Духовно-политические слагаемые коммунистических доктрин: Николай Фёдоров

Учение Николая Фёдорова при его жизни было мало известно — в основном только узкому кругу интеллигенции. Николай Бердяев в своей книге «Истоки и смысл русского коммунизма» подчеркнул, что учение Фёдорова, созданное в XIX веке, «известность и значение приобрело в XX веке». К сожалению, в основном в интеллигентской эмиграции, а не в широких массах в нашей стране. До сих пор имя Фёдорова не очень известно. Это в числе прочего связано с тем, что учение намного обогнало свое время.

Исключительная особенность доктрины Фёдорова заключается в том, что она вскрывает фундаментальные пороки человеческого бытия, которые со времени жизни автора только обострились, причем значительно. Фёдоров поставил вопрос о том, что западный капитализм ведет человечество к погибели, и подробно обосновал свое мнение о том, что именно на России лежит долг выдвижения альтернативного пути для человечества, который является ее нравственным долгом. К началу XXI века коллизия гибельности западного пути и русской альтернативности проявилась еще более явно. Поэтому мне кажется, что актуальность воззрений Фёдорова, при всей их необычайности и утопичности, с течением времени только увеличивается. И что приближение к правильному пониманию его идей еще не завершено.

1. Место доктрины Фёдорова в ряду коммунистических доктрин. Что объединяет Фёдорова с большевиками?

Необходимо в первую очередь установить, в какой степени и в каком смысле о доктрине Николая Фёдорова можно говорить как о коммунистической. Фёдоров не относился ни к партии большевиков, ни к другим революционным и коммунистическим движениям. Он был на 50 лет старше Богданова, Луначарского и Ленина, принадлежа к поколению дедов тех, кто создавал марксистские кружки, переносил марксизм на русскую почву и вел революцию.

Бердяев выделяет «три стадии в развитии в России социалистических идей: стадию социализма утопического, социализма народнического и социализма научного или марксистского». Сущность народничества он разъясняет так: «Русские народники всех оттенков верили, что в народе хранится тайна истинной жизни, скрытая от господствующих культурных классов».

Фёдоров работал в то время, когда преобладал народнический социализм. Однако, разделяя идею о том, что необходимо опереться на простой народ, на крестьянство, он не был социалистом, а принадлежал к числу мыслителей, самоопределявшихся в пределах религии и религиозного сознания. То есть, безусловно признававших себя православными христианами и искавшими правду через православие.

Среди выдающихся мыслителей этого ряда, своих современников, Фёдоров обладал огромным авторитетом. В 1870–1890-е гг. он работал библиотекарем в крупнейшей Румянцевской библиотеке Москвы, на базе которой в дальнейшем будет создана Библиотека имени В. И. Ленина. По вечерам вокруг него собирался кружок заинтересованных читателей, в число которых входили Лев Толстой, Афанасий Фет, Владимир Соловьев. Ученик Фёдорова Кожевников вспоминает об этих встречах так:

Говорили о вере и знании, о судьбах культуры, о путях России и мира, и «звучало среди разлада мыслей и тумана сомнений умиротворяющее слово «учителя», способное вместить разнообразие направлений и объединить кажущиеся противоречия своею совершенно исключительною синтетическою способностью».

Сохранилось множество восторженных отзывов интеллигенции того времени о Фёдорове и его учении. Лев Толстой говорил о нем: «Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком». Достоевский, ознакомившись с учением Фёдорова, написал: «В сущности, совершенно согласен с этими мыслями. Их я прочел как бы за свои».

Со многими мыслителями-современниками Фёдорова объединяло отвержение классического прогрессистского буржуазного либерального пути для России и предчувствие апокалипсиса для мира, идущего по этому пути.

В то время в русской интеллигенции разочарование в Западе было очень велико, и это касалось даже тех ее представителей, которые самоопределялись первоначально как западники. Вот, например, что рассказывает Бердяев о Герцене: «Герцен был поражен и ранен мещанством Запада. Он увидел этот мещанский, мелкобуржуазный дух и в социалистах. Он один из первых увидел возможность социалистической буржуазности. Образ рыцаря заменился образом мeщанинa-лaвoчникa».

