О коммунизме и марксизме — 99
Всеволод Витальевич Вишневский (1900–1951) — выдающийся советский писатель, драматург, журналист. Он принадлежит к тому меньшинству представителей советской творческой интеллигенции, для которого коммунизм актуален был по-настоящему, и кто при этом не был подвержен совсем уж радикальным, негативистски революционным умонастроениям, содержавшим в себе отрицание советской действительности во имя некоей чуждой всего меркантильного красной революционности.
Коллега В. В. Вишневского, Владимир Наумович Билль-Белоцерковский (1885–1970), был столь же талантлив, как Вишневский, и столь же требователен по части чистоты коммунистической идеи. Но он был гораздо более, чем Вишневский, подвержен скептицизму в том, что касается возможностей реального советского общества.
У Билль-Белоцерковского хватало осторожности на то, чтобы не высказывать этот скептицизм открыто. Или, точнее, он направлял свой скептицизм в русло реального советского социалистического строительства.
Входя в Пролеткульт, в группу «Пролетарский театр» и литературное объединение «Кузница», то есть в те организации, которые существенно пострадали при Сталине, Билль-Белоцерковский написал Сталину в 1929 году письмо, в котором критиковал и театр МХАТ (тогда еще МХТ), и Булгакова, притом что все знали — Сталин много раз ходил в МХТ смотреть постановку булгаковских «Дней Турбиных».
Сталин ответил Белоцерковскому, сдержанно поддержав автора письма (например, признав, что пьеса Булгакова «Бег» не должна быть опубликована в ее первозданном виде). Это решило судьбу Билль-Белоцерковского, который в 1935 году стал заслуженным деятелем искусств РСФСР, а в 1939 году получил орден «Знак почета».
Знаменитая пьеса Билль-Белоцерковского «Шторм», написанная в 1926 году и существенно переработанная в 1935-м, — была одим из признанных советской критикой драматургических произведений. Эта пьеса ставилась во многих театрах.
А вот другая пьеса — «Штиль», поставленная в 1927 году, была проникнута глубочайшим разочарованием по поводу НЭПа и после 1927 года никогда не ставилась в Советском Союзе. Именно эта пьеса полностью характеризует степень внутреннего скептицизма Билль-Белоцерковского в том, что касается коммунистичности реального советского государства и реального советского общества.
Будучи антинэповской, эта пьеса отражает нонконформизм ее автора, сомневавшегося отнюдь не только в НЭПе. Нонконформизм Билль-Белоцерковского был определен его личной историей, тем, как формировалась личность в молодые годы. Он получил лишь начальное образование. В шестнадцать лет стал матросом. Работал на британских судах, с 1911 года жил в США, зарабатывал на жизнь тяжелым трудом. В США Билль-Белоцерковский заинтересовался идеями анархосиндикализма.
Вернувшись в Россию после Февральской революции, Билль-Белоцерковский встал на сторону советской власти, вступил в РСДРП(б), принимал участие в Гражданской войне. Но, как мне представляется, внутренне Билль-Белоцерковский оставался на позициях анархосиндикализма. И в силу этого скептически относился не только к нэповской, но и к сталинской модели социализма. Что не мешало его вписыванию и в сталинское общество, и в общество хрущевско-брежневского периода.
Могу высказать смелую гипотезу, на поиск материалов для подтверждения или отрицания которой я не располагаю необходимым объемом свободного времени. Гипотеза моя в том, что Всеволод Вишневский рассматривал Билль-Белоцерковского как своего рода прототип одного из героев своей «Оптимистической трагедии», а именно матроса Алексея.
Оговорив, что эта моя гипотеза относится к разряду неподтвержденных и даже сомнительных, не отказываюсь от нее именно как от гипотезы. В том числе и потому, что она задает определенный контекст в рамках той базовой проблематики, к рассмотрению которой перейду после того, как сопоставлю творческий и политический путь Вишневского с тем, что уже поведал по поводу Билль-Белоцерковского.
В отличие от Билль-Белоцерковского, Вишневский родился в семье потомственных дворян, окончил Первую Санкт-Петербургскую гимназию. Он воевал во время Первой мировой войны (сбежал на фронт, будучи подростком, участвовал в боевых действиях, был награжден Георгиевским крестом и медалями). Всеволод Витальевич принимал участие в свержении власти Временного правительства, входил в петроградские военные части, участвовавшие в этом свержении, воевал в Гражданскую.
