О коммунизме и марксизме — 110

Я никогда не принадлежал к узкому и очень специфическому сообществу реальных знатоков рафинированного марксизма. Таких людей немного. Они весьма своеобразны и совершенно лишены желания как-то повлиять на то, что происходит в реальности. Их объединяет специфическая элитарность, особое высокомерие, свойственное людям, посвященным в нечто, недоступное для простых смертных.

В эпоху существования СССР часть этих людей находилась неподалеку от центров власти. Потом они оказались очень сильно отодвинуты от новых центров власти как в силу антимарксистского настроя тех, кто пришел во власть на волне антисоветских настроений, так и в силу прагматизма, я бы сказал даже утилитаризма наших представителей так называемого постсоветского политического класса.

Таких реальных знатоков рафинированного марксизма в СССР было не более двадцати. Сейчас их меньше — тема потеряла прежнюю привлекательность.

Мои соотечественники, сохранившие верность этой теме и по-настоящему знающие марксизм, делятся на тех, кто вообще не хочет укореняться в реальности, и тех, кто укореняется в ней специфическим образом, играя на так называемом прозападном левом фланге. Тошнотворность этой игры конкурирует только с ее бесперспективностью. Ни спорить с ними, ни включаться в их рафинированное обсуждение некоего высоколобого марксизма, лишенного всего того, что хоть как-то сопряжено с живой политической жизнью, я не хотел даже тогда, когда в этом еще был хотя бы минимальный политический смысл.

Во-первых, потому что для этого надо посвятить жизнь чтению Маркса. Причем посвятить ее этому, что называется, от и до.

Во-вторых, потому что для этого как минимум надо читать Маркса в оригинале и работать в соответствующих архивах. А по мне — так лучше повеситься.

В-третьих, потому что как только всё это рафинированное высоколобие сталкивалось с советской номенклатурной кондовостью, побеждала именно эта кондовость, а рафинированное высоколобие поджимало хвост.

Так почему же я теперь (конечно же, не уподобляясь тем немногим, кто посвятил себя Марксу по-настоящему) достаточно развернуто обсуждаю то, на обсуждение чего не желал по-настоящему тратиться в эпоху, когда марксистская тематика была намного актуальнее, чем сейчас? На то есть несколько причин.

Одна из них — в том, что в современное российское идеологическое сообщество активно встраиваются безграмотные наглые псевдомарксисты, спекулирующие на нынешней ностальгии по всему советскому, коммунизму и марксизму в том числе.

В какой мере это встраивание представляет собой некий спецпроект, а в какой мере оно является чутким реагированием на новую конъюнктуру? Без погружения в специальную аналитику оценить это невозможно, а погружаться в такую аналитику я категорически не желаю. По мне, так спецпроектности тут больше, чем конъюнктурности, но не это главное. Главное — то, что в постсоветском обществе сформировалось новое вопиющее бескультурье, сочетающееся с определенной искренностью, подлинной гражданской обеспокоенностью и прочими благими качествами, которые при преодолении этого бескультурья могли бы дать России шанс на формирование новой, по-настоящему патриотичной интеллигенции. Без которой, как известно, никакое народное сопротивление, никакая полноценная национально-освободительная деятельность по определению невозможны.

Молодежь, способную в принципе дорасти до необходимого эпохе большого сопротивления интеллектуального уровня, отравляют чудовищными суррогатами желанного для нее марксизма.

А будучи жертвой постсоветского бескультурья, масштабы которого можно понять только в случае, если годами тратишь силы на борьбу с этой страшной болезнью, молодежь не в состоянии сама отделить суррогатное от настоящего. Как говорила чеховская героиня своему сожителю, пребывающему в сильном подпитии, «для тебя теперь что мармелад, что колбаса — всё равно».

