Судьба гуманизма в XXI столетии
Логика построений Зелинского такова. Когда-то, в наидревнейшие времена существовали некие наидревнейшие племена с их зловещими матриархальными религиозными культами. Потом на смену этим племенам пришли другие, те же индоевропейцы, к примеру, или семиты. Но древнейшая матриархальная религиозность не исчезла, а спряталась до поры до времени. Ее почему-то воскресили создатели поздних империй — эллинистической (империя Александра Македонского) и римской (ведущей свою родословную от Энея). Почему этим империям понадобились древнейшие религиозные культы, Зелинский не объясняет. Он это просто констатирует.
Предлагая читателю определенное осмысление, я ввел понятие КОВЦ (кочующий очаг высокой цивилизации). И предложил рассматривать популярность древнейших матриархальных культов в несравненно более молодых мировых империях (эллинистической и римской) как свидетельство присутствия в этих империях представителей этого самого КОВЦ. Притом что эти представители или строили империи, обрушивая существовавшие в доимперский период относительно небольшие государства, или помогали дерзкому варварству справиться с непосильной для него задачей построения империи. Но это — мои покамест необязательные аналитические построения.
Зелинский, повторю еще раз, не аналитик, тянущий нити из древности в современность. Он историк. И если бы его спросили, а почему империям понадобились древнейшие религиозные культы, он бы ответил: «Не знаю. Знаю, что понадобились, могу это доказать и точка. Всё остальное — не моя прерогатива». В том-то для меня и ценность Зелинского, что он на приведенный выше вопрос обязательно ответил бы именно так, ибо именно так должен ответить настоящий историк.
Моя задача — объединить историю с аналитикой. Но для этого нужно иметь историю в качестве одного из слагаемых. Именно искомую нами историю предлагает Зелинский. Поэтому давайте неторопливо вчитываться в сообщаемые им сведения. Зелинский пишет: «Восточная неопределенность Кабиров, в связи с естественной потребностью их почитателей сблизить их с религией окружающего эллинского мира, повела к отождествлению Великих богов с теми или другими образами греческого Олимпа, причем они могли, в силу той же неопределенности, произвольно менять и свое число, и свой пол».
Крайне важно, что это нам говорит историк, а не аналитик. Историк сообщает нам, что неким почитателям кабиров (кто они такие, историк не говорит) нужно было сблизить кабиров, обладающих нежелательной для этих своих почитателей восточной неопределенностью (сказал бы сразу — семитским или пеласгическим генезисом) с религией окружающего эллинского мира. То есть такие почитатели, создавая новые культы на основе древшейших, отождествляли элементы древнейших культов с элементами культов промежуточных, олимпийских. И тут могут быть любые отождествления, говорит нам историк, сообщая о том, что строители новых империй действовали по принципу «мы говорим Зевс, а подразумеваем — кабир». Это не моя вольная интерпретация текста Зелинского. Чтобы доказать это читателю, я продолжу цитирование его исследования.
«Первоначально их было, кажется, двое, «Кабир» и его «сын» — Зевс и Дионис, значит: удобный предлог для внесения в кабирические таинства элементов дионисиазма и орфизма. Под влиянием этой мистической религии чета превращается в троицу, два брата Кабира убивают третьего, причем его смерть и воскрешение или воскресение образуют священную легенду культа, параллельную легенде о смерти и воскрешении первозданного Диониса. Но в силу другой метаморфозы, первоначальная чета, приобщив к себе два женских божества, становится четверицей; в ней узнают элевсинскую троицу — Деметру, Аида, Персефону — с прибавлением к ней родоначальника Кериков, Гермеса, что указывает на специально афинское влияние. Так, собирая в себе лучи и дионисических, и элевсинских таинств, самофракийские становятся всеобъемлющей мистической религией, готовясь этим к своей вселенской роли при наследниках основателя вселенского эллинизма».
Так кто говорит о религиозном синкретизме, с помощью которого самофракийские мистерии становились всеобъемлющей мистической религией, готовясь этим к своей вселенской роли? Это говорит историк Зелинский, а не аналитик, которому надо уложить историческое многообразие в достаточно простые схематические конструкции.