Вишневский, как и Билль-Белоцерковский, был активным противником Булгакова. Булгаков ответил ему взаимностью, выведя его в качестве одного из персонажей «Мастера и Маргариты». Одновременно с этим Всеволод Вишневский поддерживал деньгами Мандельштама, находившегося в ссылке. Он же, будучи редактором журнала «Знамя», опубликовал повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» и представил ее к Сталинской премии.
Вишневский всегда был осторожен (напечатанные им в журнале «Знамя» стихи Ахматовой подверглись травле, но она не коснулась напрямую Вишневского, ценимого Сталиным и проявившего способность вовремя отмежевываться от опубликованного). При этом к 1948 году Вишневского все-таки сняли с поста главного редактора журнала «Знамя», что носило отпечаток некоей опалы.
Но в 1949 году Вишневский написал резонансную пьесу «Незабываемый 1919-й». Она явно была написана к 70-летию Сталина. Пьеса была одобрена Сталиным. Одним словом, Вишневский никак не являлся пресловутой «жертвой сталинского режима». Но он не был и одним из скрыто антисоветских любимцев Сталина, к каковым я отношу Алексея Толстого и Сергея Михалкова. А ведь Вишневский мог бы войти в эту когорту в силу своего дворянского происхождения. Но не захотел. И держался по отношению к этой когорте достаточно сдержанно.
Вишневский — очень советский человек. При этом он по-умному советский человек. То есть человек, мучительно осмысливавший ту проблематику, которая в конечном итоге взорвала советское общество. Вишневский осмысливает эту проблематику без того надрыва, который свойствен Билль-Белоцерковскому. При этом он вкладывает это осмысление в уста своих героев — хотя и очень симпатичных, но не однозначных.
Дистанцируясь от того, что говорят герои, Вишневский вкладывает в уста их оппонентов альтернативную аргументацию. В этом нет ничего от лукавой уклончивости. Это соответствует подлинному взгляду Вишневского на происходящее.
В очень глубокой и талантливой пьесе Вишневского «Оптимистическая трагедия» проблематика коммунизма, способная привести к крушению общества, строящего коммунизм, изложена от лица матроса Алексея, а апологетика коммунизма — от лица комиссара как главного оппонента Алексея. При этом Алексей в итоге становится на сторону комиссара против Вожака, отстаивающего анархистские идеи.
Предлагаю читателю ознакомиться со спором Алексея и комиссара по поводу коммунистической проблематики, способной стать препятствием в осуществлении советского красного проекта. Этот спор мне представляется крайне актуальным сейчас, после того, как этот проект (он же — СССР 1.0, коммунизм 1.0) потерпел сокрушительное поражение, в результате которого мы имеем то, что имеем.
Комиссар после проигранного отрядом сражения спорит с Алексеем. Вначале комиссар обсуждает с Алексеем личность Вожака. Затем, умело разведя, как сейчас бы сказали, убежденного и по существу враждебного советской власти анархиста, каковым является Вожак, с небесперспективным, но еще не ставшим на правильные позиции Алексеем, комиссар переходит к главной для него теме.
«
Комиссар: Н-да, порядок вам нужен.
Алексей: Порядок? Научилась! Да людям хочется после старого порядка свободу чувствовать! Мы по сих пор наглотались этого порядка по пять, по десять лет. Говорить разучились.
Комиссар: Ты как будто не разучился.
Алексей: Верно. Не разучился. Повторяю как попка за другими. Ах, не будет собственности! Ах, всё будет чудно. Будет! Опять будет! Всё лжем, а сами только ищем, где бы чего бы разжиться, приволочь, отхватить. И во сне держимся за свое барахло. Моя гармонь, мои портянки, моя жена, моя вобла. Человека за кошелек казнили. Мало, двоих! Кого обманываем? Из-за крошечного цыпленка и то вой будет. Будет вой у каждого хозяина-собственника. Она будет хитро плевать в рожу каждого из нас — эта идея моего. Мое! Вот на этой штучке не споткнуться бы. Эх, будут дела.
Комиссар: Легче! Форменку порвешь. Ты что ж думаешь, мы не видим? Слепые?! Мы верим в людей.
Алексей: В кого?
Комиссар: В тебя!
Алексей: В меня?
Комиссар: Да! Сегодня ты струсил, бежал, а завтра первый пойдешь в бой, возьмешь врага за горло. За что умирать будешь? За кого? За воблу? Барахло? Цыпленка? Молчишь!
Комиссар, обращаясь к матросам: А ты за что умирать пойдешь? А ты? Ты?
