О коммунизме и марксизме — 143

Глубоко ошибочно представление, согласно которому философская и даже философско-политическая проблематика отделена глубокой пропастью от так называемой злободневной тематики.

Только что я вернулся с телепередачи на канале «Россия 1», где обсуждался Мюнхенский сговор. Уже не первый раз мне приходится его обсуждать. И, конечно, сколько бы раз ты его ни обсуждал, вновь и вновь приходится обращать внимание на предательство Запада, запустившего мюнхенскими уступками превращение немецкого гитлеризма в полноценного зверя из Апокалипсиса. Вновь и вновь приходится обращать внимание на предательское поведение Польши, которая участвовала в разделе Чехословакии и была на тот момент чуть ли не основным союзником Германии в том, что касалось разгрома своей соседки. Вновь и вновь приходится обращать внимание на многое, в том числе на то, насколько бредовым было советское перестроечное решение об осуждении якобы преступного пакта Молотова-Риббентропа. Который на самом деле отвечал всем нормам тогдашних международных отношений и позволял законным путем получить не только совершенно необходимую, но и буквально спасительную отсрочку начала войны с фашистской Германией и хотя бы отчасти провести перевооружение Советской Армии, осуществленное за два года этой отсрочки.

Но главное же не это! А то, что Первая мировая война необратимо разрушила все те надежды, которые были связаны со светским классическим буржуазным гуманизмом, являющимся наследником христианского гуманизма. Именно этот гуманизм лежал в основе того буржуазного мировоззрения, которое иногда называют проектом Просвещения или проектом «Модерн».

В основе этого проекта была замена религиозной веры верой во всесилие разума. Поскольку речь шла о вере, то можно сказать, что после Французской буржуазной революции, открывшей новую эпоху, обычно именуемую буржуазной, христианская церковь, раздираемая задолго до этого распрями между протестантами и католиками, существенно потеснилась и предоставила часть своей мировоззренческой территории тому, что вполне можно назвать «церковью разума». А эта «церковь разума», начав с объявления христианству войны на уничтожение, с утверждения новой антихристианской церковности (Робеспьер буквально учреждал незадолго до своей гибели на гильотине культ богини разума, весьма напоминавший древние матриархальные божества), впоследствии о чем-то договорилась с христианством. Постреволюционные (я имею в виду Великую французскую революцию) отношения «церкви разума» с христианством стали основываться на принципе сосуществования, взаимного невмешательства, отделения церкви от государства при сохранении церкви и при достаточно глубоком почитании адептами «церкви разума» того, что можно называть христианскими корнями культуры.

Весь XIX век человечество верило в то, что на основании такого сосуществования христианской церкви и «церкви разума» наконец удалось выработать оптимальное мировоззрение, позволяющее двигать человечество вперед по пути прогресса и гуманизма. При этом прогресс будет представлять собой непрерывно нарастающее техническое развитие, а классический буржуазный гуманизм будет просветлять холодное техническое развитие, отвергающее всё, кроме математических выкладок, но позволяющее совершенствовать человеческое бытие, развивать производительные силы, предоставлять всё большей части человечества возможность пользоваться дарами технического прогресса.

Вера в возможность построить на основании такого симбиоза двух вер пусть не до конца совершенную, но постоянно улучшающуюся жизнь, господствовала весь XIX век. После наполеоновских войн кровожадность военных противостояний была снижена. И даже Франко-прусская война не стала каким-то вопиющим знаком невозможности установить разумное мироустройство, в котором не будет места военному безумию, угрожающему существованию человечества.

Относительная открытость западных буржуазных стран, весьма напоминающая нынешнюю глобализацию…

Конфликты малой и средней интенсивности, не несущие в себе угрозы существованию человечества…

Расцвет науки, техники и культуры…

Постепенный отказ от предельных форм капиталистической эксплуатации и переход к различным модификациям той модели капиталистического социального партнерства, которую чаще всего называют бисмарковской…

Разрушение непроницаемых сословных перегородок…

Растущая роль интеллигенции…

Разворачивающаяся парламентская демократия (в отдельных случаях самодостаточная, а в других — сочетаемая со слабеющим монархизмом)…

Все это сулило некий разумный вариант «золотого века», пусть и небезупречного, но способного шаг за шагом уменьшать свое несовершенство, а главное — лишенного ужаса самоистребительных войн, превращающих разумного человека в двуногого тигра, наделенного особо опасными зубами, они же — пулеметы, тяжелые орудия, самолеты, танки, смертоносные ядовитые газы…

Западное человечество верило в подобное продвижение от относительной разумности жизни к такой разумности, которая, не являясь абсолютной, будет содержать в себе всё меньше и меньше гадостей и безумия.