Можно было бы просто наплевать на марксизм и отваживать от него молодежь. Но тогда на месте марксизма будет сформирована некая клоака, заполненная антимарксистскими измышлениями. Мы тогда выплеснем вместе с водой и ребенка, и это при том, что формирование новой левой идеологии без понимания марксизма и создания традиции, в которой марксизм займет почетное место, невозможно. А без такой новой левой идеологии невозможно настоящее большое сопротивление. Его место займет система частных сопротивленческих судорог, каждая из которых будет сведена на нет теми, кто, разрушив СССР и коммунизм, всерьез озабочен построением антигуманистического постчеловеческого, постисторического концлагеря.

И что прикажете делать? Посвящать себя исступленному чтению марксисткой классики, изучению немецкого языка и сидению в архивах — контрпродуктивно. Обсуждать марксизм без апелляции к высокой и высочайшей экспертной компетенции — невозможно.

Если мне надо обсуждать общие проблемы гуманизма, погружаясь при этом в античную проблематику, я использую правило интеллектуального треугольника, согласно которому ты сам как методолог должен ознакомиться с предметом, не впадая в соблазн избыточного знания (то есть прочтя древних авторов в русском переводе), нащупать точки необходимой экспертизы и опереться на эту экспертизу, то есть на суждения людей, читавших античных авторов в оригинале и погруженных в античную тематику, что называется, беспредельно. После чего за счет сопряжения твоих собственных знаний и таких экспертных оценок ты должен начать методологическое осмысление полученного тобой предметного материала.

Беда в том, что найти экспертов по античности или по любому другому фундаментальному вопросу пока еще нетрудно. Они чудом воспроизводятся, сохраняя при этом хоть какую-то адекватность. А найти таких экспертов по марксизму почти невозможно. Но почти — не значит совсем.

Для меня одним из по-настоящему мудрых и глубоких ученых, знающих марксизм так, как это подобает не методологу, а эксперту, является Эрих Фромм, которого я уже не раз обсуждал в связи с марксистско-коммунистической проблематикой. Фромм выступает по отношению к марксизму и как эксперт, и как методолог.

То, что утверждает Фромм в качестве методолога, полностью определяется методологией, используемой этим выдающимся исследователем. Для меня методология Фромма во многом справедлива, а во многом сомнительна. Кроме того, нельзя начинать собственное исследование, опираясь одновременно и на чужие экспертизы, и на чужую методологию. Нет своей методологии — не проводи исследований марксизма, как, впрочем, и других сложных исторических сплавов мировоззрения и деятельности.

Фромм, кстати, отказывается от такого рассмотрения марксизма, противопоставляя справедливость мировоззрения пагубности деятельности. Вот почему его методология мне глубоко чужда. Я искренне не понимаю, как можно не видеть в Марксе того, что составляет стержень этой творческой личности: категорического отказа отделять мировоззрение от деятельности. Причем не такого отказа, при котором говорится: «Есть А, оно же — мировоззрение, и есть Б, оно же — деятельность. Я не хочу посвящать себя А или Б. Я хочу заниматься и А, и Б, понимая, что А — это одно, а Б — это нечто другое». Подобное заявляли многие, а Маркс сказал о другом. Фактически — и для меня это является методологически основным — он сказал, что нет никаких А и Б, а есть либо АБ, в котором А и Б слиты так, что говорить в отдельности об А и Б уже невозможно, либо одинаково бесплодные А и Б.

Фромм не признает такого методологического подхода к тому, что можно назвать единым мировоззренческо-деятельностным бытием Карла Маркса. И потому, справедливо критикуя определенные фундаментальные изъяны советского общества и советской идеологии, Фромм пытается отделить марксизм от всего этого. Как этот умнейший и образованнейший мыслитель не понимает очевидной, казалось бы, невозможности подобного отделения, причем невозможности и практической, и методологической, я не могу понять. Для меня в этом загадка Эриха Фромма.

Я уже знакомил читателя с анекдотом, в котором мать объясняет ребенку, что Маркс — это экономист, а наша тетя Сара — старший экономист. Этот анекдот казался его создателям в меру легкомысленным и однозначно антисоветским. Но на самом деле он таковым не является. Потому что всем очевидно, что Маркс без Ленина — это экономист, не являющийся, в отличие от тети Сары, старшим экономистом. Другое дело, что Ленин невозможен без Маркса. И именно поэтому нельзя отделять Маркса от Ленина, как А от Б.