Зелинский, не останавливаясь на общих словах по поводу синкретизма, опирающегося на доолимпийскую древность с целью имперского мироустроительства, так развивает эту свою весьма нетривиальную мысль: «Фиванский росток этой религии и был поручен заботам элевсинского апостола, Ликомида Мефапа. Частности его деятельности уже от его современников были скрыты непроницаемой завесой; нам о них и подавно спрашивать не приходится. Но вот возвращается свету дня талисман Аристомена; порабощенные до тех пор мессенцы вместе со свободой обретают вновь и свою национальную святыню. Понятно, что об ее восстановлении заботятся те же фиванцы, которые своими победами им и свободу возвратили (им — это мессинцам, обладающим неким древним кабирианским талисманом — С.К.); понятно, что они поручают это дело тому самому апостолу элевсинской Деметры, которому они уже были обязаны упорядочением своего кабирического святилища — Мефапу. И вот Мефап отправляется в освобожденную страну: он принимает — будем продолжать легенду, переливая ее в историю — от аргосца Эпителя найденный им талисман Аристомена и на основании его, а также и своего прочего святительского знания и опыта, учреждает в Андании мистический культ элевсинских богинь.
Поручение было из самых почетных, и гордость апостола законна. О своей деятельности он сам оставил потомкам свидетельство в той надписи, которую он велел вырезать на пьедестале своей статуи, посвященной им в палатку Ликомидов в Афинах:
Дом я очистил Гермеса и путь благодатной Деметры С Дщерью ее первородной, в том граде, в котором Мессена Праздник святой учредила во славу Великим Богиням».
Обращу внимание читателя на то, что здесь говорится о Великих богинях. И задам и себе, и читателю вопрос — а что если они и есть матери из гётевского «Фауста»? Ведь и впрямь Гёте, влюбленный в греческую и римскую античность, ни разу не упоминает во второй, античности посвященной части «Фауста» классических олимпийских богов. А неклассических древнейших — упоминает. Так нет ли тут переклички? Ответ на этот вопрос я буду вместе с читателем искать у Зелинского, который дает такие пояснения к приведенному им и процитированному мною только что аутентичному тексту Мефапа:
«Гермес здесь назван наряду с Деметрой и Корой: это нас не удивляет, родовой бог афинских Кериков не мог отсутствовать в культе, учрежденном афинским Ликомидом. О других его особенностях нас оповещает знаменитая, найденная в середине прошлого столетия анданийская мистическая надпись, состоящая из 200 без малого строк.
Кто ныне стал бы подходить к ней со священным трепетом, надеясь найти в ней сам талисман Аристомена или уже, во всяком случае, изложение самой сути религии таинств, того бы постигло горькое разочарование: в ней говорится исключительно о внешностях культа и его благочинии, и при этом чаще упоминаются штрафы и даже телесные наказания его нарушителям, чем это приятно для нашего религиозного чувства; но если присмотреться ближе, то и из нее можно извлечь немало для нас интересного. Вызвана она была, прежде всего, превращением самого культа из родового в государственный, состоявшимся в начале I в. до Р.X. — до тех пор, значит, т. е. в течение двух с половиной веков, его ведал определенный род, соответствующий элевсинским Эвмолпидам — быть может, род Кресфонтидов, потомков древних мессенских царей. Но вот последний иерофант из этого рода, Мнасистрат — по собственному ли почину, или по желанию народа — отдает свой святительский сан в распоряжение государства, а вместе с ним и «ковчег и книги»... по-видимому, те самые, в которых легенда видела талисман Аристомена. Эта передача вызвала и ряд других реформ, закрепленных в нашей надписи.
Божества анданийских мистерий перечисляются в следующем, хотя и не очень строго соблюдаемом, порядке. На первом месте стоит, как это и понятно, Деметра; на втором — Гермес, в угоду, как мы видели, Афинам и их Керикам; на третьем — Великие Боги, т. е. Кабиры — мы узнаем соглашательскую деятельность Мефапа; на четвертом — Аполлон Карнейский, в ограде которого и происходил праздник — это для нас нечто новое, но отнюдь не удивительное. Аполлон Карнейский (прозвище темное) был национальным богом спартанцев, иго которых лежало на Мессении в течение ряда столетий; теперь иго было разбито, но Аполлон оставался Аполлоном, и его пришлось поставить в связь с возобновленным национальным культом возрожденной Мессении — интересный образчик греческой религиозности. Наконец, на пятом месте стоит богиня о страшном имени, робко нарекаемая в надписи описательным обозначением Чистой (Hagna); это, как мы знаем из других свидетельств, сама царица подземных глубин, Персефона, она же и Кора. Удивляет нас отсутствие ее супруга Аида, неустранимого участника священной драмы; но наш недоуменный вопрос не получает сколько-нибудь определенного ответа».
