Как приходит тьма «Медеи» Еврипида, перестройка и Невзоров

В 1984 году режиссер Тенгиз Абуладзе снял главный перестроечный фильм — «Покаяние». А в 1987 году мировая кинематографическая общественность в лице жюри Каннского кинофестиваля «одобрила» эту картину, вручив ей гран-при.

Смысловой посыл «Покаяния» заключался в том, что необходимо выкопать своего отца из могилы и выбросить на свалку, дабы расчистить путь к храму, что и сделал герой картины Авель Аравидзе. Храм же этот, к которому по режиссерскому замыслу обязательно должны вести любые дороги и пути в самом широком смысле этих слов, был представлен в виде торта. Выбрасываешь отца из могилы — открываешь путь к торту. Вот в чем был смысл не только фильма, но и перестройки.

Через некоторое время после того, как вторая держава в мире — СССР — решила выбросить отца на свалку и открыть себе путь к торту, первая держава — США — в 1992 году выпустила свое метафизическое заявление в виде книги Фукуямы с говорящим названием — «Конец истории и последний человек».

Есть ли между этими двумя метафизическими посылами связь? По-моему, она довольно очевидна, ибо если все на свете променять на движение к торту, то на этом собственно историческое движение действительно заканчивается вместе с человеком и гуманизмом. Кроме того, совершенно очевидно, что в сумме эти два посыла могла заявить только цивилизация смерти (если, конечно, тут уместно слово «цивилизация»). Подчеркну, из этих заявлений явствует, что победа США в холодной войне — это не только и даже не столько победа над геополитическим конкурентом (что, конечно, тоже правда), сколько победа цивилизации смерти над историей, гуманизмом и жизнью как таковой.

Эта цивилизация смерти ни в коем разе не может быть приравнена к США. Речь идет о всплывании из метафизических глубин чего-то такого, что сидело и внутри США, и внутри СССР (в противном случае никакой Абуладзе ничего подобного не смог бы ни снять, ни показать). Хотя, надо сказать, если так можно выразиться, «официально» цивилизация смерти в большей степени укоренена в США, нежели в России.

Этот осуществляемый на наших глазах реванш смерти не случайно ударил в один из краеугольных камней человеческой культуры — ритуал захоронения. Ведь именно он, как одна из древнейших форм противостояния человека смерти, по-видимому, лежит в основе человеческой культуры как таковой. Вокруг этого кипели и кипят страсти на всем протяжении существования культуры. Вокруг этого строились и межкультурные диалоги, столь жизненно необходимые для многонациональной России, которая никогда не предлагала культурам, входящим в ее состав, «расплавления» в некоем «плавильном котле». Поэтому такое обращение с темой захоронения на советских экранах под всеобщее молчаливое одобрение просто не могло не стать одной из основополагающих причин распада СССР.

«Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля без них была б мертва,
как безотрадная пустыня
и как алтарь без Божества».

Такие строки посвятил Александр Сергеевич Пушкин теме «отеческих гробов». Обращу особое внимание на то, что он сводил в один метафизический узел наличие «Божества» на алтаре, «любовь к отеческим гробам» и наличие жизни как таковой. Если нет ни «Божества», ни этой любви, то нет и жизни — утверждал Александр Сергеевич. Но подобным образом мыслили все и всегда с глубочайшей древности.

Великий Гомер делает тему захоронения чуть ли не основной смысловой осью всей Илиады. На вопросе погребения тела Гектора строится человеческий диалог между воюющими друг с другом Приамом и Ахиллесом. «Так погребали они конеборного Гектора тело», — гласит финальная строка Илиады.

Потом, немного позже, великий античный трагик Софокл в «Антигоне» доведет право на захоронение фактически до революционного накала, поставив это право выше, чем любое другое, включая саму власть.

В «Антигоне» самодур Креонт издает приказ о запрещении хоронить тело брата Антигоны Полиника, так как последний посмел напасть на родной город Фивы. Антигона ослушалась этого приказа и похоронила брата. За это Креонт приказал замуровать Антигону в пещере. Перед этим между героями состоялся следующий диалог:

Креонт
«Как же могла закон ты преступить»?