Фёдоров, как отмечает тот же Бердяев, «ненавидит капитализм больше, чем марксисты». Он находит в нем не только мещанство, но и нечто большее, что является подосновой этого мещанства. Капитализм для него создается блудными сынами, которые отделяют себя от своих предков и утрачивают с ними связь, забывают свой нравственный долг ради комфорта и наслаждений. Капитализм создает и поддерживает рознь между людьми и войну. «Европейская цивилизация смертоносна», — говорит Фёдоров. Подразумевая при этом не только то, что она разделяет людей и ведет войну внутри себя и с другими народами, но и то, что путь, на который она встает, готовит гибель всему человечеству.

Как и Герцен, Фёдоров чувствует в социалистах и коммунистах «зараженность» духом капитализма и критикует их беспощадно. Он считает, что они, говоря о братстве, «заботятся только о сохранении независимости и равенства личностей», а говоря о равенстве богатых и бедных, выражают таким образом зависть к богатым. Характерно, что и Маркс в «Экономико-философских рукописях» пишет о той же зависти как сущностной черте примитивного коммунизма: частная собственность есть необходимо зависть к более богатой частной собственности, и грубый коммунизм есть как бы логическое завершение этого отношения в представлении о некоем минимуме для всех.

Русские марксисты критиковали народников и оформляли себя во многом через преодоление тех черт, которые они видели в народниках. Бердяев описывает отношения между двумя поколениями социалистов так: «Mapкcиcты cчитaли народников реакционерами, сторонниками отсталых форм хозяйства, народники же cчитaли марксистов сторонниками капитализма, призванными служить развитию капитализма». Можно выделить два коренных расхождения между русскими марксистами и русскими народниками:

1. Марксисты восприняли и впитали западный подход, связанный с триумфом науки как великой объяснительной силы, вскрывающей законы жизни.

2. Марксисты сделали ставку на индустриальное развитие, которого народники не хотели.

Фёдоров, как и народники, отрицает прогресс в западном понимании и бичует современную ему западную науку. Но при этом предлагает для науки новый путь, связанный с обращением ее на нужды человечества как целого.

Прогресс он считает стремлением организовать человеческое общество по тем законам, по которым существует природа. Он разъясняет это, говоря о «половом подборе в мануфактуре и естественном подборе в истреблении».

Мануфактурная промышленность, по его рассуждению, работает в угоду женской прихоти и производит вещи, без которых можно обойтись, но которые позволяют вести конкуренцию за женщин, подобную конкуренции за самок, осуществляющейся в животном мире. (Здесь надо пояснить, что сам Фёдоров, по воспоминаниям современников, вел крайне аскетический образ жизни — питался хлебом, спал на сундуке по три — три с половиной часа, ходил «зимой и летом в одном стареньком пальтеце».)

Далее, в конкуренции между людьми, в их взаимном истреблении побеждает сильнейший, что также является воспроизведением принципов, по которым существует животный мир. Фёдоров пишет в связи с этим: «Для сторонников слепого прогресса австрийский жучок имеет такое же право на существование, что и человек — борьба должна решить, кто — большее». Человек, участвующий в этой всеобъемлющей конкуренции, преисполняется сознанием превосходства над своими предками, возвышается над отцами. «Родители обращаются в подобие скорлупы яйца, из которого вышел птенец, лепесткам цветка, из которого вышел плод».

Такое возвышение над предками является величайшим грехом. Жизнь есть дар, требующий воздаяния, а именно — дар того, кто рождает, тому, кто рождается. Первый же человек — тот, кто не оставил родителей по любви к ним, хотя мог уже жить отдельно, а потом скорбел об их смерти, поняв, что причина ее — недостаточность его любви к ним. Скорбь этого первого человека, праотца, превратилась в мировую скорбь о смерти всех отцов, и привела к осознанию долга возвращения им жизни. Из этого долга возникли семья, род и община, хранящие память о предках.

Стремление уплатить долг, возвращая жизнь умершим поколениям, неотделимо от человека: «Образы отцов восстановляются в душах сынов даже против их воли (в муках совести), значит, это императив человеческой природы». Однако это стремление нарушается животным стремлением к самосохранению и наслаждению. Поэтому жизнь в ее современном виде есть передача долга, а не уплата его. Именно воплощением животного стремления к самосохранению и наслаждению является прогресс.

История как факт есть история розни, и она бессмысленна до тех пор, пока не стала произведением человеческой воли и разума. Задача человека — история как проект. И здесь начинается то, что соединяет Фёдорова с коммунистами начала XX века, с большевиками.

История как проект предполагает несколько ключевых установок.