«Марксизм-ленинизм» как изобретение советских пропагандистов — это единое теоретическое учение, какового на самом деле нет и не может быть. Нет его в принципе — этого самого марксистского А, которое можно соединить с ленинским А, не рассматривая при этом Б как часть единой мировоззренческо-деятельностной стихии. Марксизм-ленинизм как сплав мировоззрения и деятельности существует. Будучи рассмотренными как АБ, Маркс и Ленин обнаруживают сущностное единство.

Могу лишь развести руками по поводу того, что Эрих Фромм, бывший очень глубоким и самостоятельным мыслителем и сочетавший в себе эту самостоятельность и глубину с настоящим предметным знанием марксизма, то есть с компетенцией эксперта, пытался разделить неразделяемое и сделать это основой метода, используемого для постижения сути марксизма. Притом что эта суть — в неразделимости того, что Фромм пытался разделить.

Видите ли, Ленин, Сталин и другие создали репрессивное государство под названием СССР, притом что Маркс был гуманистом и категорически не желал, чтобы создавались коммунистические репрессивные государства. А как быть с письмом Маркса к Вейдемейеру, которое мы детально обсудили? В этом письме Маркс говорит, что его главное открытие — это диктатура пролетариата и что без диктатуры пролетариата коммунизм не может быть построен. Может ли быть любая диктатура, в том числе и пролетарская, нерепрессивной? Притом что Маркс считал, что цели этой диктатуры очень и очень масштабны. Вот что Маркс говорил про эти цели в своей работе «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 годы», написанной в январе–марте 1850 года: «Классовая диктатура пролетариата как необходимая переходная ступень к уничтожению классовых различий вообще, к уничтожению всех производственных отношений, на которых покоятся эти различия, к уничтожению всех общественных отношений, соответствующих этим производственным отношениям, перевороту во всех идеях, вытекающих из этих общественных отношений».

Так называемые гуманистические марксисты любят говорить о том, что во всех пятидесяти томах второго издания сочинений Карла Маркса и Фридриха Энгельса словосочетание «диктатура пролетариата» используется Марксом четыре раза, а Энгельсом — три. И что основоположники марксизма не написали ни одной специальной статьи по поводу диктатуры пролетариата. Но вопрос не в том, сколько раз используется то или иное словосочетание, а в том, насколько весомы эти использования. Про подобное в народе говорится — редко, но метко.

Еще раз напоминаю, что в своем письме к Вейдемейеру Маркс прямо говорит, что его основным открытием является не существование классов, а необходимость диктатуры пролетариата при переходе от классового буржуазного общества к бесклассовому коммунистическому обществу. Маркс когда-нибудь отказался от того, что именно в этом состоит суть марксистского учения? Он никогда от этого не отказывался.

Он утверждал всё это только в пятидесятые годы XIX века? Полно! Его «Критика Готской программы» написана в 1875 году, всего лишь за 8 лет до смерти. Напоминаю, что первый том «Капитала» был опубликован в 1867 году. В «Критике Готской программы» Маркс утверждает: «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует и политический переходный период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата».

Кое-кто из последователей Маркса пытался и пытается противопоставить данным утверждениям Маркса свои достаточно произвольные интерпретации. К примеру, Карл Каутский, издавший работу «Диктатура пролетариата» в 1918 году, пишет: «Прежде всего следует заметить, что если мы говорим о диктатуре как о форме правления, мы не можем говорить о диктатуре класса, ибо, как мы уже отметили, класс может господствовать, а не управлять.

Следовательно, если под диктатурой понимать не состояние господства, но определенную форму правления, тогда можно говорить только о диктатуре одного лица или организации».

Относится ли это к словам Маркса о диктатуре буржуазии? Буржуазия тоже господствует, а не реализует определенную форму правления? А как она господствует, не реализуя форму правления?