Антигона
«Затем могла, что не Зевес с Олимпа
Его издал, и не святая Правда,
Подземных сопрестольница богов.
А твой приказ-уж не такую силу
За ним я признавала, чтобы он,
Созданье человека, мог низвергнуть
Неписанный, незыблемый закон
Богов бессмертных. Этот не сегодня
Был ими к жизни призван, не вчера:
Живет он вечно, и никто не знает,
С каких он пор явился меж людей.
Вот за него ответить я боялась
Когда-нибудь пред божиим судом,
А смертного не страшен мне приказ».

Далее предводитель хора (корифей) подчеркивает «революционность» духа Антигоны: «Отца мятежного мятежный дух в тебе живет: не сломлена ты горем». В конце трагедии боги Олимпа указывают на правоту Антигоны, а Креонт признает себя виновным в содеянном ужасе и произносит:

Креонт
«Да, ведите в глушь безрассудного,
Что и сыну дал смерть невольную,
И тебе, жена! О несчастный я!
Здесь — убитый мной, там — убитая!
Страшной тяжестью, нестерпимою
На главу мою рок обрушился».

Софокл однозначно находится на стороне Антигоны. Другим образом понять финал трагедии невозможно. Корифей хора оглашает в финале трагедии следующий вердикт Креонту:

Корифей
«Человеку сознание долга всегда —
Благоденствия первый и высший залог.
Не дерзайте ж заветы богов преступать!
А надменных речей беспощадная спесь,
Беспощадным ударом спесивцу воздав,
Хоть на старости долгу научит».

Под «долгом» тут однозначно имеется в виду долг захоронения, который исполнила Антигона, а под «надменными речами» и «беспощадной спесью» — запрет Креонта на осуществление этого долга.

Однако в «Философии религии» Гегель, этот апостол конца истории и философский «дедушка» Фукуямы (учителем Фукуямы был философский «сын» Гегеля Александр Кожев), преступно лжет по этому поводу:

«В абсолютном образце трагедии, в „Антигоне“, пластически изображается коллизия двух высших нравственных сил. Здесь семейная любовь, священное, внутреннее, принадлежащее к сфере чувства, почему оно и называется законом низших богов, вступает в коллизию с государственным правом».

«Неписанный, незыблемый закон» у Софокла Гегель лживо называет «законом низших богов», а далее лукаво начинает утверждать якобы правовое равенство позиций Креонта и Антигоны, в корне меняя весь смысл великой трагедии:

«Креонт — не тиран, а также нравственная сила. Креонт не является неправым: он требует уважения к закону государства, к авторитету власти, оскорбление которой влечет за собой наказание. Каждая из этих двух сторон осуществляет и имеет своим содержанием лишь одну из нравственных сил, это и есть односторонность, и смысл вечной справедливости состоит в том, что обе оказываются неправыми, ибо каждая — односторонняя, но тем самым также обе правы. Обе признаются значимыми при ненарушенном движении нравственности, но значимость каждой из них взаимно уравновешивается. Справедливость выступает лишь против односторонности».

Однако несмотря на то, что Гегель назвал «Антигону» «абсолютным образцом трагедии», по-настоящему он любил не Софокла, а другого античного трагика — Еврипида. Эта любовь Гегеля к Еврипиду столь же неслучайна, как неслучайно и то, что именно он первым сказал более чем за 70 лет до Ницше о «смерти бога» в «Феноменологии духа», как об одной из обязательных фаз, которые проходит его мировой дух перед концом мира.

Если у трагиков Эсхила и Софокла герой-протагонист (например, та же Антигона) с трагическими последствиями бросает вызов року, то у Еврипида видно, если его внимательно читать, что его герои-протагонисты не бросают вызова року, а добровольно кидаются ему в пасть, в чем и состоит, согласно философии Еврипида, который был учеником Анаксагора, их свобода. Рок преодолеть нельзя, можно лишь добровольно ему следовать. Это положение потом будут особенно развивать стоики и возьмет на вооружение Рим. В этом смысле для меня Еврипид трагиком не является, ибо для его протагонистов все заканчивается счастливо (что делает еврипидовскую «трагедию» более сходной с комедией, которая, согласно Данте, в отличие от трагедии, заканчивается счастливо), а антагонисты тоже никакого отношения к трагичности не имеют, а скорее могут вызывать жалость, а то и просто презрение. Но все же мировая культура чтит Еврипида именно как трагика, наряду с Софоклом и Эсхилом, а я тут, к сожалению, не имею возможности доказывать свою правоту в достаточном объеме, и потому тоже буду говорить о произведениях Еврипида, как о «трагедиях», просто взяв слово в кавычки.