Другое человечество, признавая лидирующую роль Запада, верило в лидера, за которым шли отчасти по принуждению (попробуй не согласись с колонизатором), а отчасти и по желанию (колонизатор хоть и жесток, но предлагает что-то, способное улучшать очень несовершенную жизнь).

Всё это необратимо было обрушено Первой мировой войной, совершенно непонятной по своим целям и потому интерпретируемой самыми разными зловещими способами. Тут и конспирология (якобы всё затеял некий торговец оружием Базиль Захаров, за которым стоят совсем уж злые силы), и беспощадность экономических интересов (Ленин лишь развивал идею неравномерности развития, предложенную Гильфердингом)… Тут и инфраструктурные игры (Германия попыталась построить железную дорогу Берлин-Багдад, посягнув на интересы Великобритании) и геополитические интересы (проблема проливов, раздела Османской империи)…

Не важно, кто и как интерпретировал Первую мировую войну. Важно было то, что все признали невозможность дальнейшего мирного развития в рамках сосуществования двух церквей, невозможность постепенного облагораживания человечества по модели сочетания технического прогресса и компромиссного (по большей части светского, но и немного христианского) гуманизма. Классическая гуманистическая буржуазная утопия рухнула. Начался надрывный и яростно убедительный крик по поводу принципиальной невозможности благого обустройства жизни человечества, а также по поводу того, что эта невозможность гнездится в неисправимых дефектах человеческой природы. Каких именно дефектах — не важно. На одни дефекты указывал Ницше, на другие — Фрейд, на третьи — Шпенглер. Всё это сплеталось воедино с глубоко укорененной идеей неискупимости первородного греха, которую в большей или меньшей степени проталкивали идеологи пуританства.

Человечество стало погружаться в отчаяние. Жизнь оказалась бессмысленной, пустой и утомительной затеей. Это отчаяние могло бы стать всеобщим и абсолютным, если бы не Маркс, который заявил, что движение в сторону великого всеобщего блага возможно, но требует глубоких преобразований общества. Таких преобразований, которые, конечно, до крайности трудны и требуют огромных жертв, но не абсолютно невозможны. Великая надежда — мечта о коммунизме — труднореализуема, но не является пустопорожней фантазией, ее возможно воплотить в жизнь.

Одни хихикали по этому поводу.

Другие стали адептами новой, фактически не имеющей гуманистических альтернатив марксистской утопии…

А третьи… Третьи разводили руками и говорили: «Может быть, марксизм и нереализуем на практике. Но это хотя бы какой-то луч света в темном царстве абсолютной безысходности. Хотелось бы увидеть какой-нибудь более убедительный луч света, но его нет, а этот есть. И порождает слабенькую надежду. Хотелось бы более сильных надежд, но если нет никаких, то и слабенькая надежда лучше, чем абсолютная безнадега».

Пока одни смеялись, другие верили, а третьи — разводили руками, притом что все пребывали в царстве омерзительной безнадеги, порожденной Первой мировой войной, большевики в России взяли и осуществили Великую Октябрьскую социалистическую революцию, сказав всему миру: «Не хихикайте по поводу марксистской химеры, не разводите руками по поводу слабости марксистских надежд на переустройство мира, а идите за нами в новый мир по новой дороге. Мы суть воплощение вашей надежды, мы суть создание нового мира в реальности. Мы суть спасение вас от абсолютной дегуманизации мира».

На этот большевистский призыв восторженно откликнулись очень многие. А поскольку призыв содержал в себе искоренение существовавших буржуазных форм господства, то те, кто это господство лелеял, справедливо испугались возможности всё более и более мощных откликов на большевистский призыв.

Но одного такого испуга мало. Надо было что-то этому призыву противопоставить. Ему уже нельзя было противопоставить что-то, хотя бы отдаленно связанное с абсолютно дискредитированным буржуазным классическим гуманизмом. Всё, что можно было заявить в качестве альтернативы большевистскому гуманистическому призыву, теперь уже должно было носить откровенный и вопиющий антигуманистический характер. То есть попросту надо было сказать: «Мы не боимся, а желаем абсолютной дегуманизации мира. А ваш гуманизм ненавидим в любых его вариантах».

Это и было сказано Гитлером. Сказано и услышано. Услышано и поддержано.

Конечно, можно и поныне толочь воду в ступе старого, абсолютно исчерпанного гуманизма, утверждая, что Гитлер был порожден угрозой большевизации мира. Но для того, чтобы так толочь воду в ступе, надо совсем отречься от всего, что связано с интеллектуальной ответственностью. Потому что признание абсолютности и необратимости краха светского классического гуманизма в результате Первой мировой войны влечет за собой признание того, что миру предстояло жить вообще без гуманизма.

То есть без надежды, то есть в аду, на вратах которого написано «Оставьте упования». А такая жизнь не в дантовском произведении, а в конкретном послевоенном земном аду не могла не породить выползание из темных инфернальных нор всех антигуманистических гадов далекого прошлого.