Ей отвечают: Ясно за что, за землю, за свободу, за революцию.
Комиссар, обращаясь к Алексею: Что ж, по-твоему, и я тоже иду бороться за твое барахло? А он? (показывая на раненого) Ты спроси его, зачем он под пулю белую лез? Мое! Нет! За наше общее святое дело. За человека! За тебя! За всех нас. За детей наших. За жизнь лучшую идем мы на смерть в бой. »
Сразу же оговорю, что и поныне полностью разделяю точку зрения комиссара. Но нельзя при этом не констатировать, что точка зрения Алексея возобладала. И что пророчество Алексея осуществилось на сто процентов.
Мы можем и должны исследовать разные аспекты той катастрофы, которая именуется распадом СССР и крахом коммунизма. Перечислю еще раз вкратце эти аспекты, так или иначе обсуждавшиеся и мной, и другими аналитиками. Нумеровать их буду не по степени значимости, а по степени признаваемости аналитическим сообществом.
№ 1 — умелая работа западного врага коммунизма и СССР, в том числе и деятельность американских спецслужб.
Велась такая работа? Безусловно. Должна быть она обсуждена? Да, конечно. Причем с предельной детальностью. Но нельзя не признать, что западные спецслужбы, заваливая советского конкурента, просто выполняли свой долг. А значит, вполне правомочен вопрос, почему ЦРУ развалило СССР, а не КГБ развалил США. Те, кто всё сводит к работе западного врага, на этот вопрос ответа вообще не дают. Как говорят в таких случаях, «не сыпь мне соль на рану». Но ведь без ответа на этот вопрос мы окажемся абсолютно лишены адекватного понимания сути произошедшего. А значит, лишены и каких-либо инструментов интеллектуального и политического исправления посткатастрофической ситуации.
№ 2 — злодейство Горбачева, Ельцина и других.
Опять же, кто спорит. Но, как я неоднократно говорил, Горбачев в его деструктивных действиях был поддержан всей элитой КПСС. А также Съездом народных депутатов СССР, притом что делегатами съезда были представители и партии, и военно-спецслужбистской высшей номенклатуры, и номенклатуры хозяйственной.
№ 3 — пятая колонна внутри СССР.
Что ж, если бы не было этой колонны, то жили бы сейчас в Советском Союзе при коммунизме. Но откуда взялась ее особая эффективность? Почему она оказалась неэффективна на Кубе, где тоже была, в том же Китае, в других странах, где был дан отпор различным способам свержения местной власти, ненавидимой Западом? Почему кубинская пятая колонна не свергла Фиделя Кастро не только пока был жив СССР, но и через много лет после крушения нашего государства?
№ 4 — Негибкость советской системы, ее неспособность проводить своевременные реформы.
Во-первых, те, кто выдвигают такое объяснение, должны объяснить причины негибкости.
Во-вторых, разве в Северной Корее эта гибкость имела место в момент, когда СССР развалился? Разве эта гибкость имеет место в Северной Корее сейчас? Северокорейское общество гораздо менее подвижно, чем советское. У северокорейского государства гораздо меньший потенциал, чем у СССР. Но власть в Северной Корее крепка, не правда ли? Не будем обсуждать ее качество. Я отношусь к числу тех немногих, кто считает, что у Кореи большое будущее и что Северная Корея в итоге станет серьезным фактором этого будущего. Но пусть даже это не так. Важно зафиксировать, что власть крепка. А значит, власть коммунистического типа не обязательно должна быть свергнута в силу отсутствия гибкости.
№ 5 — устройство СССР по принципу так называемого лоскутного одеяла.
Спору нет, парад суверенитетов сыграл свою роль в распаде СССР. Но для тех, кто наблюдал этот процесс с близкого расстояния, ясно, что союзные республики, может быть, за исключением Прибалтики (а по мне, так и включая Прибалтику), чутко откликались на определенные сигналы из союзного центра. Не было бы этих сигналов, не было бы и парада суверенитетов. Так ли уж Белоруссия хотела отделяться от СССР? Или даже Украина? Или Средняя Азия? Задним числом можно всё свалить на окраины. Но это, мягко говоря, не вполне адекватно реальной сути происходящего.
№ 6 — перерождение советской номенклатуры.
Об этом говорится не так часто. Помимо меня и моих соратников почти никто не рассматривает этот фактор как один из решающих. Но ведь мало констатировать решающий характер этого фактора. Надо объяснить, почему переродилась именно советская номенклатура.
