиридова я переживаю нечто большее: я Свиридова-личность там не чувствую. Какими гранями раскрывается гений? Далеко не всё нам дано выразить словами.

Вчера было Благовещение. И мы в Храме Св. Николая в Толмачах (домовая церковь при Третьяковской галерее) пели «Херувимскую песнь» Гречанинова. И вы знаете, я ведь с шестнадцати лет в церкви: были эти нищие годы, меня пригласили как талантливую поющую девочку еще на втором курсе училища. Только-только начиналось возрождение церковной жизни, храмы еще стояли где-то в песке, где-то в завалах, в строительном мусоре.

Люди, послушайте духовную музыку Гречанинова! Это такая архаика, это написано с таким проживанием самобытной русскости, такая глубоко духовная музыка, но она больше, чем просто православная традиция. Повторюсь, гений вне какой-либо традиции. Сам Гречанинов писал своей супруге в 1916 году: «Обращением к Богу только и можно поддерживать свет, который светит нам в жизни; только путь, освещенный этим светом, может вести нас к совершенствованию». Этот «свет к совершенствованию» гений способен нам донести «человеческим» языком.

И кто же тогда возьмется «раскодировать» гения? Смотришь — рядом какой-то даже одаренный композитор, мелодия красивая, а нет полета, нет погружения и состояния божественного экстаза.

Опять отвлекусь. Рахманинов — мой любимый композитор. Каждый день в течение 7 лет я здоровалась с его именем, выбитым золотыми буквами на роскошной настенной плите Малого зала Московской консерватории. Как получилось, что я в Нью-Йорке все 20 лет прожила в соседнем с Рахманиновым доме на 84-й улице? (Я это обнаружила почти случайно, задрав как-то голову и увидев маленькую и скромную табличку-надпись.) А как получилось, что я была с теми, кто в ходе поминальной церемонии, состоявшейся на нью-йоркском кладбище Кенсикос, пели отрывок из «Всенощного бдения», таким образом впервые (!) осуществив предсмертную волю Рахманинова? Как объяснить это? Неведомо.

Но для того чтобы стало хоть чуть-чуть ведомо сердцем, надо, чтобы женщина пела детям колыбельные, чего в Америке, кстати, не делают. Надо, чтобы ребенок, а потом и все дети — пели, как это было у нас в родовой традиции. Надо, чтобы учитель музыки брал на себя ответственность чувствовать в тот момент, когда он что-то дает ребятам слушать на уроках. И через его чувства будут чувствовать и они. Надо, чтобы все пели, потому что через пение выходит боль, слезы, радость; выходит понимание, что есть вообще голос, что есть мистицизм звука, вибрация, выражение себя. Что есть все мы — соединенные звуком, музыкой, родом, единым делом. Тот человек, который поет, кто умеет владеть голосом, телом, эмоциями — он владеет и людьми. Он легко выйдет на любую аудиторию. Он будет нести в себе силу, знания и даже власть (Элиас Канетти в книге «Масса и власть» выводит дирижера как наиболее наглядного выразителя власти). Такая вот сила.

Мусоргский, в свою очередь, был сложен и утончен образно. И мы вроде бы и не видим, что там за «Картинки с выставки», а музыкальным языком он рисует эту прелесть. И кстати, почему Дебюсси называл Мусоргского одним из своих любимейших композиторов? Я вот никогда это не понимала. Еще когда-то в юности это услышала и всё думала: «Ну, помилуйте, где Дебюсси и где Мусоргский!» И только позже узнала подробности: через пребывание в России, через Дягилева, через «Русские сезоны». А Дягилев, как мы с вами знаем, был абсолютно русским, таким крепким, «стихийным» человеком, с тонким вкусом и чутьем и редким организаторским талантом. Он был именно творческим продюсером, импресарио, коренным образом повлиявшим на мировую культуру (его матушка воспитывала в русскости, разлука с Родиной впоследствии была главной драмой его жизни). Так вот Дебюсси говорил про Модеста Петровича Мусоргского: «Никогда еще более утонченная чувствительность не была передаваема столь простыми средствами». Понимаете, какие пересечения? «Очарованная даль…» Опять же вспоминая Свиридова и вопрос о стилистике и влияниях.

Корр.: Вы сказали, что внутри Свиридова и его музыки стержнем был образ совершенствования человека, раскрытие внутреннего творческого потенциала, душевного богатства. И через это — образ России. Сейчас что нам делать с этим образом России? В чем он созвучен нынешнему времени? В чем он, может быть, изменился, в чем цель? Что нам дальше делать с этой музыкой?

Яна Бесядынская: С образом России ничего делать не нужно. В него просто надо войти. В гигантском океане информационного хаоса, когда рушатся системы и устои, возникает хаос бытия. И в этом хаосе на молекулы рассыпается человек. Он может пытаться слушать каких-то классиков, но:

а) откуда он знает, что слушать? Он потерян и раздерган на части. Он не всегда образован;

и б) даже когда он слушает, он вообще не понимает, какую грань души, чувствования «включить».

