Четвертый этаж — 7
Меня упрекают — в чем-то справедливо, а в чем-то нет — за то, что, начав обсуждение очень важной темы так называемого четвертого этажа, я не довел это обсуждение до конца. И полностью погрузился в политическую конкретику.
Справедливость этого упрека состоит в том, что любую начатую тему надо доводить до конца. Что я и делаю теперь, после того как острота конкретных политических, да и иных боев временно поубавилась. В чем же тогда несправедливость этого упрека? В том, что упрекающие меня в отсутствии предельной концентрации на столь важной теме не до конца понимают мою жизненную позицию вообще и то, как я отношусь к психологической проблематике в частности.
Я понимаю важность психологической проблематики как таковой. Понимаю, в какой мере от успешности решения ряда фундаментальных психологических проблем зависит будущее человечества.
Я не снимаю с себя ответственности за решение ряда психологических проблем. В том числе и потому, что я не очень понимаю, кто, собственно, их будет решать сегодня и как, коль скоро я сниму ответственность за это с себя и со своих ближайших соратников.
Но я никогда не буду заниматься этой проблематикой так, как занимались ею по-настоящему выдающиеся психологи ХХ века. Те психологи, которые целиком посвятили себя только разгадыванию загадок «четвертого» (да и иных) этажей. Те психологи, которые, отдавая все силы разгадыванию этих загадок, гордились тем, что движутся в едином строю с другими учеными, считающими свой научный труд высшим служением человечеству.
Когда-то я занимался наукой, и мне это нравилось. У меня была предрасположенность к этим занятиям. Я добивался определенных результатов. Потом я распрощался с данным видом деятельности. Причем мой научный руководитель, возмущаясь этим моим решением (докторская диссертация была уже написана), воскликнул: «Мир безумен, и пора идти на пенсию!»
И с тех пор для меня наука — это подспорье в решении каких-то прикладных задач. И только. Я занимался психологией потому, что создавал паратеатр и развивал систему Станиславского, а также все те методы работы с актерами, которые отпочковались от этой системы. Между прочим, в основе системы Станиславского лежит принцип «сознательными средствами к бессознательному». И одно это говорит о том, сколь велики были амбиции Константина Сергеевича и насколько они не сводились к достижению определенных узкотеатральных результатов. В еще большей степени это относится к тому, что отпочковалось от его системы. Далеко идущие амбиции были даже у Вахтангова. И уж тем более — у Сулержицкого, Михаила Чехова и других учеников Станиславского.
Потом амбиции лишь нарастали — у Гротовского, Барбы и других, экспериментировавших на паратеатральной ниве. Но все эти эксперименты (равно как и все амбиции) так или иначе вращались вокруг основополагающих идей Станиславского. Прежде всего, вокруг его основополагающей идеи «сознательными средствами к бессознательному». А также вокруг идеи сверхзадачи, сверхсверхзадачи.
Я не могу в короткой статье обсуждать, в какой степени сам Станиславский опирался на мировой духовный опыт. И на какой именно опыт он опирался. Но на какой-то опыт он опирался, как каждый великий человек, — иначе ведь не бывает!
Скажу о другом. О том, что кто-то противопоставляет бессознательному сверхсознание. И, осуществляя это противопоставление, упрекает Станиславского и других в том, что их школа занимается только бессознательным, которое элементарно, вульгарно, в лучшем случае — архаично. Эти упреки не вполне справедливы, потому что ученик Станиславского и самостоятельный оригинальный исследователь Сулержицкий, конечно, занимаясь сверхсверхзадачей, занимался также и сверхсознанием.
Но помимо тех, кто противопоставляет бессознательному сверхсознание, есть и другие. Те, кто отказывается считать бессознательное только вместилищем элементарных импульсов, как это делал Фрейд, или даже только вместилищем неких архаических паттернов (Юнг и другие) или тех или иных комплексов (Адлер и другие). В бессознательном кипят могучие процессы. Рождаются творческие идеи. Оно заряжено не только энергиями некоего Низа, но и совсем иными энергиями. Что же касается самой энергетики Низа, то она, конечно, очищается сверхсознанием, кто спорит. Но сводить всё к этому очищению так же ошибочно, как и отрицать существование сверхсознания. Только прошу не путать сверхсознание с банальным сверх-Я (суперэго) из классической фрейдистской модели.
Мы на пороге новых открытий, нового, гораздо более глубокого понимания человека. Но, к сожалению, никакое понимание само по себе не спасет нас от фашизма XXI века. Это понимание абсолютно необходимо, но категорически недостаточно. Как говорил герой Чехова, «...на сих днях мною написана была громадная статья под заглавием: «О вреде некоторых насекомых». Дочерям очень понравилось, особенно про клопов, я же прочитал и разорвал. Ведь всё равно, как ни пиши, а без персидского порошка не обойтись. У нас даже в рояли клопы...»
Именно принцип необходимости «персидского порошка», ужалив мое — уж не знаю, бессознание или сверхсознание, — побудил меня разорвать с наукой как панацеей. Я не стал меньше любить или уважать науку. Я твердо понял, что отсутствие общественных сил, способных противостоять злу, сил, вооруженных много чем, включая науку, вполне способно сделать науку служанкой зла. И она может с удовольствием стать такой служанкой. А значит, для того, чтобы победить зло, нужна не только наука, а и этот самый «персидский порошок», который, может быть, и создается с помощью науки, но к науке не сводится.
В сущности, это мое «открытие неспасительности науки как таковой», конечно же, является всего лишь модификацией великого тезиса Маркса: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». В добавление к этому могу лишь сказать, что любое объяснение мира, осуществляющееся в отрыве от воздействий на этот мир, приводящих к его изменениям, не является даже полноценным объяснением мира. А также что мир нельзя объяснить. Его можно лишь понять. А понять его можно, лишь полюбив. Кстати, я не считаю, что даже Маркс отрицал такой подход. И уже совсем очевидно, что этот подход был понятен Ленину. Иначе он бы не назвал теорию Маркса учением. Учение и теория — вещи разные.
Возвращаясь к обсуждению важнейшей проблемы «четвертого этажа», я оговариваю сугубо прикладной характер этого обсуждения. Нам брошен определенный вызов. Ответить на этот вызов мы можем, лишь задействовав «четвертый этаж». Ну так мы и будем его задействовать! И не потому, что страстно желаем всего лишь что-то постичь, а потому, что твердо знаем, что надо изменить мир к лучшему. И что если мы этого не сделаем, то его очень скоро кардинально изменят к худшему.
До встречи в СССР!