Интеллигенция, ученые, люди, занимающиеся знанием, должны перестать быть замкнутым в себе сословием, чья деятельность происходит в пространстве, оторванном от реальных нужд человечества. Как только ученые оторвались от неученых, то есть от людей, занятых физическим трудом, они перестали чувствовать долг людей перед умершими предками. Страдания остальной части человечества стали им безразличны, и они возвели на пьедестал принцип «Познай самого себя», что означает в конечном итоге «Знай только себя». То есть породили индивидуализм, равнодушный к творящимся в мире борьбе и истреблению. Знание стало знанием вообще, а не знанием причин вражды — это знание, отделенное от чувства, холодное, бесчувственное. Оно стало знанием зла без желания устранить его и знанием блага без желания его водворить. Даже нравственность стала вопросом для изучения, а не приложения к жизни.

Отрыв знания от нужд всех, зацикленность знания на себе породили многие пороки. Первый из них — недоверие. Ученый не верит ни преданию — отцам, ни свидетельству других — братьям, а требует лишь рациональных доказательств. Второй из этих пороков — появление солипсизма, то есть прямого отрицания не только познаваемости, но и существования реального мира, когда человек считает мир «своим представлением». Третий порок, связанный со вторым, — это морфинизм, пристрастие городского интеллигентского слоя к дурману, за которым скрыто ощущение того, что в мире нет достойного для разума применения. Четвертый и самый большой порок — это содействие, которое оказывает наука вражде между людьми.

Изложенные выше рассуждения Фёдорова наводят на мысль о том, что изу­чение законов, по которым существует природа, очищенное от какого-либо отношения к этим законам (поскольку ученые освободили себя от того, чтобы подчинять их потребностям человека), до некоторой степени делает такие законы самостоятельной ценностью. А следовательно, приводит к воспроизведению этих законов для организации собственной жизни. Именно по этой причине, наряду с совершенной «стерильностью» теоретической науки по отношению к вражде и истреблению, существует содействие вражде и истреблению со стороны прикладной науки. Оно бывает прямое, когда эта наука обращает свои усилия на производство всё более изощренных средств истребления, и косвенное, когда она создает мануфактурную промышленность, ориентированную на обеспечение комфорта и наслаждений.

Неученая часть человечества, в отличие от ученой, постоянно сталкивается с гнетом слепых сил природы. У Фёдорова ощущается очень теплое отношение к природе, к земле как творению Божию, он выступает против хищнического, эксплуататорского отношения к природе, которое приводит к ее истощению. Но он при этом подчеркивает, что сила, заложенная в природе, является слепой, и по своей слепоте она чинит бедствия. Это и непогода, которая приносит неурожай и голод, и болезнь, и самое главное — смерть. Фёдоров выдвигает абсолютно революционное представление о смерти. Смерть, говорит он, есть простое следствие слепоты природы, а не ее закон. Болезнь, происходящая от такой слепоты. Причина смерти, как и неродственности, вражды — равнодушие людей.

Фёдоров задает в связи с этим вопрос: почему ученые, которые всё подвергают сомнению, даже самое существование мира, при этом безусловно признают действительность смерти? Почему именно смерть является тем единственным, в неизбежности чего уверены все ученые без исключения? Ведь если пользоваться логикой позитивизма, требующего доказательств всего, то действительность смерти может быть доказана только в том случае, если испытаны все возможные способы воскрешения и ни один из них не дал результата!

Неученые, в отличие от ученых, не готовы мириться со смертью как с неизбежностью и осуществляют воскрешение, но лишь мифическое — в форме обряда, мифического искусства. В противоположность ученым, которые видят вокруг себя только вещи и, в конце концов, и себя видят вещью, неученые находят душу и в вещах. Но неученое человечество — темно, поскольку не обладает теоретическим знанием. Если ученые безразличны и безучастны к человеческой вражде, то неученые глубоко ее переживают, но вынуждены смиряться «перед страшною силою причин небратства». Кроме того, непонимание причин вражды ведет к тому, что занижается серьезность их и возникает фальшивое ощущение мира. Фальшивое потому, что подлинный мир не может существовать вне общего дела всех.

По мере того, как разрыв между учеными и неучеными углубляется, первые всё больше утрачивают способность понимать вторых. Язык ученых становится всё более мертвым, язык неученых — всё более грубым.

