О коммунизме и марксизме — 153
В первой редакции есенинской поэмы «Гуляй-поле» есть такие знакомые мало-мальски культурному советскому человеку строки о Владимире Ильиче Ленине:
Россия! Страшный чудный звон!
В деревьях — березь, в цветь — подснежник.
Откуда закатился он,
Тебя встревоживший мятежник?
А вот дальше (в первой редакции поэмы) идут строки, редко известные тем, кто изучал есенинскую поэзию в советской средней школе или советском, пусть и филологическом вузе.
Ученый бунтовщик, он в кепи,
Вскормленный духом чуждых стран,
С лицом киргиз-кайсацкой степи
Глядит, как русский хулиган.
Тут всё очень важно. И то, что Ленин называется именно ученым бунтовщиком, а не просто бунтовщиком. И то, что его ученое бунтарство вскормлено духом не просто чужих, но и чуждых стран. Ну и, наконец, конечно же, что этот ученый дядя, причастившийся чужой и чуждой мудрости, не просто русский по своему духу. Нет, он глядит именно как русский хулиган. Причем такой хулиган, который потряс весь шар земной какою-то тайной силой, неведомой самому Есенину.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?
Но он потряс…
Потрясши весь шар земной этой самой непонятной и загадочной силой, что именно сделал Ленин, по мнению Есенина, для России?
Есенин говорит по этому поводу однозначно. Он нас спас и точка. «Нас» — это Россию, русский народ.
И вот он умер…
Плач досаден.
Не славят музы голос бед.
Из меднолающих громадин
Салют последний даден, даден.
Того, кто спас нас, больше нет.
Признав такую спасительную роль Ленина, Есенин сразу же, испугавшись излишней патетики, раскрывает эту роль таким образом, что в славословии его уж никак нельзя обвинить.
Его уж нет, а те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе,
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь:
«Ленин умер!»
Их смерть к тоске не привела.
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела…
Когда славословят и башляют, то не пишут про боготворимого вождя, что он сурово и угрюмо творил дела, а его последователи делают это еще более сурово и угрюмо, чем это делал тот, кому посвящается текст, иногда трактуемый как заказной панегирик. Помилуйте, имейте совесть! Какой панегирик? Есенин выражает те чувства, которые его обуревают.
Есенин в своем стихотворении «Русь советская» называет все, случившееся с Россией в период с 1917 по 1924 год, когда написано это стихотворение, ураганом.
«Тот ураган прошел. Нас мало уцелело. — Так он начинает свое стихотворение. И далее говорит: Я вновь вернулся в край осиротелый, В котором не был восемь лет».
Что это за восемь лет? Призванный на войну в январе 1916 году, Есенин, которому помогли его друзья, получил назначение в Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 Ее императорского величества государыни Александры Федоровны.
Это назначение было получено благодаря хлопотам поэта Николая Клюева, который был близок и к хлыстам, причем не абы каким, а к именно к скопцам (он от них бежал тогда, когда уже дал согласие оскопиться), и к мусульманским эзотерикам, и к различным эзотерическим, именно эзотерическим христианским движениям. Клюев боролся с царизмом в 1905 году, но это не помешало ему построить тесные отношения с Григорием Распутиным. Поэтому в поезд императрицы Александры Федоровны Есенин получил назначение благодаря хорошо понимавшим друг друга людям: Клюеву и Распутину.
Как именно могла быть построена коммуникация Клюева, которого царская власть несколько раз сажала в тюрьму как смутьяна, и Распутина — это отдельный вопрос. И ответ на него лежит в сфере так называемого народного христианства, которое как минимум не сильно отличалось от хлыстовства. Но как бы то ни было, Есенин вместе с Клюевым несколько раз выступал в Царском Селе перед императрицей Александрой Федоровной и ее дочерьми. Как говорят в народе, эти слова из песни выкинуть невозможно.
