Кургинян: Петербург разрушил СССР

Для многих происходящее сейчас в нашем отечестве находится по ту сторону рациональности. И я не могу сказать этим многим, что они ошибаются. Скажу другое. По ту сторону рациональности, уважаемые люди с глубоко созвучным мне отношением к происходящему, абсолютно не обязательно находится полная иррациональность. По ту сторону рациональности может находиться и нечто, подлежащее описанию, пониманию. Это я и предлагаю обсудить, начав издалека. Так сказать, от микрокосма. И переходя к макрокосму под названием глобальная и национальная политика.

Микрокосмом, от которого я хочу танцевать как от печки, является движение «Суть времени». Я считаю правомочным взять его в качестве отправной точки по очень многим причинам.

И потому, что оно является для меня близким.

И потому, что оно на десятом году своего существования входит в новый этап.

И потому, что оно в каком-то смысле репрезентативно.

В каком смысле? Это я и предлагаю обсудить в начале, переходя затем к бесконечно нас тревожащему российскому политическому макрокосму.

Движение «Суть времени» существует в течение десяти лет. В начале этого десятилетия отчетливо выделяется первый период, который я бы назвал неадекватно-оптимистическим.

В этот период собравшиеся в движении не проявляли адекватности сразу на нескольких уровнях.

Уровень № 1. Люди не проявляли адекватности в том, что касается оценки собственных качеств. Собравшаяся молодежь считала себя вполне сопоставимой с большевиками, такими как Сталин, Дзержинский, Красин и другие. Возможно, они казались себе даже более масштабными и эффективными, нежели те люди из прошлого.

Одной из причин такой неадекватности, безусловно, является сдвиг сознания в сторону приравнивания виртуальных фантазий к реальным историческим деяниям.

Эпоха интернета, подмены реальности компьютерным экраном способствует подобной неадекватности. Понадобилось значительное время, чтобы люди, не отказавшиеся от сутевской деятельности, начали примерно понимать свое состояние и его отличие от того, в котором находились создатели СССР и советского Красного проекта.

Уровень № 2. Ровно в той же степени не хватало адекватности в том, что касается понимания расклада сил в стране и мире. Романтики считали себя полноценными демиургами, а свою страну и мир ― слегка подпорченными сущностями, которые подлежат быстрому исправлению.

Все мои слова о регрессе, деградации, самоизмене, метафизическом падении (то есть проклятости) вызывали страстно романтический отклик. Хорошо, что страстный, и плохо, что романтический.

Чавкающее потребительское болото ― отечественное и всемирное ― романтики хотели осушить с помощью таких легкомысленных полугипнотических пассов, по отношению к которым шаманские камлания представляют собой недостижимый пример глубокого прагматизма и реализма.

Уровень № 3. Неадекватность в том, что касается усилий, необходимых для того, чтобы осуществить на макроуровне хотя бы небольшой реальный сдвиг в сторону предложенного в передачах «Суть времени» нового исторического проекта.

Грубо говоря, считалось, что для этого достаточно ставить лайки и собирать подписи, а также выходить на уличные мероприятия, не заморачиваясь даже простейшей задачей наращивания количества людей, участвующих в этих мероприятиях.

Переход от романтического оптимизма к чему-то совсем другому оформился в момент, когда пришлось воевать в Донецке и создавать коммуну. Это произошло практически в одно время.

И сразу выяснилось, что далеко не все готовы к осуществлению даже среднего усилия, несравнимо меньшего, чем то, которое нужно было для победы в Гражданской войне или для осуществления индустриализации.

Одновременно выяснилось, что реальность очень специфична, коварна и инерционна. И что в этом ее обидное отличие от красивых картин, появляющихся на компьютерном экране.

Мучительное расставание с иллюзиями, согласно которым великие свершения осуществляются «по щучьему велению, по моему хотению» и при относительно малой затрате сил, продолжалось лет шесть. И никакие воздействия не могли ускорить процесс такого очень болезненного расставания с иллюзиями.

Где-то в конце 2020 — начале 2021 года удалось, наконец, внести в сознание романтиков какое-то представление о тяжелом и неблагодарном труде, являющимся неотменяемой доминантой любого исторического деяния. А, в общем-то, и любого крупного проекта, претендующего на полноту своего осуществления в реальности.