№ 7 — участие в развале СССР не только достаточно примитивных советологов из ЦРУ или Госдепа, но и закрытых международных элитных центров, способных просчитывать тонкие процессы так называемого остывания советского общества.
Кто отстаивает эту версию в ее серьезном варианте? Почти никто. Могу адресовать читателя к своим работам и работам своих соратников. Например, к работам Анны Кудиновой, напечатанным в этой же газете. Был бы рад адресовать к чужим работам, но ведь нельзя: ни к банальностям, согласно которым нас развалили масоны, ни к различному бреду по поводу всего на свете, включая инопланетные силы.
№ 8 — само остывание советского общества и советской модели коммунизма, порожденное так называемой светскостью этой модели, притом что настоящей альтернативой светскости является не религиозность (альтернатива религиозности — атеизм), а духовность (духовность шире конкретной религиозности).
Эту версию развала обсуждаю только я и мои соратники. Она-то и породила доктрину «Сути времени».
№ 9 — версия матроса Алексея из «Оптимистической трагедии».
Она, как мне кажется, заслуживает особого внимания в силу своей простоты и очевидности. И вовсе не противоречит версии № 8.
Александр Блок в своем стихотворении, посвященном Зинаиде Гиппиус, писал:
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.
Блок написал это в 1914 году. Но в каком-то смысле эти его слова еще более справедливы по отношению к нынешней эпохе.
Я считаю себя одним из «детей страшных лет России», эпохи деградации коммунизма и последовавшего за этим развала СССР. Относясь к этим детям, причем не ликующим, а трагически воспринимающим произошедшее, я и впрямь «забыть не в силах ничего». В том числе и того, как чавкало, хрюкало, шипело и рычало это самое «мое» в так называемую брежневскую эпоху.
Один из очень уважаемых мной людей, отнюдь не являющийся советским ортодоксом, лет десять назад сказал мне: «Предположим, что на смену Черненко (если кто не помнит — последний предгорбачевский генеральный секретарь ЦК КПСС — С. К.) пришел бы новый Черненко. В наилучшем из реально возможных варианте геронтократическая обойма была бы чуть раньше или чуть позже отработана полностью. И к власти пришел бы кто-нибудь достаточно косный, но чуть-чуть более свежий, чем Черненко, и не сгнивший на корню, как Горбачев. Начались бы сдержанные изменения системы. Она бы при этом не развалилась.
А в наихудшем варианте один Черненко сменял бы другого. И что? У нас было бы три процента роста валового национального продукта. За 30 лет этот продукт не удвоился бы, а утроился, поскольку сначала надо брать три процента от ста процентов, потом от ста трех процентов и так далее. Что бы это означало?
Что у всех были бы дачи с нормальными условиями и хорошие квартиры. А также советские машины и всё остальное советское — нормальная еда (она исчезла при Горбачеве), нормальная одежда (кому нужны эти западные шмотки?) и нормальная жизнь».
Сделав паузу после такого размышления, цель которого — до предела упростить ситуацию, чтобы выявить главное, мой собеседник, отнюдь не пострадавший экономически в ходе постсоветских пертурбаций, яростно спросил: «А что, трах-тарарах, человеку нужно больше? Зачем? И за это «больше» можно заплатить развалом страны, несчастьем десятков миллионов, потерей мирового баланса, угрозой ядерной войны? А на фига это «больше»? Оно так необходимо для счастья?»
Советский драматург Виктор Сергеевич Розов (1913–2004) был не только талантливым, но и мудрым человеком. Мудрость — это не просто ум. Это нечто другое, более ценное. Имея все возможности для того, чтобы вписаться в постсоветскую либеральную элиту, Розов этими возможностями не воспользовался. И, напротив, был одним из авторов газеты «Завтра».
При этом Розов никогда не был надрывным советским ортодоксом. Он «всего лишь» был внутренне, а не только внешне советским человеком. Таких, к сожалению, в советской интеллигенции оказалось немного.
У Розова есть как бы незатейливая, но на самом деле очень глубокая пьеса «В поисках радости». Она вышла в № 12 журнала «Театр» в 1957 году.
Предлагаю читателю ознакомиться с дискуссией между персонажами, которая почти один в один соответствует дискуссии комиссара с Алексеем в пьесе Вишневского.
В дискуссии участвуют те, кто уже вкусил от того «моего», по поводу которого так тревожится Алексей (Федор, старший брат главного героя Олега, жена Федора — Леночка, Леонид, сватающийся к сестре Олега Татьяне), и те, кто сопротивляются вкусившим (мать Олега и Федора, Олег, его сестра Таня).