Итак, с одной стороны, Есенин был достаточно близок к Распутину и околораспутинским кругам, а с другой стороны, он же поддерживал прочные отношения с левым эсером Леонидом Каннегисером (1896–1918). Тем самым Каннегисером, который по приказу Бориса Савинкова осуществил ликвидацию Моисея Урицкого, председателя Петроградского ЧК.
В 1921 году Есенин ездил в Среднюю Азию со своим другом Яковом Григорьевичем Блюмкиным (1900–1929) — эсером, убившим немецкого посла Мирбаха, одним из организаторов мятежа левых эсеров против советского правительства. Скрывавшийся от большевиков Блюмкин, приговоренный к расстрелу за убийство Мирбаха, был спасен Троцким и присужден к искуплению вины в боях по защите революции. Одновременно Блюмкин был приговорен к расстрелу левыми эсерами, потому что, спасая свою жизнь, он сдал несколько своих прежних товарищей по партии.
Эсеры чуть было не убили Блюмкина, но он уцелел, был тяжело ранен и неплохо воевал в ходе Гражданской войны на Южном фронте. Далее он занял должность начальника личной охраны Льва Троцкого, потом исполнял особо ответственные задания в Иране, создавая иранскую коммунистическую партию. В итоге он был реабилитирован, вступил в большевистскую партию, был направлен Троцким на учебу в Академию Генерального штаба РККА, занимался после ее окончания разного рода усмирениями, в том числе и войск барона Унгерна.
С 1922 года Блюмкин — официальный адъютант Троцкого. Недолгое время он был резидентом нашей нелегальной разведки в Палестине. Занимался разведкой в Индии, дружил с Рерихами, не переставал взаимодействовать с Троцким после высылки Троцкого из России и за это был расстрелян. По одной из версий, перед смертью он крикнул: «Да здравствует товарищ Троцкий!»
В любом случае, близость Есенина и к левым эсерам, и к особым народным христианам, и к окружению Троцкого, и к самому Троцкому — это опять же те слова, которые из песни не выкинешь.
Владислав Фелицианович Ходасевич (1886–1939) — известный русский поэт и переводчик, уехавший из советской России вместе с поэтессой Ниной Берберовой в 1922 году и окончательно решивший остаться в эмиграции в 1925 году, опубликовал за границей свои мемуары, в которых сообщается о Есенине нечто для нас существенное. Поэтому я позволю себе привести достаточно длинный фрагмент из этих мемуаров.
«“Инония” была лебединой песней Есенина, как поэта революции и чаемой новой правды. Заблуждался он или нет, сходились или не сходились в его писаниях логические концы с концами, худо ли, хороши ли, — как ни судить, а несомненно, что Есенин высказывал, «выпевал» многое из того, что носилось в тогдашнем катастрофическом воздухе. В этом смысле, если угодно, он действительно был “пророком”.
Пророком своих и чужих заблуждений, несбывшихся упований, ошибок, — но пророком. С “Инонией” он высказался весь, до конца. После нее, ему в сущности сказать было нечего. Слово было за событиями. Инония реальная должна была настать — или не настать. По меньшей мере, Россия должна была к ней двинуться — или не двинуться.
Весной 1918 года я познакомился в Москве с Есениным. Он как-то физически был приятен. Нравилась его стройность; мягкие, но уверенные движения; лицо не красивое, но миловидное. А лучше всего была его веселость, легкая, бойкая, но не шумная и не резкая. Он был очень ритмичен. Смотрел прямо в глаза и сразу производил впечатление человека с правдивым сердцем, наверное — отличнейшего товарища.
Мы не часто встречались и почти всегда — на людях. Только раз прогуляли мы по Москве всю ночь, вдвоем. Говорили, конечно, о революции, но в памяти остались одни незначительные отрывки. Помню, что мы простились, уже на рассвете, у дома, где жил Есенин, на Тверской, возле Постниковского пассажа. Прощались довольные друг другом. Усердно звали друг друга в гости — да так оба и не собрались. Думаю — потому, что Есенину был не по душе круг моих друзей, мне же — его окружение.