Минимальная интеллектуальная добросовестность с неизбежностью порождает признание того, что такие гады выползли из темных инфернальных нор не по причине большевистской угрозы, а по причине краха классического гуманизма, порожденного Первой мировой войной.

Да, нацистская гадина и реально заточилась на большевизм как своего последнего конкурента, и стала торговать своей способностью сдержать большевистскую угрозу. Но это всё частности по отношению к той вопиющей дегуманизации, которая произошла в результате Первой мировой войны.

Так что такое Мюнхенский сговор? Это признание носителями остатков буржуазного классического гуманизма своей собственной слабости и своей неспособности противостоять антигуманизму нацистов. А также признание своей готовности жить в абсолютно дегуманизированном нацистском мире.

По сути, к этому моменту готовность сражаться против дегуманизации проявили только большевики. Не хочу принижать роль отдельных буржуазно-гуманистических героев Сопротивления — в той же Франции и других странах. Но, повторяю, минимальная интеллектуальная добросовестность требует признания того, что масштабную идейную борьбу с нацизмом под флагом новой гуманистической надежды, он же — красный флаг, вели большевики и их красные союзники (французские, итальянские, греческие, югославские и другие). А всё остальное — старогуманистическое, буржуазно-либеральное, демократическое и даже христианское — конкуренции нацизму составить и не могло, и не хотело. Франция не потерпела поражение в ходе Второй мировой войны, она сдалась без борьбы. И не она одна.

Что же касается буржуазных союзников СССР, таких как Великобритания и США, то никакого мощного идейного противостояния нацизму они миру не явили. Их лидеры с трудом справились с внутренней нацистско-коллаборационистской угрозой, воевать с нацизмом всерьез они не могли, и если бы не СССР, их смели бы в два счета, и они в итоге признали бы правомочность вписывания в дегуманизированный мир. Евреи бы уныло пошли в гностические концлагеря, а остальные стали бы рассуждать о мудрости гностицизма.

Так что же такое Мюнхенский сговор по-крупному? Это капитуляция всех некоммунистических модификаций гуманизма перед носителями яростного и убежденного антигуманизма. И где же тут пропасть между философско-политическими абстрактными рассуждениями о коммунизме и гуманизме и злобой дня?

Что может быть актуальнее обсуждения неотменяемой капитуляции буржуазного гуманизма, порожденной и слабостью этого гуманизма, и зачарованностью его сторонников могуществом антигуманизма?

Эта капитуляция имела место в Мюнхене. Но она же имела место и впоследствии, когда разгромленных Советским Союзом антигуманистов стали собирать для борьбы с СССР те силы, которые Советский Союз спас от окончательного уничтожения.

Ведь антигуманистов собирали, гладя их по головке и говоря: «О, как вас обидели эти советские гады! Вы так от них пострадали! И в силу этого придется вам, голубчики, принять помощь тех, кого вы хотели уничтожить. Мы возьмем вас под свое крыло, и вам придется с этим согласиться. Потому что уж слишком крепко приложил вас советский гад. Ну послужите теперь нам, как Геракл служил царю Эврисфею. Пока что послужите нам, а мы на вас поглядим. Может, чему-то у вас научимся. А может, вас чуть-чуть переоформим так, чтобы вы не оказались на новом витке совсем уж с нами несовместимы».

Такое переоформление пострадавших от СССР антигуманистических антисоветчиков-нацистов произошло на первых же послевоенных неонацистских съездах. И потом продолжалось вплоть до разгрома СССР. Продолжалось и сращивание предельно ослабевших буржуазных гуманистов с переоформленными неонацистами.

Когда на самых высших уровнях западной иерархии воспевается ваффен-СС в Прибалтике или бандеровцы на Украине — что это собой знаменует? Всё тот же Мюнхен нон-стоп.

Что такое нынешний политический мегатренд? Это эскалация Мюнхена.

А что еще возможно в ситуации, когда буржуазный классический гуманизм стремительно угасает? Он ведь с Первой мировой войны угасает! И никаких альтернатив этому угасанию, кроме обновленного коммунизма, нет и не может быть!

Дегуманизация, то есть расчеловечивание, идет полным ходом. Противостоять ему может только новая гуманистичность. А никаких намеков на возможность построения такой гуманистичности вне коммунизма и марксизма нет. Ну так что мы должны обсуждать? Актуальную историческую дату конкретного Мюнхенского сговора? Или Мюнхен нон-стоп?

Конечно, последнее. Но это нельзя обсуждать в отрыве от стратегии противостояния дегуманизации, которая в свою очередь может быть разработана только при глубоком обновлении марксизма и коммунизма.

А как проводить такое обновление без болезненного обсуждения краха СССР и советского образа жизни? Какова природа краха? Кто в нем виноват? Можно ли снять часть вины с дефектов марксистского коммунизма? Что это за дефекты?

