Война. Здесь и сейчас. Памяти Игоря Юдина

Люди не знают, что такое война, пока не столкнутся с ней нос к носу. Мы легкомысленно живем в наших легкомысленных городах, вспоминая о войне в День Победы, который каждый раз проходит одинаково: утром парад, в течение дня — ряд плановых мероприятий, вечером салют. Но вряд ли Дни Победы, или другие патриотические мероприятия, или знакомство с разного рода историческими материалами добавляют хоть что-то к нашему знанию войны такой, какова она есть. Впрочем, бывают моменты, когда удается если не узнать что-то, то хотя бы странным образом ощутить отчаяние, смерть и одиночество, которыми наполнена любая война.

Мне было лет пять — не более — в тот День Победы. Бабушка повела меня смотреть парад. Парада я совсем не помню, но то, что было потом, помню очень хорошо. Все пошли возлагать цветы к Вечному Огню. Сначала там был какой-то митинг для ветеранов, и люди стояли по периметру мемориального комплекса. Потом началось возложение, но люди стали подходить к Вечному Огню не толпой, а как-то по очереди. Стоявшая рядом женщина сказала мне: «Девочка, отнеси мои цветы, а то у меня ножки болят». Я взглянула на бабушку, та кивнула, и я с искренним восторгом побежала исполнять просьбу.

Потом случилось нечто странное: другие люди тоже стали просить меня отнести их букеты. Я радостно носилась туда и обратно, слегка ошалевшая от бега, прекрасной южной майской погоды и полноты жизни, и очень гордая тем, что могу помочь ветеранам. Ветераны, просившие меня отнести букеты, тогда казались мне очень старенькими, хотя теперь я понимаю, что в 70-е многие из них были не так уж стары. В какой-то момент я обратила внимание на их лица. Они улыбались мне, но улыбки появлялись сквозь какую-то отчаянную печаль — нет, даже не печаль, а что-то более глубокое, лежащее в основе печали. У них была Победа — общая на всех; но, помимо Победы, была скорбь — с одной стороны, тоже общая на всех, но, с другой, у каждого своя. Они не могли помочь друг другу в этой скорби, и каждый в своем одиночестве смотрел в глаза погибшим. И они выбрали меня — маленькую девчонку — в качестве передатчика между собой и погибшими, зная, что, в силу моей невинности, это не причинит мне вреда. И я что-то поняла тогда про войну; глядя в лица этим людям и беря цветы из их рук, я что-то ощутила.

Дальше была жизнь — та, в которой люди не знают, что такое война. На хоре в музыкальной школе мы пели песню про Улицу Мира:

На улице Мира о мире тревога.

У мира надёжных защитников много.

Окончиться может любая дорога,

Но улице Ми-и-ра не видно конца.

Песня мне нравилась, слова казались верными, и была убежденность, что никогда в моей жизни не будет войны, потому что «надежных защитников много», да и вообще, потому что все эпидемии, войны и голод остались в далеком прошлом, по крайней мере, в нашей стране. Бабушка рассказывала мне о войне и о других горестях из своей жизни — например, о голоде или о том, как обувь разваливалась у нее прямо на ногах. Эти рассказы были для меня рассказами о прошлом, которое было так давно, что его как будто бы и не было, и которое уж точно никогда не повторится. Время дробилось и не связывалось воедино.

Что такое голод и разваливающаяся на ногах обувь, я узнала в 90-е на собственной шкуре. Но война оставалась для меня мрачной абстракцией — несмотря на то, что существовали горячие точки в разных уголках планеты, в том числе на территории бывшего СССР, и несмотря на то, что там гибли люди, в том числе русские парни. Но это было где-то далеко. Как и время, пространство дробилось и не связывалось воедино.

Война, пространство и время связались воедино и перешли в качество «здесь и сейчас» в 2014 году, когда начался вооруженный конфликт в Донбассе.

После распада СССР я ни на мгновение и ни на йоту не воспринимала Украину как другую страну, поэтому начавшаяся там война была для меня войной на моей территории. Но даже тогда, как я теперь понимаю, настоящего понимания войны не возникло. Несмотря на «здесь и сейчас», время от времени пронзало ощущение нереальности — как будто всё это происходит в дурном сне, в больном воображении, в параллельной реальности, что «здесь и сейчас» на самом деле являются галлюцинацией, которая вот-вот развеется. Мы с огромным рвением собирали гуманитарку, переправляя её в Донбасс, и ожидали скорого окончания этого бреда под названием война.

17 января 2015 года стало окончательно ясно, что война — это не бред, не сон, не фантазия и не параллельная реальность. Пришло известие о гибели нашего друга Игоря Юдина, с которым мы попрощались всего за пять дней до этого, сказав друг другу «до встречи».

Теперь мы вспоминаем, как он приезжал к нам, и мы гуляли по ночному Ростову, но наши общие воспоминания и наша общая скорбь не отменяют того, чтобы остаться с Игорем один на один, посмотреть ему в глаза и узнать, что война — это одиночество и смерть, которые всегда рядом.

Пространство и время перестают дробиться. Веснушчатый парень из-под Рязани гибнет от фашистской пули в 1941-м ради того, чтоб я жила. Игорь Юдин из Донецка истекает кровью в 2015-м ради того, чтоб я жила. Тысячелетиями совершаются жертвы ради того, чтоб я жила. Люди умирают ради того, чтобы жили другие — их современники и потомки. Мы не имеем права не знать, что такое война. И не имеем права сдаться отчаянию, смерти и одиночеству. Люди умирали за нас не для того, чтобы мы сдались.