Вращался он тогда в дурном обществе. Преимущественно это были молодые люди, примкнувшие к левым эсерам и большевикам, довольно невежественные, но чувствовавшие решительную готовность к переустройству мира. Философствовали непрестанно и непременно в экстремистском духе. Люди были широкие. Мало ели, но много пили. Не то пламенно веровали, не то пламенно кощунствовали. Ходили к проституткам проповедовать революцию — и били их.
Основным образом делились на два типа. Первый — мрачный брюнет с большой бородой. Второй — белокурый юноша с длинными волосами и серафическим взором, слегка “нестеровского” облика. И те, и другие готовы были ради ближнего отдать последнюю рубашку и загубить свою душу. Самого же ближнего — тут же расстрелять, если того “потребует революция”. Все писали стихи и все имели непосредственное касательство к чека. Кое-кто из серафических блондинов позднее прославился именно на почве расстреливания. Думаю, что Есенин знался с ними из небрезгливого любопытства и из любви к крайностям, каковы бы они ни были.
Помню такую историю. Тогда же, весной 1918 г., Алексей Толстой вздумал справлять именины. Созвал всю Москву литературную: “Сами приходите и вообще публику приводите”. Собралось человек сорок, если не больше. Пришел и Есенин. Привел бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. Порою вставлял словцо — и не глупое. Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха, германского посла. Есенин с ним, видимо, дружил. Была в числе гостей поэтесса К. Приглянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть — и простодушно предложил поэтессе:
— А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою.
Кажется, жил он довольно бестолково. В ту пору сблизился и с большевицкими “сферами”.
Еще ранее, чем “Инонию”, написал он стихотворение “Товарищ”, вещь очень слабую, но любопытную. В ней он впервые расширил свою “социальную базу”, выведя рабочих. Рабочие вышли довольно неправдоподобны, но важно то, что в число строителей новой истины включался теперь тот самый пролетариат, который вообще трактовался крестьянскими поэтами, как “хулиган” и “шпана”. Перемена произошла с разительной быстротой и неожиданностью, что опять-таки объясняется теми влияниями, под которые подпал Есенин.
В начале 1919 года вздумал он записаться в большевицкую партию. Его не приняли, но намерение знаменательно. Понимал ли Есенин, что для пророка того, что “больше революции”, вступление в РКП было бы огромнейшим “понижением”, что из созидателей Инонии он спустился бы до роли рядового устроителя Р. С. Ф. С. Р.? Думаю — не понимал. В ту же пору с наивной гордостью он воскликнул: “Мать моя родина! Я большевик”.
“Пророческий” период кончился. Есенин стал смотреть не в будущее, а в настоящее».
Конечно, я мог бы выделить в этих воспоминаниях Ходасевича то, что касается связи Есенина с Блюмкиным. И избежать избыточного цитирования чужих текстов. Но мне-то очевидно, что весь текст Ходасевича, который я предложил читателю, может быть адекватно воспринят, только если тема Блюмкина и тема Инонии окажутся в том неочевидном современному человеку, не погруженному в изучение Есенина, сопряжении, которое является и прочным, и выводящим тему русского мессианства из того азбучного канонического состояния, в котором она обычно находится.
Поэтому я сначала приведу дословно есенинскую «Инонию», потом ознакомлю читателя с тем, как воспринималась эта «Инония» и в момент ее написания, и в дальнейшем. И уже потом стану обсуждать то, как это связано с марксизмом и коммунизмом. Пусть читатель не негодует на мои длинные цитаты и на то, что «Инонию» он или знает, или мог бы ознакомиться вне моих идеологических построений.