Я, к примеру, замыслил создание профессионального лабораторного театра в Москве ну никак не позже 1974 года. В течение двух лет небольшое число людей, всерьез подошедших к реализации такого необычного проекта, проверяли себя, работая на износ и постоянно задавая себе вопрос: «А нам-то этот проект так ли уж нужен? То есть что нужен ― понятно, но нужен ли до зарезу?»

К 1977 году произошло действительное понимание того, что проект нужен не абы как, а именно до зарезу. Что, грубо говоря, без него жизнь не в жизнь. И что какие-то основания для того, чтобы претендовать на осуществление такого проекта, всё же имеются. Есть творческие актерские способности, есть неслабый режиссер, складывается необходимая коллективность. Надо только упереться по-настоящему, понимая, что шансов на реализацию чего-то подобного в очень инертной позднесоветской Москве очень и очень мало.

Вскоре я поступил в Щукинское училище, уже будучи кандидатом физико-математических наук и имея написанную докторскую диссертацию. Мой научный руководитель сказал по этому поводу: «Мир безумен, и пора идти на пенсию».

Я окончил Щукинское училище, очень активно поспособствовав тому, чтобы туда же поступили почти все ключевые актеры, всерьез решившие реализовывать достаточно безумный проект профессионального лабораторного театра.

К этому времени сформировался наш уже очень известный и вполне впечатляющий культурную Москву студийный коллектив, имеющий репертуар, готовый показывать спектакли регулярно и в битком набитых залах.

А затем мы стали тем профессиональным лабораторным театром, которым хотели стать. Война за театр была выиграна. А победители не без хмурости смотрели на свои повзрослевшие лица и ощупывали шрамы на своих телах и душах, порожденные преодолением препятствий, стоявших на пути реализации такого проекта.

По сути, примерно то же происходит в случаях, когда создаются новые научные школы и направления. А также когда реализуются новые крупные технические проекты.

И уж конечно, историческая заваруха, начатая в октябре 1917 года, потребовала несравненно больших издержек, была сопряжена с несравненно большими усилиями и далась ее организаторам совсем уж тяжело.

Как именно сгорали люди, посвятившие себя реализации советского Красного проекта, может понять любой, ознакомившийся, например, с историей создания так называемого города-сада, он же ― Новокузнецк. Или с созданием Норильского комбината, или с созданием советской атомной бомбы.

Очень-очень крупные люди, способные на колоссальные усилия, соединяющие редкостную работоспособность и одаренность, иногда осуществляют крупные проекты. А иногда сгорают раньше, чем получают результаты своей подвижнической деятельности.

И уж совсем редко совсем крупные и гениальные люди загадочным образом реализуют исторические проекты. Иногда приходится называть такую реализацию рукотворным чудом.

Как-то можно понять, как создавалась древняя Римская империя. В конце концов, она создавалась столетиями. Но понять, как Македонскому и его последователям диадохам удалось за десятилетия, то есть почти мгновенно, реализовать проект эллинизации всей тогдашней мало-мальски культурной ойкумены, практически невозможно. То есть всё можно описать. Но когда начинаешь переходить от виртуальных описаний к калькуляции усилий, необходимых для их реализаций в определенные сроки, то понимаешь, что есть загадка.

Она же есть в том, как создавались мировые восточные империи (арабская исламская, чингисхановская и другие).

Она же есть, когда пытаешься не умственно, а иначе пережить ту энергетическую муку, которая привела к созданию Российской империи и СССР.

Чтобы каким-то образом сохранить Россию в XXI столетии, надо тоже каким-то особым образом соразмериться с несением определенного, фактически неподъемного исторического груза. И как-то ответить себе на вопрос: «Кто, собственно, такой груз и хочет, и может взвалить на свои плечи?»

После краха Советского Союза Российская Федерация оказалась в ситуации проигранной холодной войны и неявной оккупации. Где-то в глубинах сознания народ ощущал свою вину за подобную катастрофу, как, впрочем, эту вину ощущал народ в эпоху Смутного времени. Но Смутное время продолжалось недолго. А неявную оккупацию России, осуществленную мировым Западом с неслыханной беспощадностью, трудно сопоставлять по масштабам с явной оккупацией, которую осуществили поляки, добравшись до московского Кремля и проведя в нем относительно мало времени, причем фактически без толку.