Задачу творца сегодня я вижу в том, чтобы ясно, сильно и вдохновенно заниматься просвещением. Уже несколько лет я твержу: нам необходимо переосмыслить роль культуры, искусства и донести эти ценности для человека сегодня и в перспективе на будущее. Искусство как развлечение и оформление — это преступление и деградация. С каких пор шоу-бизнес — это культура? Как мы дошли до этого? Да, новые формы возможны (привлечение гения творцов за «столы переговоров»; вдохновление их светом, мастерством и легкостью идей при взаимодействии в различных областях жизнедеятельности: науке, дипломатии, бизнесе, промышленности и так далее). Таким образом мы не только сохраняем культуру и традицию, но и сами переходим на качественно новый уровень мышления, а значит, бытия. Феномен и мощь культуры/искусства — в безграничности ресурсов и потенциале внутренней свободы. Это надо вспомнить и продвигать как данность.

Через Есенина у Свиридова есть надвременная Русь, голубая Русь, то есть это Русь-рай, Русь вечная, Русь неизбывная. Это мечта, Русь-сказка, Русь-Китеж. И в то же время через Есенина же — Русь такая земная, Русь в реальной исторической конкретике с болью, кровью, страданиями. Всё это Русь, всё это наша жизнь-судьба.

Нам гений Свиридова своими творениями (философскими в том числе) показывает многомерность, сложность, духовность, невероятную широту, но и тонкую уязвимость русского человека. Не думаю, что наши гении так уж задумывались об образе России. Они исследовали человека, лечили души, вдохновляли на подвиги и свершения. Нам надо заново посмотреть на мастеров и гениев. Научиться замечать лучших из них из толпы, холить их и лелеять. Надо научиться опять включать собственную душу и вспомнить, как же это — по-русски любить. Почему мы никак не можем войти в самих себя? Соединиться уже раз и навсегда со всеми нашими предками, увидеть их (нашу!) цветущую красоту и невероятную сложность и признать собственную мощь.

В Центре развития одаренных детей в Калининграде мой добрый приятель и коллега в бытность свою директором устраивал потрясающие встречи с выдающимися людьми для ребят. Выступала там не раз и я. Как-то в один из приездов у нас с ним состоялся диалог:

— У тебя есть поток спортсменов и поток специальностей с искусством. Собери мне большую аудиторию. Давай их объединим.

— Ты уверена? Там в спортсменах одни парни, в основном борцы, бокс; возраст пятнадцать-шестнадцать лет. Будет трудно. Найдем ли пересечения и общие темы?

— Собери. Спортсменов научим «вдохновляться», культуру научим дисциплине и терпению.

Боже мой, это было потрясающе. Триста подростков. После встречи вопросы, объятия и улыбки. Но первым моим вопросом был такой: «Кто знает свою родословную?» Гробовая тишина. Из трехсот человек три человека подняли руки. Из них одна была девушка-наставница, то есть два подростка что-то знали о своей семье, о своем роде. У меня был реально шок, я не ожидала. Я понимала, что мало кто занимается поисками, всем некогда, семьи некрепкие и так далее. Но ведь не настолько… Слушайте, это беда государственного масштаба.

Мы ищем какие-то образы извне, потому что мы не знаем, не помним своих. Я тогда в Калининграде сказала: «Обещайте мне, что вы придете домой и первым делом позвоните своим бабушкам и прабабушкам, и пускай ваши бабушки вспоминают (под запись) хоть что-нибудь. Всё подряд! Любая мелочь, любые даты, даже глаза бабушек при рассказе надо запоминать».

Я свою родословную поднимала (долгая, мистическая история) и плакала после этого по ночам целую неделю, потому что я видела во снах почти всё, что там было записано. Откуда это берется? Вот вам и коды. Вот он и есть, этот образ России. И тогда родится понимание, что рядом с тобой не враг, а брат. Как же часто мы друг друга раним! Это наглядно и выпукло проявлено в сравнении с другими нациями. Малые народы — большая поддержка друг друга. Мы же друг от друга шарахаемся. Услышим русскую речь за границей — и в сторону. Беда.

Нам надо просто «войти в себя», надо соединиться с собой на базе великой русской культуры; на базе родовых воспоминаний, пересечений, связей; на базе образования, на базе великого исправления имен, позволения себе быть, на базе любви к ближнему. Не забыть бы и прекрасную русскую женственность. Воплощение подсознательной стихийной мудрости женщины, ее бесконечной доброты, любви, но и невероятной силы. Великая свобода — это великое самоограничение. Я потомок атаманов и великих полководцев. Слова «свобода» от них я не слышала, и часто мои предки казаки говорили так: «Мы не ведаем, что такое свобода, но мы знаем, что такое воля».

Вот эта воля (ее уж точно не разложишь на молекулы) — это то, что передается кодово-генетически. Это невероятная широта, размах, но при этом сила, честь, служение, дисциплина. Это, конечно, и самоограничение. Это пахота, тяжелый труд, а не свобода в понимании «вот нам запрещают», «мы тут что-то недополучаем» и тому подобное. Кто вообще сказал, что мы должны что-то получить, сперва не отдав?

Я очень верю в наш прекрасный народ. Ему мало об этом говорят, но он прекрасен.

А закончу я стихами И. Северянина, на которые Г. Свиридов написал «Запевку»:

О России петь — что стремиться в храм
По лесным горам, полевым коврам
О России петь — что весну встречать,
Что невесту ждать, что утешить мать…
О России петь — что тоску забыть,
Что Любовь любить, что бессмертным быть!

Корр.: Спасибо Вам большое, Яна!