Четвертый этаж — 5

Разговор о четырех — и именно четырех! — этажах, определяющих отношение к Отечеству, нельзя длить годами и даже месяцами. Будучи зачем-то поставленным в политическую повестку дня, этот разговор требует внятного, то есть хорошо оформленного и не превращенного в бесконечное нытье завершения.

Понимая, что тут нельзя растекаться мыслью по древу, я задаю читателю самый очевидный и предельно емкий вопрос: «Если мы пытаемся определить, что такое четвертый этаж, значит, мы твердо уверены в наличии тех трех этажей, по отношению к которым четвертый этаж есть нечто, находящееся над ними. Неважно, какое значение мы придаем этому самому нахождению «над ними». Важно другое. То, что ПОД четвертым этажом неизбежно должен находиться третий, ПОД третьим — второй и так далее».

Так что же представляет собой первый этаж того здания, которое мы пытаемся выстроить?

На этот вопрос очень внятно отвечал в своем стихотворении «Родина» великий русский поэт Михаил Лермонтов. Вспомним это стихотворение.

Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой.

Итак, на первом этаже находится внерассудочная, странная любовь, не имеющая никакого отношения... Впрочем, лучше Лермонтова никто не скажет о том, к чему она не имеет никакого отношения. Поэтому продолжим цитирование.

Ни слава, купленная кровью, Ни полный гордого доверия покой, Ни темной старины заветные преданья Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Стоп. Тут сказано очень многое. И это многое потом будет варьироваться нашей многовековой оранжевой интеллигенцией. Итак, сказано о том, что Лермонтова не волнует (не шевелит отрадного мечтанья) всё, что связано с купленной кровью славой. А что куплено кровью? Что именно куплено ею в наше время? Например, победа в Великой Отечественной войне.

Вы начинаете петь «Этот День Победы порохом пропах», а Лермонтов нашего времени вам говорит: «Во мне это не шевелит отрадного мечтанья». Ну не шевелит, и всё тут. Это отсутствие шевелений в итоге и породило перестройку. Но что ты скажешь тому Лермонтову конца ХХ века, в котором слава, купленная кровью, не порождает никаких шевелений? Что надо бы пошевелиться? А он тебе говорит: «Хотел бы, но не могу. Ну не могу, и всё тут. При этом являюсь гражданином твоей страны. И будь добр со мной считаться, потому что я не какой-то там эмигрант, а именно гражданин, но без необходимых тебе шевелений».

Но мало того, что слава, купленная кровью, не вызывает у таких, как Лермонтов, отрадных мечтаний. Таких же мечтаний, а если еще точнее, то шевелений отрадных мечтаний (то есть того, что любой специалист по кибернетике назвал бы откликом) у Лермонтова не вызывает «полный гордого доверия покой».

А это ведь очень емкая характеристика. Во-первых, это покой. Во-вторых, это покой, полный доверия. В-третьих, это покой, полный особого доверия, основанного на гордости. Такой покой все мы помним по 70–80-м годам ХХ века. Он-то и связан с тем, что Лермонтов называет купленной кровью славой.

Вы, наконец-то, добились ядерного паритета. Научились штамповать в нужных количествах ракеты «Сатана» (они же СС-18). Враг понимает, что против лома нет приема и в каком-то смысле успокаивается. Но именно в каком-то смысле. Он делает вид, что ваш застойный, брежневский, полный гордого доверия покой не вызывает у него предельного отторжения. И одновременно нащупывает слабые точки внутри этого полного гордого доверия покоя. По определению, эти точки могут быть связаны а) с гордостью (ты тем-то и тем-то гордишься, но мы тебе покажем, что гордиться нечем), б) с доверием (ты чему-то доверяешь, но мы твое доверие разрушим), в) с покоем (ты гордишься тем, что добился паритета, но мы это назовем застоем).

Далее Лермонтов говорит о том, что вызывает в нем эмоциональный отклик (шевелит отрадные мечтанья). И подчеркивает, что всё, что не вызывает этого отклика (то есть является дежурным патриотизмом) по определению не в счет. Так что же вызывает отклик?

Вчитаемся в лермонтовское стихотворение.

Но я люблю — за что, не знаю сам — Ее степей холодное молчанье, Ее лесов безбрежных колыханье, Разливы рек ее подобные морям...

Всё это называется ландшафтный патриотизм. Степь будет холодно молчать даже в том случае, если по ней поскачут чужие конники. Татаро-монгольские, например. Леса будут безбрежно колыхаться даже в том случае, если Гитлер войдет в Москву. То же самое касательно разливов рек.

Зафиксировав, что речь идет именно об этом, продолжаем внимательное прочтение замечательного стихотворения великого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.

Проселочным путем люблю скакать в телеге И, взором медленным пронзая ночи тень, Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге, Дрожащие огни печальных деревень...

А кто в этих деревнях живет, спросим мы Михаила Юрьевича? И под чьей властью находятся те, кто живет в этих деревнях? Мы понимаем, что в эпоху Лермонтова эти деревни находятся под властью местного крепостничества. Но шевельнутся ли какие-нибудь отрадные или иные мечтания в случае, если эти деревни попадут под совсем чужую власть? Ведь вполне возможно! Вторжение Наполеона, например, не означало, что деревни перестанут дрожать огнями. Это вторжение означало только одно — что деревни перестанут в каком-то смысле быть русскими. При этом их никто не будет уничтожать так, как уничтожал эти деревни Гитлер: Наполеон не Гитлер. Победив, он всего лишь вывел бы эти деревни за рамки специфической русскости. И после этого придал бы им новое качество. Более современное или, как теперь говорят, более сопричастное проекту Модерн.

Для того чтобы он этого не сделал, нужны были Барклай де Толли и Кутузов, Раевский и Денис Давыдов. А также крестьяне, которые почему-то стали защищать свою русскость. Так защищать, что по-настоящему великий Наполеон оказался сначала отброшен, а потом низвергнут. А почему это они ее стали защищать, эту русскость? Потому что Лермонтову было привычно определенным образом скакать в телеге? Но он и после наполеоновского триумфа мог так скакать.

Уже понимая, что к чему, давайте завершим ознакомление с великим стихотворением великого русского поэта.

Люблю дымок спаленной жнивы, В степи ночующий обоз И на холме средь желтой нивы Чету белеющих берез.

И опять же речь идет о ландшафтном патриотизме. Потому что спаленная жнива может быть и в условиях победы Наполеона. То же самое — об обозе. Ну уж о березах — тем более. О чем еще пишет Лермонтов?

С отрадой, многим незнакомой, Я вижу полное гумно, Избу, покрытую соломой, С резными ставнями окно...

Опять же — хоть расчлени Россию, хоть подчини ее чье-то власти, а гумно может быть полным. И изба может быть покрыта соломой, почему нет? И окна будут с резными ставнями. Я кстати, очень люблю такие ставни. Но прекрасно понимаю, что искусство этой резьбы никоим образом не мешает оккупации России кем угодно — хоть новым Наполеоном, хоть новым Карлом XII, хоть новым Гитлером.

(Продолжение следует)