В «трагедии» «Медея» Еврипид, на основе мифа о путешествии аргонавтов за «Золотым руном», рассказывает историю любви Ясона и Медеи. Ясону, благодаря Медее, удается совершить свои подвиги и получить «Золотое руно». Однако после этого Ясон решает строить свою судьбу без Медеи, самостоятельно, и хочет жениться на дочери царя Коринфа. Чтобы не быть «смешной», Медея убивает и царевну, и их с Ясоном общих детей. В финале «трагедии» Медея возносится на колеснице, которую ей прислал ее дед — бог солнца Гелиос.

Когда Ясон видит Медею с убитыми детьми на руках, восседающую на колеснице, между ними происходит следующий примечательный диалог:

Медея
«Виновника несчастий знают боги…»

Ясон
«И колдовство проклятое твое».

Медея
«Ты можешь ненавидеть. Только молча…»

Ясон
«Не слушая. Иль долго разойтись?..»

Медея
«О, я давно горю желаньем этим…»

Ясон
«Дай мне детей, оплакав, схоронить…»

Иннокентий Анненский переводит этот фрагмент так, как будто Ясон сам как бы забывает, зачем, собственно, он вообще ведет этот диалог с Медеей, говоря: «Иль долго разойтись»? Специалисты утверждают, что более точный перевод диалога такой: «Ты можешь ненавидеть меня, но и я ненавижу твою злобную речь. — А я твою, — вот и легко найти решение». То есть в любом случае Ясон не сам стремится вырвать тела детей у Медеи, которую ненавидит, а именно просит у нее позволения их похоронить. А она, разумеется, ему в этом отказывает. По большому счету, то, что тут описывает Еврипид, с полным правом можно назвать духовной кастрацией.

После этого Ясон, по сути, заканчивается, как человек. И дело не в том, что он находится в ужасной ситуации, а в еще более серьезной вещи — Ясона покидают боги, причем абсолютно все! Все боги оказываются на стороне Медеи, причем даже Эринии, которые должны были бы (по канону) мстить ей за убийство! Медея становится властительницей, а Ясон погружается во мрак, вечную тишину…

По законам мифа все, что описано в древнем произведении, ни в коем случае не является частным случаем, а является слепком со всей реальности в целом, иллюстрирует универсальные принципы бытия. То есть, Еврипид нам рассказывает не только о частном случае Ясона и Медеи, а общую историю чего угодно: любого человека, государства, человечества в целом, мира. Согласно же версии Еврипида, в конце времен вместо солнца (Гелиоса) на колеснице появляется родственная ему Темная мать, которая узурпирует всё право на все ритуалы и культуру как таковую, воплощая в себе тотальную волю к власти и особого рода играющий интеллект, о котором Еврипид пишет:

Хор
«Люблю я тонкие сети
Науки, люблю я выше
Умом воспарять, чем женам
Обычай людей дозволяет…»

«Сети» и все, что связано с «опутыванием» и прочим, имеет древнейшие и довольно определенные коннотации во многих культурах. Это не об интеллекте и науке как таковых идет речь, а о том специфическом интеллекте, который строит именно «сети». Таков, несомненно, интеллект Медеи, которая проворачивает сложнейшую «спецоперацию», причем даже не ради мести, а ради абсолютной власти, которую и получает. Ведь переход всех богов на сторону Медеи подтверждает ее абсолютную правоту, а значит, согласно античным представлениям, и право на власть и все остальное.

Тема такой играющей темной женской сущности, приходящей в конце времен, разрабатывалась Еврипидом очень серьезно. И именно за это Еврипида особо восхвалил Гегель. В «Философии религии» о трагедии «Ипполит», в которой Еврипид усадил на трон играющую Афродиту, Гегель высказался так: «Такой ясности понимания и художественного изображения достигла Греция на высшей ступени своего развития».