И тем не менее последствия были ужасные. Преодолевать их взялся Петр, делал он это с огромным надрывом и чудовищными издержками.

Ну, а потом издержки оказались избыточными, и продолжателем дела Петра, по сути, стал Ленин. При этом Ленин сознательно уехал из Петербурга и противопоставил неопределенности петровского начинания фактически возврат к той концепции третьего Рима, на которую опиралось допетровское Московское царство.

После коматозного состояния, в которое русская цивилизация впала при Ельцине, началась длительная путинская эпоха.

Я предлагаю читателю внимательнее присмотреться к достаточно очевидным, но постоянно недооцениваемым характеристикам этого периода.

Советский Союз обрушился, мягко говоря, странноватым образом. Недавно мы лицезрели мятеж в Казахстане. А перед этим ― белорусскую эпопею. И поняли, что не только Лукашенко, человек достаточно сильный, но и Токаев, по крайней мере казавшийся этакой мидовской трепетной ланью, а не паханом, смогли справиться с крупными неурядицами, чуть-чуть «перебрав людишек» и настроив определенным образом существующую систему.

Возникает непростой вопрос о том, почему этого не было сделано по отношению к СССР? Потому что Горбачев и его окружение были слабыми людьми, еще более слабыми, чем Лукашенко или Токаев? Но это же очевидным образом не так. Кроме того, советская элита не сводилась к горбачевским или иным «техноструктурам». Она была намного шире. И ее чудовищная деградация была тем не менее никак не больше, чем деградация элиты постсоветской Белоруссии (относительно благополучной) или постсоветского Казахстана (совсем уж неблагополучного).

Что же касается очень значительных внешних сил, то они никогда не могут развернуться по-настоящему без решающего содействия сил внутренних. И это опять-таки доказали с полной неопровержимостью события в Белоруссии и Казахстане.

Спросят: «А как же Украина?»

В том-то и дело, что на Украине мы сталкиваемся не только с феноменом слабого Януковича, но и с феноменом какого-то раскола элит, решающего тяготения элит в сторону прозападности и антирусскости. Там, где элиты к этому не тяготели, процессы шли как в Донбассе или в Крыму. И хватало элитных выдвиженцев, способных удерживать штурвал, будучи людьми не ахти какого масштаба.

Так что Украина ― это другой вариант того же самого, подтверждающий правило, согласно которому, если система способна даже к слабой самокоррекции и удерживанию внутрисистемного консенсуса, то все революционные силы «отдыхают». Российская империя ― это то исключение, которое подтверждает правило.

Потому что, во-первых, что-то довело систему до ручки. И этим «что-то» были отнюдь не большевистские козни.

А, во-вторых, доведенная до ручки система страшным и очевидным для себя образом опозорилась в ходе Первой мировой войны. И фактически самоликвидировалась.

Советская система к 1991 году не была в таком состоянии. Советский Союз не проиграл никакую явную и очевидную войну. Он проиграл войну неочевидную и неявную. Что же касается пустых прилавков, на которые многие ссылаются, то эти многие ни разу не ответили на вопрос: «Почему, к примеру, советская система вдруг столкнулась с невероятным дефицитом табачных изделий? Кто-то разбомбил табачные фабрики? Население России вдруг решило, что ему надо потреблять в десять раз больше табака?»

Совершенно ясно было, что табак положили под прилавки, как и всё остальное. И что всё это вынули из-под прилавков после краха СССР.

Но ведь это сделал не американский империализм. И не рядовые продавцы в магазинах. И не директора этих магазинов. И не мафия, способная организованно управлять этими директорами. Это сделал кто-то еще.

Конечно, это было сделано с опорой на определенные шкурные интересы. Но достаточно было осуществить легкое давление системы на эти шкурные интересы, и на прилавки бы всё выложили. Для этого не нужно было устраивать 1937 год и массово расстреливать саботажников. Для этого нужно было гораздо меньшее. И система это понимала.

Вновь и вновь воспроизводя в памяти те далекие годы, я не могу избавиться от ощущения отсутствия какой-либо фатальной гнилостности существовавшей советской системы. Система эта была простоватая, уже вобравшая в себя достаточное количество криминального яда. Но, повторяю, этого яда было гораздо меньше, чем в лукашенковской Белоруссии. И уж неизмеримо меньше, чем в нынешнем Казахстане. А никакой апатии у элементов этой системы не было. Тогда с какого же бодуна она вдруг самораспустилась для того, чтобы вскоре собраться в иной конфигурации?