Приведя эту длинную цитату, я исхожу из необходимости ознакомить читателя со структурными построениями самого Зелинского, с тем, как сам этот суперкомпетентный историк интерпретирует новый религиозный имперский синкретизм, опирающийся на наидревнейшие, доолимпийские культы. Рассматривая параллельно древнеримскую и эллинистическую религиозную имперскую синкретичность, Зелинский смело строит географические и иные мосты между двумя этими имперскими синкретичностями. Заведя читателей своей книги в античную пелопонесскую Мессену, Зелинский несколькими строками ниже переводит читателей по выстроенному им методологическому мосту в соседствующую с Древним Римом Сицилию.
Зелинский пишет: «Сицилия, благодаря своему изумительному плодородию, вся считалась посвященной Деметре; ее культ распространен здесь повсюду, но нас удивляет то, что не какая-нибудь греческая колония была его центром, а далекий от моря туземный город, Энна. Вероятно, здесь придется признать отождествление старинной местной богини с Деметрой; но оно могло быть только основанием перенесения в Энну элевсинского мифа как последствия культовой ее эллинизации, пути перенесения нам неизвестны. Похищение божественной девы было локализовано именно здесь, близ Энны, у озера Перга; здесь Кора рвала цветы на зеленом лугу, здесь из разверзшейся земли появился царь преисподней на своей колеснице, запряженной черными конями; свою добычу он умчал по поверхности земли, пока нимфа сиракузской речки Кианы не преградила ему пути; разгневанный, он через ее русло проложил себе путь в преисподнюю».
Сообщив нам эти общие сведения, Зелинский далее затрагивает крайне важный для нас сюжет. Зелинский пишет: «Когда состоялось перенесение элевсинского мифа в Сицилию? Во всяком случае, очень давно. Когда в самом начале своего республиканского быта Рим вычитал в книгах кумской Сивиллы повеление дать у себя место культу элевсинских божеств, он заимствовал его не из Элевсина, а — прямо или косвенно, не знаем — из Сицилии».
Напоминаю читателю, что кумская Сивилла — это жрица, подробно упоминаемая в «Энеиде» Вергилия. А также в «Буколиках» Вергилия, «Метаморфозах» Овидия и «Сатириконе» Петрония. А также в «Анналах» знаменитого древнеримского историка Тацита. Напоминаю также, что Сивилла — это пророчица, причем одна из самых авторитетных для Древнего Рима. Что, согласно преданию, именно эта Сивилла создала те самые Сивиллины книги, которые приобрел у нее римский царь Луций Тарквиний Гордый. Что книги эти хранились после их приобретения Римом в храме Юпитера на Капитолийском холме, и что к ним обращались только в очень важных случаях. Что при императоре Августе, покровителе Вергилия, Сивиллины книги были перевезены в храм Аполлона на Палатине, и что фактически весь имперский период эти книги оставались в этом храме. Христианский полководец Флавий Стилихон приказал уничтожить эти книги как зловредно языческие. Стилихон был вандалом на службе у Древнего Рима и фактически управлял Западной Римской империей при первом западно-римском императоре Флавии Гонории Августе, не сумевшем спасти Рим от разграбления варварами. Книги были уничтожены по распоряжению Стилихона в 405 году н. э. А уже через 5 лет, во время вторжения вестготов в Рим, не принявшие христианство римляне горько скорбели о потере книг Сивиллы. И считали эту потерю причиной разграбления Рима.
Для нас важнее всего то, что кумская Сивилла фигурирует в «Энеиде» Вергилия. И хотя это было подробно рассмотрено мною выше, здесь я считаю необходимым напомнить читателю вкратце, как жрец Аполлона сообщил Энею о необходимости добиться нужных ему пророчеств от кумской Сивиллы, которая проживает «у Аверна средь рощи шумящей». Которая «людям вещает судьбу, письмена же листьям вверяет». Как жрец, напутствуя Энея, говорил о важности получения именно этих пророчеств. Как потом умерший Анхиз рекомендует своему сыну Энею с помощью Сивиллы войти через глубины Аверна в потусторонний мир и добраться до светлого Элизия. Как получил в итоге Эней от Сивиллы и прорицания, и помощь в своем путешествии в подземное царство.