Конечно же, он мог бы с «Инонией» ознакомиться помимо данного моего исследования. А возможно, он ее читал. Но дело не в самой поэме, а в контексте, сопряжениях. В том числе и тех, которые говорят о прямой связи таких странных текстов, как «Инония» (а «Инония» — это очень странный текст), с марксистско-коммунистической доктриной в ее определенной, отнюдь не лишенной исторического значения модификации.
Итак, вначале есенинская «Инония». Если можно вводить в исследование очень большие фрагменты античных текстов (например, вергилиевской «Энеиды»), а я именно это делаю в своем исследовании судеб гуманизма в XXI столетии, то почему бы не поступать аналогичным образом с текстами, имеющими для осмысления судеб марксизма и коммунизма не меньшее значение, чем «Энеида» для осмысления судьбы гуманизма.
Пророку Иеремии
1
Не устрашуся гибели,
Ни копий, не стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.
Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.
Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд.
Я иное узрел пришествие —
Где не пляшет над правдой смерть.
Как овцу от поганой шерсти, я
Остригу голубую твердь.
Подыму свои руки к месяцу,
Раскушу его, как орех.
Не хочу я небес без лестницы,
Не хочу, чтобы падал снег.
Не хочу, чтоб умело хмуриться
На озерах зари лицо.
Я сегодня снесся, как курица,
Золотым словесным яйцом.
Я сегодня рукой упругою
Готов повернуть весь мир…
Грозовой расплескались вьюгою
От плечей моих восемь крыл.
2
Лай колоколов над Русью грозный -
Это плачут стены Кремля.
Ныне на пики звездные
Вздыбливаю тебя, земля!
Протянусь до незримого города,
Млечный прокушу покров.
Даже богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов.
Ухвачу его за гриву белую
И скажу ему голосом вьюг:
Я иным тебя, господи, сделаю,
Чтобы зрел мой словесный луг!
Проклинаю я дыхание Китежа
И все лощины его дорог.
Я хочу, чтоб на бездонном вытяже
Мы воздвигли себе чертог.
Языком вылижу на иконах я
Лики мучеников и святых.
Обещаю вам град Инонию,
Где живет божество живых.
Плачь и рыдай, Московия!
Новый пришел Индикоплов.
Все молитвы в твоем часослове я
Проклюю моим клювом слов.
Уведу твой народ от упования,
Дам ему веру и мощь,
Чтобы плугом он в зори ранние
Распахивал с солнцем нощь.
Чтобы поле его словесное
Выращало ульями злак,
Чтобы зерна под крышей небесною
Озлащали, как пчелы, мрак.
Проклинаю тебя я, Радонеж,
Твои пятки и все следы!
Ты огня золотого залежи
Разрыхлял киркою воды.
Стая туч твоих, по-волчьи лающих,
Словно стая злющих волков,
Всех зовущих и всех дерзающих
Прободала копьем клыков.
Твое солнце когтистыми лапами
Прокогтялось в душу, как нож.
На реках вавилонских мы плакали,
И кровавый мочил нас дождь.
Ныне ж бури воловьим голосом
Я кричу, сняв с Христа штаны:
Мойте руки свои и волосы
Из лоханки второй луны.
Говорю вам — вы все погибнете,
Всех задушит вас веры мох.
По-иному над нашей выгибью
Вспух незримой коровой бог.
И напрасно в пещеры селятся
Те, кому ненавистен рев.
Всё равно — он иным отелится
Солнцем в наш русский кров.
Всё равно — он спалит телением,
Что ковало реке брега.
Разгвоздят мировое кипение
Золотые его рога.
Новый сойдет Олипий
Начертать его новый лик.
Говорю вам — весь воздух выпью
И кометой вытяну язык.
До Египта раскорячу ноги,
Раскую с вас подковы мук…
В оба полюса снежнорогие
Вопьюся клещами рук.
Коленом придавлю экватор
И, под бури и вихря плач,
Пополам нашу землю-матерь
Разломлю, как златой калач.
И в провал, отененный бездною,
Чтобы мир весь слышал тот треск,
Я главу свою власозвездную
Просуну, как солнечный блеск.