Каутский пишет: «Иногда смешивают гражданскую войну с социальной революцией, считают ее формой последней и склонны неизбежные насилия во время гражданской войны оправдать тем, что без них революция невозможна, что так всегда было, так будет и впредь.

Но мы-то, социал-демократы, не разделяем того мнения, что если до сих пор так было, то и впредь так должно быть. Наши представления о революции создались по образам буржуазных революций.

Пролетарская же революция совершится при совершенно иных условиях.

Буржуазные революции вспыхивали в государствах, в которых деспотизм, опираясь на войско, чуждое народу, подавлял все свободные проявления его, где не существовало свободы печати, собраний, союзов, всеобщего избирательного права и действительного народного представительства. Там борьба с правительством неизбежно принимала формы гражданской войны. Современный пролетариат придет к политической власти, по крайней мере, в тех государствах Западной Европы, в которых демократия, хотя и не «чистая», уже в течение многих десятилетий пустила глубокие корни, и где военное сословие не так, как прежде, отделено от народа. Посмотрим, как и при каких условиях произойдет завоевание политической власти пролетариатом, составляющим там большинство. Ни в коем случае нельзя допустить, что и в Западной Европе повторятся события Великой французской революции. Если у современной России так много сходного с Францией 1793 года, то это доказывает лишь, что ее революция по своему характеру родственна буржуазным революциям».

Привожу эти рассуждения Каутского для того, чтобы наполнить политическим содержанием тот анекдот, в котором говорится о разнице между экономистом Карлом Марксом и нашей тетей Сарой, которая старший экономист. Рассуждения Каутского по существу представляют собой именно то, что должна бы была сказать по поводу диктатуры пролетариата «наша тетя Сара», уже добившаяся для себя возможности выступать в качестве старшего экономиста.

Правомочна ли такая оценка в условиях краха СССР, предсказанного Каутским и порожденного, как считают его последователи, именно неверным пониманием положения о диктатуре пролетариата?

Конечно же, после краха СССР все предсказания об этом крахе, порожденном теми или иными причинами, должны быть рассмотрены предельно внимательно.

Но Каутский говорит о другом, не порождающем советского краха, пути к победе социализма в прогрессивных европейских странах. Причем таком пути, который будет отличен от буржуазного кровавого пути, встав на который, французская буржуазия свергла феодализм.

И что же это за бескровный путь? В какой европейской стране, в какой западной стране пролетариат этим бескровным путем пришел к социализму? Что именно удалось достигнуть СССР, пойдя по пути, который Каутский называет ужасным повторением 1793 года, — понятно. Было построено совершенно новое общество, продемонстрирована беспрецедентная социально-экономическая динамика. Были в кратчайшие сроки достигнуты невиданные культурные результаты. Был побежден фашизм. Завоевание космоса показало, что на этом пути социализм способен побеждать капитализм, осуществлять не только догоняющую, но и опережающую модернизацию.

То есть в этом была и победительность, и то, что свело эту победительность на нет. В этом была слабость и сила, благородство и низость. В этом была трагическая восходящая историческая энергия, которой противостояло нечто контристорическое, нисходящее, низменное.

Что было осуществлено теми, кто пошел за Каутским? Ничего.

Говорилось, что будет осуществлено нечто бескровное, благое, демократическое и социалистическое одновременно. Если бы было осуществлено хоть что-то, можно было бы сравнивать осуществленное сторонниками Каутского с тем, что было осуществлено его противниками, ссылавшимися на положение Маркса о диктатуре пролетариата. Но сторонниками Каутского, повторяю, не было осуществлено на Западе, где только и возможно, по мнению Каутского, пришествие социализма, ровным счетом ничего. Кроме пришествия такого посткапитализма, по отношению к которому капитализм уже кажется не предельным средоточием зла.