Эта же Сивилла повелевает римлянам в самом начале республиканского периода, то есть где-нибудь в районе 500 года до н. э., создать культ элевсинских богов, то есть фактически — культ всё той же Великой Матери или Великих матерей. Вот что пишет Зелинский об этом культе, учрежденном по требованию кумской Сивиллы: «И вот, в Риме был воздвигнут первый греческий храм для греческого культа с соблюдением греческой обрядности — храм, посвященный Cereri Libero Liberae. Церера, это Деметра; неопределенная римская богиня зреющей нивы была отождествлена с греческой даровательницей хлеба. Либера, «дочь», это буквальный перевод греческой Коры; но кто такое Либер? Это слово значит «сын» — сын Деметры, надо полагать, коль скоро Либера — ее дочь; но римляне во все времена разумели под ним Вакха-Диониса. Вот он, значит, «юный бог» священного шествия Иакх, олицетворенное ликование чающих близкую благодать паломников. Слияние с Афинами создало и само шествие и сопровождающего его бога; а если так, то и в создании сицилийско-римской троицы придется признать влияние Афин».
Обсуждая интересующую нас тему Великих матерей, Зелинский пишет: «Деметра Элевсинская, мать Коры, владычица таинств — кем была она с точки зрения той религии природы, которая, если не совпадала вполне с древнегреческой религией, то, во всяком случае, составляла значительную ее часть? Вдумчивый эллин несомненно ответил бы: «это — Мать-Земля», — как это и сделал Еврипид устами своего пророка Тиресия (Вакх. 275 сл.):
Послушай, сын мой. Два начала в мире Суть главные: одно — Деметра-матерь (Она ж — Земля; как хочешь, называй).
Но это толкование, как и вообще религиозные толкования в Древней Греции, не было обязательным, и какой-нибудь другой богослов мог бы оспорить его довольно вескими соображениями, ссылаясь и на миф, и на земледельческий характер культа. В мифе Земля тоже выступает, но, скорее, как противница Деметры: это она производит, «угождая Аиду», тот волшебный нарцисс, обладание которым отдает Кору похитителю; а если отождествлять Мать-Землю с Реей, матерью и Деметры, и Аида, и самого Зевса — как это делали многие, — то ведь и Рея выступала в мифе отдельно, как примирительница в споре своих детей. Земледельческий же характер культа заставлял видеть в Деметре богиню хлебопашества, т. е. той человеческой деятельности, которая насиловала Мать-Землю, заставляя ее против своей воли служить человеку своими дарами».
Отвергнув тем самым отождествление всех Великих матерей с Матерью Землей, она же — Гея, она же, между прочим, — Мать сыра земля из славянской мифологии, Зелинский далее предлагает оставить в стороне эту Мать Землю, она же — обоготворяемая природа. Предложив читателю такой подход, Зелинский далее пишет: «Займемся только богиней-Матерью (Meter). Ее культ принадлежит к самым запутанным проблемам древнегреческой религии. С одной стороны, мы должны различать чисто греческую богиню-Мать; ее нам представляет уже доисторическая критская культура II, если не III тысячелетия: это — женская фигура на вершине горы с копьем в руке, по обе ее стороны стоят львы, вблизи — символы критского Зевса, перед ней — адорант в экстатической позе. Так как Крит и позднее считался родиной Зевса и местом культа его матери Реи, то соблазнительно присвоить это имя безыменной, как и все доисторические фигуры, древнекритской богине львов, особенно, если согласиться с тем, что само имя Реи (Rheie = (о)reie «горная») означает «горную» богиню; но читатель сейчас увидит, какие трудности этим создаются».
Эти трудности, как утверждает Зелинский, состоят в том, что (цитирую) «от греческой богини-Матери мы должны отличать азиатскую, чтимую в Греции и греками под тем же именем. В самом чистом, но именно азиатско-чистом виде, ее культ правился в Пессинунте...»