Только по велению пресловутого вашингтонского обкома? Полно!

Знаю по поводу этого обкома гораздо больше, чем рядовой гражданин Российской Федерации. Не отрицаю того, что обком мощно и талантливо воздействовал на разрушение своего геополитического конкурента. И тем не менее ни черта бы он не сделал сам по себе. А значит, приходится признать (внимание!), что система как пресловутая унтер-офицерская вдова сама себя высекла. То есть она самораспустилась с тем, чтобы собраться в иной конфигурации.

Но вот тут-то и возникает самый главный вопрос. Система ― это люди. Людей этих я хорошо помню. Помню их лица ― живенькие, далеко не глупые, достаточно волевые и совсем не стухшие. Разве может так быть, что лица таковы, а система, состоящая из лиц, обладает совершенно другим качеством? Или, точнее, при каких условиях это возможно?

Отвечаю. Это возможно только при условии наличия у системы управляющего ядра, осуществляющего этот маневр с самоустранением и последующей пересборкой.

При этом все высокие чины того времени, проходящие сейчас перед моим внутренним взором, могли пострадать и не выиграть.

Других, пришедших им на смену людей тоже нельзя назвать делателями своих судеб, схватившими бога за бороду и фантастически преуспевшими. Ну не были такими делателями не только так называемые олигархи лихих девяностых, но и Чубайс, Ельцин, Гайдар и другие.

Не являются делателями своих судеб Абрамович или Потанин, а также другие, несомненно сильные и цепкие фигуры, проявившие фантастическую жизнеспособность, немалый деловой талант и иные качества, позволявшие удерживаться на плаву. Не хочу преуменьшать эти качества, но вторичность данных фигур достаточно очевидна.

Ну так кто же самораспускал и осуществлял сборку после самороспуска? При этом самороспуск очевиден. Много раз говорил о том, что кем бы ни были члены ГКЧП ― избыточно сентиментальными героями или же преступниками, ― их действия никак не могли породить законного самороспуска Съезда народных депутатов СССР. Их, как и любых других отдельных лиц, можно было судить или награждать. Но нельзя было перебрасывать мост из тех или иных поступков отдельных лиц в самороспуск решающего института, каковым и был Съезд народных депутатов СССР. Но он же самораспустился! И Верховный Совет самораспустился. А как это могло произойти без наличия какого-то ядра, осуществлявшего подобный самороспуск?

Очевидно, что существовало такое очень неявное ядро, побудившее систему самораспуститься и осуществить последующую альтернативную сборку с выкидыванием тех, про кого говорят «пусть неудачник плачет», и сохранением всех системных качеств.

Да-да, все системные качества были сохранены. Разбирайте вы качества нынешних фигурантов хоть на нано-, хоть на мегауровне, вы не увидите в этом ничего нового. В Мирабо, Дантоне, Робеспьере, Сен-Жюсте, Гоше, Карно, очень многих других и, наконец, в поручике Бонапарте эта новизна имеется. И масштаб имеется. А в Бурбулисе, Гайдаре, Ельцине, Собчаке, Попове и многих-многих других нет никакой системной новизны. Как, безусловно, нет ее ни в Путине, ни в его сподвижниках.

Сергей Иванов был бы неплохим руководителем советской разведки. Сечин мог бы быть способным и эффективным начальником всемогущего Общего отдела ЦК КПСС. Путин ― руководителем КГБ. И так далее.

Я никоим образом не хочу этим уценивать перечисленные фигуры. Я просто хочу сказать, что Путин ― это очень хороший советский спецслужбист, использовавший свои шансы для перехода на качественно другой уровень и проявивший очень впечатляющие способности к саморазвитию. Но в нем нет исторической новизны. И ни в ком из тех, кто слагает нынешний высший политический класс, этой новизны нет. Ее отсутствие носит очевидный характер. Грибница воспроизводит все модификации грибов с поразительной точностью, демонстрирующей жизнеспособность грибницы.

Сталин ― это очевидным образом не Николай Николаевич Романов. А Красин не Витте. Грибницы разные. Какая-то преемственность есть. Но это не отменяет качественное различие грибниц.

То же самое с Великой французской революцией.