Для Гегеля подобный еврипидовский финал желателен и закономерен. Поэтому-то он лжет, когда говорит об «Антигоне» Софокла, где финал принципиально иной. Стоит также отметить, что колесница, на которой Гелиос сменяется темной женской сущностью, имеет глубокие корни в мифологии. Кроме того, именно к этой мифологии отсылает знаменитая Статуя Свободы, которая является, по сути, копией одного из 7 чудес света — Колосса Родосского. Колосс Родосский же, в свою очередь, это и есть бог солнца Гелиос. Шипы-лучи на короне статуи неслучайно отсылают нас и к культу «sol invictus» (непобедимого солнца), которому поклонялись поздние императоры Рима в период его упадка, и к богине Гекате, которая, по одной из версий, была матерью Медеи.

Кроме того, в своей книге «История западной философии» Бертран Рассел так комментирует Гегеля:

«Германия столь прославлялась Гегелем, что можно было ожидать, что именно она явится окончательным воплощением абсолютной идеи, за которым было бы невозможно дальнейшее развитие. Но не в этом заключался взгляд Гегеля. Наоборот, он говорит, что Америка есть страна будущего, в которой «впоследствии, может быть, в борьбе между Северной и Южной Америкой (характерно добавляет он) обнаружится всемирно-историческое значение».

От себя скажу, что взгляд Гегеля в «Философии истории», которую тут цитирует Рассел, несколько более сложен и уклончив. Не имея возможности подробно рассматривать тут этот вопрос, скажу только, что такая интерпретация Гегеля действительно возможна. А коли она возможна, то кому-то она может оказаться и нужной.

Тему пришествия тьмы Медеи, но уже, так сказать, в мужском варианте, спустя почти пять веков после Еврипида обсуждал философ-стоик, государственный деятель и воспитатель римского императора Нерона Луций Анней Сенека (4 до н. э. — 65). В своей «трагедии» «Фиест» он интерпретирует миф о том, как Атрей накормил собственного брата Фиеста мясом его же детей.

Мотивы и логика Атрея по своей сути совпадают с еврипидовской Медеей. И Атрей и Медея чувствуют себя преданными и униженными и потому решают мстить за рамками любых норм. Перед местью Атрей ведет такой диалог со своим наперсником:

Атрей
«Когда лишь честным вправе повелитель быть,
Власть непрочна».

Наперсник
«Где стыд и честь отсутствуют,
Святое право, верность, благочестие,
Престол некрепок».

Атрей
«Верность, благочестие
Для граждан. Царь пусть делает что хочется».

После этого Атрей совершает страшный ритуал убийства детей Фиеста, причем Сенека показывает его именно как ритуал, насыщая его большим количеством отсылок к еврипидовской «Медее» и представлениям о конце света. Хор повествует о следующей подробности данного ритуала:

«Дышат вырванные легкие,
Сердца трепещут, жилы раздуваются,
А он о судьбах, внутренности щупая,
Гадает, наблюдает жилы свежие».

Фраза Атрея: «Верность, благочестие для граждан. Царь пусть делает что хочется», вместе с гаданием по внутренностям человеческой жертвы, как ни странно, отсылает нас одновременно и к тантрическим моделям построения общества, и к кельтам, а точнее к друидам, и к британскому сатанисту Алистеру Кроули, не случайным образом увлекавшемуся тантрой.

Главной заповедью Телемского аббатства Кроули, имеющего своим истоком, в частности, Телему Франсуа Рабле, было: «Твори свою волю, таков да будет весь закон».

Согласно же тантрическим моделям, общество разделяется на тех, кто должен быть «верным» и «благочестивым» и на собственно тантристов, придерживающихся альтернативного поведения. Поэтому, например, в Тибете будущие монахи, которые идут по «обычной линии» и монахи, которые идут по линии тантрической — разделяются и приносят различные клятвы при посвящении. Подробнее об этом можно узнать, в частности, из книги Елены Александровны Островской «Тибетский буддизм».

Что же касается друидов и гадания по человеческим внутренностям и судорогам жертвы, то вот что пишет Мирча Элиаде в «Истории веры и религиозных идей»:

«Наши сведения о друидических церемониях в основном сосредоточены на жертвоприношениях. Они взяты из Плиния и Посидониевых источников. Страбон пишет в прошедшем времени о „жертвоприношениях и гаданиях, противных нашим обычаям“, которые были уничтожены римлянами. Он описывает, как жертву закалывали ударом в спину и на основании предсмертных судорог делали предсказания».