Пессинунт мы будем обсуждать чуть позже, цитируя всё того же Зелинского. Вначале приведем его слова о том, что азиатская Мать, отличающаяся от Матери греческой, почитается в Греции, потому что на греков сильно влияли их малоазийские колонии вообще, в том числе и те, которые расположены в анатолийской Фригии. Обсуждая это влияние образа матери, существовавшего в греческих колониях Малой Азии, на аналогичный собственно греческий образ в том его виде, в котором он существовал на территории греческой метрополии, Зелинский утверждает, что на религиозное сознание коренной Греции «этот азиатский образ с окружающим его своеобразным культом долгое время действовал не непосредственно, а через свои сильно эллинизованные претворения в греческой Азии. С чрезвычайной опаской подходим мы к этому вопросу: свидетельства о культе Матери в греческих колониях Анатолии многочисленны, но очень лаконичны. Они большею частью установляют только наличность в данной общине нашего культа, ничего не говоря ни об его характере, ни подавно об его филиации с пессинунтской Матерью, с одной стороны, и с ее культами в коренной Греции, с другой».
Вновь мысль Зелинского возвращается к тому, что связано с Пессинунтом, и вновь мы отвергаем соблазн немедленного рассмотрения этой важнейшей темы, двигаясь дальше по тому интеллектуальному пути, который проложен для нас Зелинским. Двигаясь по этому пути, мы встречаемся уже не с чисто азиатской или с чисто греческой, а с некоей азиатско-греческой Матерью. Вот что пишет о ней Зелинский:
«Эта азиатско-греческая Мать, называемая иногда, подобно своему пессинунтскому первообразу, Кибелой, представлялась всепревосходящей по своему могуществу богиней, как и подобало той, которая родила Зевса; это к ней относится молитва хора в «Филоктете» Софокла (ст. 391 cл.):
Царица гор, ключ жизни вечный, Зевеса матерь самого, Что златоносного Пактола Блюдешь течение — Земля! Чьей волей над быком могучим Ретивый торжествует лев...
Таинственный символ заклания быка — точнее, растерзания быка львом — проходит через всю греческую религию от ее зародышей до позднейших времен, поскольку она находилась под азиатским влиянием; что он означает здесь, тщетно спрашивать — это было одной из тайн мистического культа. Непосвященные знали только, что торжествующий над быком лев сам был покорен Великой Матери: прирученный, он ластился к ее ногам, смирно лежал на ее коленях — вы представляете себе ее исполинский рост — но еще чаще пара или четверка этих хищников везла колесницу, на которой разъезжала их повелительница — Одна? В Греции — да; но если она и сидела в недостижимом величии одинокая на своей чудесной колеснице, то ее окружали ее демонические прислужники — корибанты. Кто они — опять тщетно спрашивать; их роль напоминает роль сатиров в оргиастическом культе Диониса: но в то время как в тех мы легко узнаем леших народной веры и наше почтение к их божественности приправлено доброй долей насмешливости, по отношению к корибантам никакой юмор неуместен: их впечатление — безумие и ужас. Не обрадуется тот, кого в безлюдии встретит Царица гор со своею шумною свитою корибантов: не скоро вернется к нему его спугнутый их внезапным появлением разум. Правда, и здесь «ранивший исцеляет»: чтобы вылечить обезумевшего, прибегали к помощи корибантов. Сами они, конечно, на зов не являлись; их заменяли «корибантствующие», смертные жрецы или священнослужители Великой Матери. Обступив связанного и осененного покровом больного, они плясали вокруг него, сопровождая свою пляску оглушительной музыкой на кимвалах (медных тарелках) и тимпанах (тамбуринах). Эта дикая пляска должна была вызвать в больном искусственный экстаз, а затем, по охлаждении пыла, вместе с этим новым безумием его покидало и прежнее... так, по крайней мере, надеялись».
Ну вот, мы, наконец, и добрались до чего-то по-настоящему существенного для нас! До чего же именно? До того образа Матери, который соединен воедино:
а) с корибантами, являющимися фактически тем же самым, что и кабиры,
б) с Фригией, которая помимо уже обсужденных нами тем типа фригийского колпака, способна подарить нам новое понимание очень запутанного вопроса о том, какую на самом деле религию исповедуют и Эней, и его отец Анхиз, эти отцы-основатели Великого Рима, наследующего Великой Трое.
(Продолжение следует.)