Перед тем как начать финальное обсуждение марксистско-коммунистической проблематики, позволю себе привести еще один пример, опровергающий наличие непреодолимой пропасти между политической философией и «злобой дня».

Каждый раз, когда приближается очередная годовщина расстрела Дома Верховного Совета, осуществленного Ельциным в октябре 1993 года, я с горечью понимаю, что этот расстрел до сих пор не осмыслен именно в философско-политическом ключе. И что актуальность подобного осмысления нарастает, а потребность в таком осмыслении постепенно сходит на нет.

Можно обсуждать это ельцинское преступление с позиций нарушения законности, можно обсуждать игру различных спецструктур, породившую данное преступление. Можно обсуждать очень и очень многое. И всё это надо обсуждать. Да вот беда — разговариваешь с еще не старым, крепким, энергичным человеком, который был вовлечен в разного рода сюжеты, сопровождавшие тот преступный расстрел. Этот человек справедливо костерит всё: омерзительного Ельцина, несовершенство нынешней жизни, двусмысленность тогдашних и нынешних элит… Он смачно описывает вину всех, кто соорудил и этот расстрел, и всё, последовавшее за ним. И всё, что он описывает, — правда. И страсть есть в этих описаниях, и компетентность. Одного в них нет — оценки собственной роли. Согласно этим описаниям, виноваты все, кроме него. Человек рисует яркую картину произошедшего, на картине есть все, кроме него самого. А ведь он должен был бы занять на этой картине определенное место. Он просто не мог бы его не занять, если бы в его описаниях не возобладало желание переложить собственную вину на кого-то другого.

И ведь не об отдельном человеке идет речь. Речь идет о принципиальном нежелании современного общества признать подлинную природу произошедшего в октябре 1993 года. Притом что именно произошедшее тогда породило все несовершенства сегодняшней реальности. Да-да, все несовершенства, все виды нынешней гибельности, если хотите. А ведь современное общество очень чутко улавливает эту гибельность и, уловив ее, впадает в апатию.

Есть любители ерничания на тему о том, что нас от 1993 года отделяет 26 лет. Но если при тогдашних темных родах новой темной реальности родился ребенок с определенными качествами, то что значит 26 лет? Это значит, что этот ребенок превратился во взрослую особь, развившую в себе эти качества. Если, к примеру, родился дебил, то много ли толку от того, что он дожил до 26 лет? Он только развил свой дебилизм, и всё тут.

Так кто виноват в событиях 1993 года? Одно перечисление заняло бы целую статью. А уж разъяснение конкретной подоплеки вполне могло бы потянуть на целое историческое исследование.

Но есть одно неотменяемое обстоятельство, которое никто обсуждать не хочет. Это референдум, который был проведен в апреле 1993 года, и на котором Ельцину и его банде реформаторов было дано добро на продолжение их преступных деяний.

Кто дал добро? Тогдашнее общество. Не олигархи, не пятая колонна, не бюрократия — всё общество. Да, были люди, которые занимали противоположную позицию. Но их было меньшинство. И не говорите мне, что это не так — я свидетель тех событий. Так значит, помимо разнообразной вины различных элитных групп и различных предателей, есть еще и общественная вина. Почему ее не хотят признавать? Потому что в случае ее признания вину придется искупать, а нынешнее общество к этому не готово. Это не значит, что его не надо готовить к осознанию необходимости искупления. Это значит, что пока такого осознания нет. И в этом основной тупик сегодняшней жизни.

Но то же самое произошло с крахом СССР, с крахом марксизма и коммунизма. Имеем ли мы право, обсуждая самых разных виновников этого краха, вывести за рамки обсуждения общество — в том числе и рабочий класс в лице шахтеров, поддержавших антисоветизм Ельцина? Можем ли мы вывести за рамки этого обсуждения те дефекты марксизма и коммунизма, которые породили крах СССР и советского образа жизни как напрямую, через общественную деградацию, так и через деградацию правящей партии?

Если мы честны, то мы не имеем права выводить за рамки главное. А значит, и расстрел Дома Советов, и породивший этот расстрел апрельский референдум, и крах СССР, имеющий помимо элитных важнейших причин, еще и причины макросоциальные, а также идеологические, надо обсуждать философско-политически. И не отрывать это обсуждение от обсуждения конкретных вопросов. Нельзя сооружать пропасть между одним и другим!

А значит, надо двигаться вперед в плане осмысления марксизма и коммунизма. И сопрягать это осмысление с ответом на два наиболее острых вечных и одновременно предельно актуальных вопроса: кто виноват и что делать?

Поскольку никакого другого пути выхода из нынешней ситуации не существует, я возвращаюсь к обсуждению общих вопросов марксистско-коммунистического учения.

(Продолжение следует.)