И далее:

«Тацит более конкретен в описании британских друидов: „Они поистине полагают, что их долг — заливать жертвенники кровью пленников и совещаться со своими богами посредством человеческих внутренностей“».

Сенека не мог не знать о друидах, хотя бы потому, что о них подробно писал Юлий Цезарь в своих «Записках о Галльской войне». Кроме того, существуют и родственные связи между культом Темной матери Кибелы во Фригии, царем которой был предок Атрея и Фиеста — Тантал, и друидическими культами. Однако это отдельная тема.

Приход такой метафизической тьмы, которая стремится отменить любую метафизику, кроме своей собственной, требует соответствующих оформителей. Одним из таких оформителей на постсоветском пространстве выступает известный журналист и бывший патриот Александр Глебович Невзоров. Он давно работает на специфическом поприще киллера культуры. Он подвергает остракизму все: религию (особенно христианство), патриотизм, литературу, философию. Для него великая русская литература это «проблемы полового выбора между дворянами» и так далее.

Интересна история того, что «помогло» встать Александру Глебовичу на такие, даже не антипатриотические, а антигуманистические «рельсы», и из защитников «Белого дома» превратиться в оформителя постперестроечной тьмы.

Оказывается, ему в этом помог ныне покойный глава 5-го управления КГБ СССР Филипп Денисович Бобков. Напомню, 5-е управление занималось идеологической контрразведкой и курировало в том числе культуру и телевидение. Вот что рассказал Невзоров в своей интернет-передаче «Невзоровские среды» от 19 июня 2019 года:

«Бобков еще раз нарисовался в моей жизни, когда в 93 году за участие в красно-коричневом путче и обороне Белого дома и во всяких баркашовских проделках, меня, конечно же, арестовали и посадили в тюрьму… И вот, я ночью проснулся в камере (это действительно было так!) и у меня в изголовье сидел Бобков, который сказал: „Ну, привет Глебыч“! Каким-то образом он легко прошел в тюрьму… Он говорит: „Ну вот, зачем ты занялся этой фигней? Что ты делаешь? Ты не понимаешь, что бомба упала и все уже кончилось? Никакого СССР больше не будет“! Он меня спокойно взял под руку, вывел, посадил в свой автомобиль, провез по ночной Москве. Это была та ночь, когда пылал Белый дом. Это была та ночь, когда в Белом доме корчились раненные, изнасилованные… Когда вытаскивались запакованные, зачехленные трупы… Москва не обращала на это внимание. Он мне показывал все из окна своей машины. Потом он меня привез обратно в тюрьму, сдал меня милиционерам. Меня, правда, на следующее утро выпустили. И он действительно научил меня очень многому. Он мне объяснил, что вот это самое страшное уже произошло. И теперь каждый за себя. И сражаться за призрак под названием СССР больше никакого смысла нет. Он великолепно объяснял эти симптомы распада, которые он знал лучше всех».

Я не буду заниматься разбором таких интересных деталей, как, например, вывоз арестованного из тюрьмы для автомобильной прогулки по Москве. Не буду строить некоторых гипотез о возможной связи между посещением Бобковым Невзорова и быстрым освобождением последнего. Пускай этим занимаются специалисты спецслужбистского профиля. Не буду я тут обсуждать и слова самого Филиппа Денисовича. Я тут только про культуру…

А с точки зрения культуры, если бы Невзорова не было, его «надо было бы выдумать», ибо сам по себе он не так интересен по сравнению с тем процессом прихода тьмы, который он оформляет, играя роль человека-функции. В качестве такового он использует как поношение, так и весьма показательные концепции.

21 апреля 2019 года в беседе с еще одним «деятелем культуры», Артемием Троицким, Невзоров изрек следующее:

«Дело в том, что культура предлагает нам некий суррогат человека, ничего не имеющего общего с тем реальным существом, имеющим эволюционную историю, нагруженным самыми мерзкими и самыми глубокими и грязными пороками просто в силу того, что за те миллионы лет, пока он формировался, он не мог быть сформирован иначе».