А здесь всё изменилось, а грибница та же. Что, к слову, говорит о ее здоровье и неповрежденности. Так в чем же дело?

Конечно же, не в том, что Галковский называл криптоколониальным статусом России на протяжении столетий. Спора нет, это изящная конструкция. Но именно ее изящество у меня порождает твердую убежденность в химеричности данного конструкта. Потому что живые модели изящными не бывают. Или, точнее, у них совсем другое изящество.

Могу ли я предложить модель, которая бы устроила меня самого и была бы достаточно доказательной? Нет, не могу. И никто не может предложить такую модель. Ни наши лучшие специалисты, ни западные высоколобые спецслужбисты. Между тем нечто, безусловно, имеет место. И очень устойчиво воспроизводится.

Каково же оно ― это «нечто»? Наличие многовековой криптоколонии под названием Россия для меня достаточно сомнительно. Но что-то наподобие наличия крипто-Москвы и крипто-Петербурга, видимо, имеет место. Притом что речь идет не о подчиненности данных крипт иноземным центрам, и не об оформленности этих крипт в виде структур (масонских или иных). Речь идет о каких-то «грибницах», которые нечто воспроизводят.

Эти грибницы представляют собой не просто субкультурные субстанции, способные насыщать сознание отдельных людей тем или иным содержанием. То есть, конечно, это еще и подобные субстанции, имеющие огромное значение. Но есть и нечто другое. Меньшее, чем структура, и большее, чем субстанция.

Кто-то воспроизводит определенные аксиоматизмы (не путать с автоматизмами). И сами эти аксиоматизмы обладают как субстанциональной, так и почти что персональной живучестью.

Аксиоматизмы отличаются от мировоззренческих представлений, установок, нормативных конструкций своей яростной некритичностью. Они не просто чужды рациональной внятности и гибкости. Они страшно далеки от всего этого и достаточно близки к символам веры. Но, в отличие от символов веры, они обладают этакой «мыслевоспроизводимой массивностью».

Символ веры ― это почти точечная конструкция.

А аксиоматизм ― это конструкция гораздо более развернутая.

Рациональная полемика с аксиоматизмом бессмысленна. На протяжении последнего времени все мы видели, как выглядит аксиоматизм, согласно которому надо вакцинироваться. Этому аксиоматизму наплевать на авторитеты, выкладки, мнения отдельных специалистов или целых экспертных сообществ. Аксиоматизм живет отдельной жизнью. Он соединен, конечно, каналами с чем-то вполне прагматическим. Но и к этой соединенности дело не сводится.

Короче говоря, согласно петербургскому аксиоматизму, России до зарезу надо, смертельно надо, исступленно надо стать частью НАТО и западного мира. Это мощнейший посыл. Если вы начнете спрашивать, почему надо и так далее, вам развернуто объяснят. Но если вы начнете проблематизировать аргументы, вы станете врагом носителей аксиоматизма. Притом что аксиоматизм, повторяю, очень мощный, воспроизводимый, энергетически заряженный, алгоритмически проработанный. Сила данного аксиоматизма оказалась приумножена распадом СССР. Потому что распад организовало ядро системы, наделенное и скрепленное именно этим аксиоматизмом. По своей организованности такое ядро есть нечто большее, чем субкультура, но меньшее, чем структура.

Петербургский аксиоматизм оседлал систему в доандроповский период и резко усилился при Андропове. Он стал доминировать при Горбачеве и Ельцине. И он же был воспроизведен в новой, еще более насыщенной модификации в путинскую эпоху.

У этого аксиоматизма есть осевая конструкция, сочетающая в себе символ веры, систему ценностей, развернутые рациональные обоснования, волевую категоричность и многое другое. Я только что воспроизвел эту осевую конструкцию и готов воспроизвести еще раз: Россия должна стать частью или Европы, или лучше бы Евроатлантики, войти в НАТО и этим завершить свои многовековые исторические метафизические метания. Ну должна и точка. Можем вас поубеждать. А если будете демонстрировать изящество интеллектуального фехтования, то долбанем оглоблей по голове. Но оглобля будет как бы западного розлива.