А теперь о том, что было осуществлено по рецептам Каутского за пределами Запада. В Чили, например. Там социалисты, возглавляемые Альенде, ориентировались на Каутского и на недопустимость свертывания демократии, осуществления социалистической репрессивности и так далее. В результате их просто вырезали. К власти пришла буржуазная диктатура, действующая в интересах США, вернувших Чили в неоколониальное состояние.

Это произошло потому, что аппарат военного насилия в Чили не был пронизан демократизмом, мешавшим этому аппарату осуществлять репрессивные действия? А в какой буржуазной стране этот аппарат пронизан демократизмом, препятствующим осуществлению подобных действий? Этот аппарат всюду отчужден от демократии. Он по определению отчуждается от нее всё больше и больше. В самой демократической западной стране — Соединенных Штатах Америки — всё чаще обсуждается некое глубинное государство, которое де-факто управляет страной вопреки всем демократическим декорациям. Еще чаще и еще доказательнее говорится об олигархической власти, власти тысячи семей, власти элиты. Где осуществлена реальная широкая буржуазная демократия, являющаяся предтечей демократии социалистической? Ее нет ни на Западе, ни тем более в странах капиталистической периферии.

Демократичность препятствует насилию? Она воспрепятствовала ему в Ираке, Ливии, Египте, Сирии? Насилие было осуществлено Западом по отношению к другим народам, не успевшим подняться по лестнице прогресса до той ступени, на которой реализуется их внутренняя демократичность? А как они поднимутся до этой ступени, если их бомбят, говоря при этом, что речь идет о необходимости вбомбить в средневековье, и сочетая эти утверждения с заявлениями о насильственном продвижении демократии в странах третьего мира? В Югославии не было демократии перед тем, как ее стали бомбить, утверждая, что загонят в средневековье?

Легко говорить о том, что марксистское представление о диктатуре пролетариата привело к краху СССР. Но это представление, повторяю, привело хотя бы к чему-то — к каким-то фундаментально героическим, промежуточным, неустойчивым результатам. А представление Каутского и его последователей о мирном переходе от буржуазного устройства к социалистическому и о неверной трактовке марксовского утверждения о необходимости диктатуры пролетариата не привело ни к чему вообще.

Одно дело — великая попытка с великими результатами, записанными в анналах истории наряду с позорным провалом этой великой попытки. Другое дело — пустые благоглупости «старшего экономиста», пытающегося приписать свою мелкотравчатость Марксу.

Мог ли Эрих Фромм не понимать этого? Я убежден, что не мог. Ну и в чем тогда смысл сетований на репрессивность советского государства?

Кстати, когда начался активный период разложения советского государства и советского общества? Что, если это началось после того, как в Советском Союзе было отменено всё то, что знаменовало собой реализацию принципа диктатуры пролетариата?

Открываем Конституцию СССР, принятую Верховным Советом СССР 7 октября 1977 года на внеочередной седьмой сессии Верховного Совета СССР девятого созыва, и читаем: «Выполнив задачи диктатуры пролетариата, Советское государство стало общенародным».

Маркс мог себе представить, что задачи диктатуры пролетариата будут выполнены за шестьдесят лет? При этом, заявив о том, что они выполнены, Конституция 1977 года заявила о возрастании руководящей роли Коммунистической партии — авангарда всего народа.

Так чем же является на деле противопоставление гуманистического Маркса, якобы отрицавшего реальную диктатуру пролетариата, Ленину и его соратникам, якобы извратившим марксовский гуманизм и установившим ту диктатуру пролетариата, которую Маркс якобы с порога отрицал?

Выдерживает ли такое противопоставление тест на мировоззренческую достоверность и практическую эффективность?

Мне кажется, что ответ очевиден. Никакого отношения это псевдогуманистическое блеяние по поводу якобы неверной интерпретации основополагающего марксистского положения о диктатуре пролетариата не имеет ни к аутентичному марксизму, ни к исторической практике. А значит, методология Фромма и его последователей, мягко говоря, небезусловна. Но почему же тогда я вообще обсуждаю Фромма, предваряя это обсуждение столь развернутыми комментариями по поводу неэффективности его метода?

(Продолжение следует.)