Тут видно, что Невзоров воюет не только с «попами» и даже культурой, но с человечностью как таковой. Примечательно, что делает он это как бы с позиции науки и интеллекта. То, что наука — часть культуры, Невзоров, который все прекрасно понимает, от своих поклонников умалчивает, «пудря им мозги». Пудрит же он мозги следующим образом.

25 ноября 2014 года в журнале «Сноб» была опубликована его статья «Красавец Декарт». В ней Невзоров восхищается жизнью и открытиями Декарта, а потом начинает говорить о его научных методах и «картезианстве» как таковом:

«Необходимо уточнение. Под картезианством (в данном случае) имеется в виду не философская система и не мерещившаяся Декарту „двойственность мира“. Отнюдь. Мы говорим лишь о механике мышления. О способности дерзко и безошибочно обобщать. Конечно, применение картезианского метода обрекает на некоторую поверхностность, а порой и на забавные мелкие ошибки. По поводу ошибок можно не беспокоиться. Если идея имеет ценность, то в науке достаточно уборщиц, которые охотно приберут неизбежный мусор. Надо же чем-то заниматься полчищам доцентов, которым робость и „закомплексованность“ не позволяют вычерчивать парадигмы или совершать реальные открытия».

Невзоров все прекрасно понимает, но ему нужно до конца уподобить своих поклонников тем, кто будет занят «приборкой неизбежного мусора». Для этого он старается спрятать ключ от творческого истока науки Декарта, «механики его мышления» и «способности дерзко и безошибочно обобщать». Он, во-первых, говорит, что картезианство — это «не философская система и не мерещившаяся Декарту «двойственность мира», а во-вторых, что причина его свободомыслия — это всего лишь «дерзость», то есть просто свойство личности, которое либо может быть дано, либо нет. Такое отрывание философско-метафизической «головы» от картезианской науки и водружение на ее место «дерзости» является главной рабочей схемой Невзорова, которую он применяет к чему угодно. При этом он умудряется превращать самодовольных дикарей в рабов, одновременно сообщая им ту схему, по которой их же вгоняют в рабство — это особый невзоровский шик.

А между тем, сам Декарт, как любой первопроходец, просто не мог обходиться без метафизики. Он считал, что бытие всем вещам придает Бог. С Богом же человек может соединиться при помощи шишковидной железы, расположенной в мозгу. Вот что Декарт писал об этой железе в 1649 году в своем трактате «Страсти души»:

«В мозгу имеется небольшая железа, в которой душа более, чем в прочих частях тела, осуществляет свою деятельность. Надо также иметь в виду, что, хотя душа соединена со всем телом, тем не менее, в нем есть такая часть, в которой ее деятельность проявляется более, чем во всех прочих».

Этой железой и ее свойствами занимался не только Декарт. Как ее связывают с психотехниками и особыми состояниями сознания — отдельная тема. Не буду я тут обсуждать и саму метафизику Декарта, в которой не вижу ничего хорошего. Главное другое.

Видимо, можно сказать, что когда культура начинает клониться к закату и постепенно регрессировать, окончательно добивают ее: чистая воля к власти, «безбожность» в самом широком смысле и специфический, я бы сказал, «спецслужбистский» интеллект, занятый построением «сетей», (а может и цифровых сетей тоже?) который в итоге устанавливает тотальное господство, если ему в этом никто или ничто не помешает. Вероятно, подобные процессы происходили в том числе и в истории древней Греции. А именно эти «ценности» государства «Железной пяты» проповедует Невзоров. Приход же такого государства и приход просто тьмы по сути — синонимы.

Чувствуя возможность прихода чего-то подобного, Джордж Байрон написал следующие знаменитые стихи:

«Встревожен мертвых сон, — могу ли спать?
Тираны давят мир, — я ль уступлю?
Созрела жатва, — мне ли медлить жать?
На ложе — колкий терн; я не дремлю;
В моих ушах, что день поет труба,
Ей вторит сердце…»

Повинуясь этому зову, Байрон отправился из родной Англии освобождать от гнета Османской империи, казалось бы, совсем чужую ему Грецию. В ней он и умер, исполняя, как это позже будет называться в СССР, «интернациональный долг» (интернационализм ни в коем случае нельзя путать с глобализмом). Однако сегодня СССР нет, и такой долг в глобальном масштабе пока исполнить некому. Создание такой мировой ситуации и было главной целью перестройки.