Юлий Ким издевался по поводу Советского Союза, живописуя матушку Россию, которая «пошла утром на базар, торганула в магазине с-под прилавка самовар, весь такой изысканный, „маде ин Джапан“. По бокам транзисторы, двадцать один кран». А на самом деле Юлий Ким описывал в виде этого самого «изысканного» самовара некий петербургский аксиоматизм. По мне так это не самовар, а оглобля. Но тоже изысканная, с соответствующими наклейками и прибамбасами, так что не спутать.

И если вы очень будете нарываться с вашими «зачем», «почему» ― вам долбанут этой оглоблей по голове. Причем не то чтобы на убой, а для дозированного вразумления. После чего петербургский аксиоматизм восстановит свой авторитет и абсолютность.

Мне скажут, что я имею в виду прежде всего Путина и его команду. Если бы я имел их в виду, я бы прямо так и сказал. Но это не вполне так, хотя, конечно, в сознании членов данной команды петербургский аксиоматизм занимает очень прочные позиции. И имеет очень накаленный характер. Но всё-таки олицетворением этого аксиоматизма я бы назвал покойного Примакова. Я мог бы перечислить достаточно много примаковоподобных советских кадров, но они не на слуху.

Один из крупных комсомольских работников говорил мне в начале 1980-х: «Ты классный авангардистский режиссер с перспективами. Но когда ты начинаешь нести марксистскую околесицу, мне становится страшно. Ты ведь, наверное, думаешь, что в ЦК КПСС это понравится. А ты туда зайдешь, начнешь нести такую ахинею, тебя потом шлепнут, а ты даже не поймешь, за что».

А один из деятелей «Московской трибуны», прочитав книгу «Постперестройка», возопил: «У коммунистов появились мозги, и с ними пора кончать». Понимаете, он не сказал, этот прогрессивный интеллигентный историк, специалист по французской революции, что раз у коммунистов появились мозги, то с ними надо вести диалог. Он сказал, что с ними пора кончать. При этом он имел к коммунистической элите несравненно большее отношение, чем я.

В ведущих вузах нынешней Российской Федерации, в вузах, получающих и западное, и отечественно-бюджетное финансирование, студентам прямо говорится, что если они хотят быть элитой, кооптированной в нужный тренд (он же ― аксиоматика), то они должны постоянно упоминать в своих изысканиях, что Россия никогда больше не будет великой страной.

Это не является обязательным слагаемым петербургской аксиоматичности. Путин, например, искренне убежден в том, что Россия должна быть великой страной, и что его миссия ― в укреплении этого величия. Но внутри этого величия нет места уклонению от мирового, то есть западного, мегатренда, в котором надлежит существовать. Это, кстати, наипрочнейшее слагаемое петербургской аксиоматичности. Надо бороться за место в тренде, но тренд проблематизировать нельзя.

А потому мощное национальное государство, суверенное и так далее ― это правильная конструкция. А империя ― это неправильная конструкция. Но поскольку мощное национальное государство не может существовать в виде отдельной планеты, на которую иноземцы не прилетят, то вписываться тоже надо.

Петербургский аксиоматизм сам по себе не обладает никакой особой разрушительностью. Он стал шататься под давлением новой постмодернистской реальности. Люди, которые хотели интеграции России в западную цивилизацию, не предусмотрели того, во что будет превращаться западная цивилизация. Для них постмодернистский маневр Запада ― это временное никчемное чудачество, конечно же, рождающее очень серьезную головную боль (в другой модификации ― геморрой). Но в любом случае головная боль или геморрой ― это не онкологическое заболевание в четвертой стадии. Я имею в виду не саму цивилизацию ― ее здоровье петербургский аксиоматизм не проблематизирует вовсе. Я имею в виду заболевание под названием «невозможность вхождения в западную цивилизацию». Это заболевание есть, говорят нам носители петербургского аксиоматизма. Но оно представляет собой нечто среднее между мигренью и геморроем ― то есть дело неприятное, требующее воздействия, но не фатальное.

Запад твердо взял курс на превращение в Содом и Гоморру. Мы, к моей несказанной радости, принимаем поправки в Конституцию, не предполагающие содомизации нашего общества или страны. Но мы при этом хотим входить в западную цивилизацию. Мы бьем ее по самому больному месту, но ― хотим в нее входить.

Мы понимаем, что Запад может учинять нам любые экономические подлянки, даже с ущербом для себя. Но мы тянем нитки газопровода в Европу.