Олег, перед этим рубивший отцовской шашкой мебель, купленную Федором и Леночкой, расквитываясь с Леночкой за выброшенный ею в окно аквариум, говорит, показывая новый аквариум:
«
Олег: Это мне один человек подарил. Хороший-прехороший! Вон они какие красивые — лучше тех! (Ставит аквариум на окно.) И подойти к ним теперь легче!.. (имеется в виду то, что порубленная им мебель вынесена из квартиры — С.К.)
Клавдия Васильевна: Ты бы помолчал об этом, Олег.
Леночка: Ничего, мама, я успокоилась. Дядя Вася обещал починить (починить порубленную мебель — С.К.). Да и что можно взять с глупого мальчишки, особенно такого...
Клавдия Васильевна: Когда у вас будут дети, Леночка, вы узнаете, как нелегко их воспитывать.
Леночка: Ну, эта радость нам не к спеху, мы еще пожить хотим... (Напоминаю читателю, что написано это за 60 лет до современного чайлдфри — С.К.)
Клавдия Васильевна: И все-таки это большая радость, Леночка.
Леночка: Есть и другие удовольствия, мама.
Олег: Барахло покупать.
Клавдия Васильевна: Когда старшие разговаривают, тебе лучше помолчать, Олег.
Таня: Устами младенца...
Леночка: Честное слово, это смешно! Мы с Федором покупаем самое необходимое, а вас почему-то это раздражает.
Клавдия Васильевна: Не раздражает, а беспокоит, Леночка.
Леонид: Политика нашего государства в этом вопросе совершенно ясна — максимальное удовлетворение нужд трудящихся. Я думаю, вы здесь заблуждаетесь, Клавдия Васильевна.
Леночка: Совершенно верно! Зачем же тогда строят так много красивых больших домов? Зачем дают прекрасные квартиры? Зачем в магазинах продают ковры, хрусталь, дорогую мебель, сервизы, картины?
Клавдия Васильевна: Да ведь никто же не предлагает продавать за эти блага и удобства свою душу!
Леночка: А кто продает, кто? Федор все зарабатывает самым честным трудом. Кажется, мы живем не какими-нибудь махинациями и спекуляциями.
Федор: И все-таки, Леночка, мама говорит правильно.
Леночка: Что правильно, что?
Клавдия Васильевна: Я говорю, Леночка, о том, что человек может иногда продать в себе нечто очень дорогое, что он уже никогда не купит ни за какие деньги. Продать то, что представляет истинную красоту человека. Продать свою доброту, отзывчивость, сердечность, даже талант.
Леночка: Но кто же из нас продает что-нибудь, кто?
Клавдия Васильевна: Разве я против материального благополучия?.. Что вы!.. Когда я осталась с ними, четверыми, одна, поверьте, я знала, что такое «трудное житье». И когда я выкроила, помню, Федору на первый в его жизни костюм — он тогда в университет пошел, — поверьте, я была гораздо больше счастлива, чем он сам.
Федор (смеется): Ты не обижайся, мама, но мне тогда это было решительно безразлично!
Клавдия Васильевна: Конечно, тогда ты искал других радостей жизни. Ты понимал их, ты старался их добыть.
Федор: Мама, меня и сейчас интересуют совсем не вещи.
Клавдия Васильевна: А что?
Леночка: Мама, Федя действительно сейчас имеет много дополнительной работы, но нам надо купить и то, и другое, и третье... Мне самой его жаль, но это временно — когда мы заведем всё...
Клавдия Васильевна: У человека слишком коротка жизнь, Леночка, чтобы он даже временно изменял своим большим желаниям. Так он никогда не успеет дойти до цели.
Таня (Леночке): Ты никогда не заведешь всё.
Леночка: Почему это?
Таня: Потому что ты — прорва! »
Всеволод Вишневский тревожился по поводу того, что некий хватательный инстинкт, который Алексей называет «мое», разрушит коммунизм и СССР.
Мой собеседник спрашивал: «А разве нужно больше некоего разумного достатка? Разве нет других целей в жизни, кроме постоянного удовлетворения какого-то хватательного зуда?»
Виктор Розов беспокоился по поводу готовой все поглотить хватательной прорвы.
А разве не она в итоге всё поглотила? И разве не было видно в советскую эпоху, как она наращивает свой потенциал, поглощая всё остальное?
(Продолжение следует.)