И четыре солнца из облачья,
Как четыре бочки с горы,
Золотые рассыпав обручи,
Скатясь, всколыхнут миры.
3
И тебе говорю, Америка,
Отколотая половина земли, —
Страшись по морям безверия
Железные пускать корабли!
Не отягивай чугунной радугой
Нив и гранитом — рек.
Только водью свободной Ладоги
Просверлит бытие человек!
Не вбивай руками синими
В пустошь потолок небес:
Не построить шляпками гвоздиными
Сияние далеких звезд.
Не залить огневого брожения
Лавой стальной руды.
Нового вознесения
Я оставлю на земле следы.
Пятками с облаков свесюсь,
Прокопытю тучи, как лось;
Колесами солнце и месяц
Надену на земную ось.
Говорю тебе — не пой молебствия
Проволочным твоим лучам.
Не осветят они пришествия,
Бегущего овцой по горам!
Сыщется в тебе стрелок еще
Пустить в его грудь стрелу.
Словно полымя, с белой шерсти его
Брызнет теплая кровь во мглу.
Звездами золотые копытца
Скатятся, взбороздив нощь.
И опять замелькает спицами
Над чулком ее черным дождь.
Возгремлю я тогда колесами
Солнца и луны, как гром;
Как пожар, размечу волосья
И лицо закрою крылом.
За уши встряхну я горы,
Кольями вытяну ковыль.
Все тыны твои, все заборы
Горстью смету, как пыль.
И вспашу я черные щеки
Нив твоих новой сохой;
Золотой пролетит сорокой
Урожай над твоей страной.
Новый он сбросит жителям
Крыл колосистых звон.
И, как жерди златые, вытянет
Солнце лучи на дол.
Новые вырастут сосны
На ладонях твоих полей.
И, как белки, желтые весны
Будут прыгать по сучьям дней.
Синие забрезжут реки,
Просверлив все преграды глыб.
И заря, опуская веки,
Будет звездных ловить в них рыб.
Говорю тебе — будет время,
Отплещут уста громов;
Прободят голубое темя
Колосья твоих хлебов.
И над миром с незримой лестницы,
Оглашая поля и луг,
Проклевавшись из сердца месяца,
Кукарекнув, взлетит петух.
4
По тучам иду, как по ниве, я,
Свесясь головою вниз.
Слышу плеск голубого ливня
И светил тонкоклювых свист.
В синих отражаюсь затонах
Далеких моих озер
Вижу тебя, Инония,
С золотыми шапками гор.
Вижу нивы твои и хаты,
На крылечке старушку мать;
Пальцами луч заката
Старается она поймать.
Прищемит его у окошка,
Схватит на своем горбе, —
А солнышко, словно кошка,
Тянет клубок к себе.
И тихо под шепот речки,
Прибрежному эху в подол,
Каплями незримой свечки
Капает песня с гор:
«Слава в вышних богу
И на земле мир!
Месяц синим рогом
Тучи прободил.
Кто-то вывел гуся
Из яйца звезды —
Светлого Исуса
Проклевать следы.
Кто-то с новой верой,
Без крест и мук,
Натянул на небе
Радугу, как лук.
Радуйся, Сионе,
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Вызрел Назарет.
Новый на кобыле
Едет к миру Спас.
Наша вера — в силе.
Наша правда — в нас!»
Январь 1918
Как минимум читателю теперь становится понятнее, почему Ходасевич придает такое значение есенинской «Инонии», противопоставляя ее занудному, как он считает, вхождению Есенина в занудную, по мнению Ходасевича, большевистскую партию.
Ходасевич считает, что если Есенин назвался груздем, то бишь пророком, то не в большевистский кузов ему нужно лезть, а в другой. Но к этому роль «Инонии» в большевистско-мессианских поисках никоим образом не сводится. Всё намного причудливее и масштабнее.
(Продолжение следует.)