Мы видим, что вытворяет Турция, стремящаяся войти в Европу и, в отличие от нас, входящая в НАТО. Ну и что? Мы сами хотим того же и понимаем турецких товарищей. Поэтому мы и там трубопроводничаем, рассчитывая на то, что, как и в Европе, перекрытий не будет. А, собственно, почему? Если мы ― основной враг НАТО, то почему этих перекрытий не может быть? Потому что корысть не позволит? Извините ― власть первична, корысть вторична.

После Крыма и Донбасса, Южной Осетии и Абхазии мы говорим о возвращении в 1997 год. В тогдашние отношения с НАТО. Мы что, не понимаем, что создали другую реальность? То есть я-то счастлив, что мы ее создали, ибо ничего губительнее вхождения в западную цивилизацию для меня нет. Но как это сочетаемо с 1997 годом, когда после победы на выборах 1996 года и подписания хасавюртовских соглашений олигархический ельцинизм просто упивался своей близостью с Западом и готов был ради этой близости на все.

В конце концов, я наблюдаю за всем этим не из созвездия Ориона. Я что, не понимаю, что фанатическая часть сторонников петербургского аксиоматизма воодушевлена двумя процессами?

Первый ― податливость Байдена (а также Керри, байденовского сына и пр.) к получению даров от кого угодно, в том числе и России.

Второй ― заигрывание по линии вхождения России в Запад при согласии России начать антикитайскую игру.

Воодушевление фанатичной петербургской аксиоматики ― вот источник фантастической странности наших ультиматумов в части нераспространения НАТО. Мол, вы нам что-то подпишите, а мы осуществим желанный для вас геополитический маневр. При этом прямо говорится, что подписанная бумага ничего не стоит, и подразумевается, что и маневров мы осуществлять не будем.

Что же мы делаем? Мы делаем очень существенную вещь. Мы тешим петербургское аксиоматическое эго.

Нет ни одного мидовского сотрудника с минимальным опытом и квалификацией, ни одного работника какого-либо политического аппарата, ориентирующегося на международную деятельность (я имею в виду и аппарат, и работников), не понимающего, что Америка никогда ничего не подпишет по части нераспространения НАТО. Зачем мы играем в эту игру?

Конечно, кто-то играет в нее для того, чтобы предусмотреть биржевые расклады после того, как Америка скажет свое «нет». Мол, знаем, что рубль упадет и так далее.

Конечно, кто-то осуществляет то же самое, чтобы потом сказать: «Мы вот хотели дружить, а нас так грубо кинули и тогда…»

Но заводилами являются обладатели фанатического петербургского аксиоматизма, обнаружившие податливость Байдена и возможность антикитайской игры.

А теперь главное. К сожалению, страна находится в настолько пагубном состоянии, что ее вытягивание из этого состояния крайне проблематично. И требует невероятных усилий, аскетизма, а также многого другого. Легкомысленному романтизму в его «сутевском» (говорю о себе) или ином варианте нет и не может быть места. Болезнь настолько серьезная, что излечение вообще сомнительно и, безусловно, связано с перенапряжением сил, пока отсутствующих.

А значит, мы должны для себя решать, обладает ли ценностью для нас страна в ее нынешнем петербургско-аксиоматическом состоянии? В ее недрах должно начаться что-то новое или же это новое начнется тогда, когда страна окажется столь же исчерпанной, как в октябре 1917 года?

Я твердо верю, что нечто другое должно начаться в недрах существующего. И существующее обладает поэтому бесконечной ценностью. Я вижу все изъяны существующего, но я его всё равно люблю, ценю и готов защищать, потому что его альтернатива ― полноценная оккупация и расчленение. А также потому, что новое может возникнуть только внутри него, а не при его ликвидации.

Поэтому задач может быть только три.

Первая ― сдерживать фанатический петербургский аксиоматизм с его безразличием к существованию страны.

Вторая ― терпеть петербургский аксиоматизм в его иных модификациях и упорно работать на преодоление этой иррационально-страстной и интеллектуально-проблематичной конструкции.

Третья ― верить в возможность зарождения другой конструкции внутри и не покладая рук работать на это.

Только триединство этих задач является на сегодня конструктивным и граждански ответственным.

Что же касается будущего, то…

До встречи в СССР, то есть в новой модификации московского аксиоматизма или петербургско-московского синтеза двух разных аксиоматизмов, боровшихся на протяжении столетий.