Здесь в рассуждениях Фёдорова возникают явные параллели с учением Богданова об организаторах и исполнителях, об авторитарных отношениях между ними, которые пришли на смену первобытному равенству и должны быть теперь заменены на новое, высшее равенство — коллективистское. Такое равенство обеспечивается у Богданова новыми методами познания, позволяющими простым людям осваивать любую область действительности.

По Фёдорову, выход из разделения человечества на ученых и неученых тоже связан с коллективизмом, но только таким, который объединит всё человечество.

Ученые, будучи самым крайним выражением неродственности, носят в себе долг восстановления родства. Знание, интеллектуальный труд, перестав быть собственностью специфического сословия, должны стать временной командировкой. Задача этой командировки — такое изучение действия слепых сил природы, которое имеет своей целью превращение их в разумные силы и оно неотрывно от этой цели.

Что означает превращение слепых сил в разумные? В первую очередь, считает Фёдоров, это связано с регуляцией погоды и климата Земли. Соединенное человечество должно научиться отвращать атмосферные явления, которые вредят урожаю, и вызывать те, которые ему помогают. Например, пользуясь небесным электричеством, вызывать дождь. Человечество должно получить возможность делать то, что ранее оно определяло как прерогативу языческих богов.

Солнечная система должна быть пронизана чем-то похожим на нервную ткань, дабы всё в ней происходило в соответствии с разумной волей человека. Когда человечество полностью соединится, оно должно перейти к главной своей задаче, без которой превращение слепой силы в разумную не может совершиться, — воскрешению умерших поколений. Пустыня и засушливые территории земли должны быть превращены в цветущий сад, и тогда народы, населяющие эти территории, переменятся в духе, и придут к сознанию долга воскрешения. Таким было убеждение Фёдорова.

Следует подчеркнуть, что Фёдоров понимал этот проект предельно конкретно, а местами даже технологично. Он, например, говорит о собирании праха, рассеянного в земле и даже в космосе, и совокуплении его в тела. О том, что при этом могут использоваться некие лучистые образы — изображения, оставляемые волнами от вибрации молекул, и многое другое.

Разумеется, предполагается, что замахнуться на такое титаническое деяние может лишь общество, расширенное до масштабов всего человечества. Но трудно сейчас даже представить себе, что может сотворить такое сообщество. Исключительность Фёдорова заключается в том, что он смог не только это себе представить, но и выдвинуть как проект.

О победе коллективного человека над слепыми, стихийными силами природы, о подчинении законов природы человеческому благу с помощью разума говорили не только Маркс и создатели русских коммунистических доктрин, но и большевистская партия. Этой идеей было пронизано советское государство, по крайней мере, на первом этапе своего существования.

Если поставить учение Фёдорова в один ряд со всеми вариациями этой великой идеи, то выходит, что в каком-то смысле именно он «договорил» ее до конца. Потому что, действительно, подчинение природы Человеку не может быть полноценным без победы над смертью.

Очень важно понимать, в каком соотношении находятся вопрос о воскрешении и вопрос о бессмертии. По Фёдорову, это одно и то же, с той лишь оговоркой, что одно есть мегакосм, а второе — микрокосм, и, соответственно, второе невозможно без первого. Что до того, как объединенное человечество сможет воскресить отцов, глупо и помышлять о бессмертии, потому что такое помышление превращается сразу в желание продлить собственную жизнь для продления наслаждений. То есть, без выхода из состояния розни и вражды, без нравственного подвижничества, задарма, без того, чтобы заплатить за это собой. Кроме того, если бы даже бессмертие без воскрешения было бы возможно нравственно, оно невозможно физически. «Нельзя быть микрокосмом, не умея воссоздать и управлять мегакосм».

Возникает вопрос: должны ли быть воскрешены преступники и предатели человеческого рода? Фёдоров безусловно положительно отвечает на этот вопрос: радость отцов была бы неполна в случае, если бы они в момент воскресения не узрели «представителя всего преступного в человеческом роде (от Каина до Иуды), который при выходе из могил будет освобожден, конечно, от гнета внешней, слепой силы, не может и выйти из могил, если не освободится от этого гнета, делающего его не тем, что он есть по своей нравственной природе».

Фёдоров определяет текущее состояние общества как несовершеннолетие. «Нельзя назвать совершеннолетним общество, которое, хотя и изучает природу, не имеет средств против неурожая, а свои знания применяет к производству ненужных вещей, для которых высшей похвалой служит выражение «точно игрушечка».

Фёдоров обращает внимание на то, что русский народ называет преступления шалостями. Люди нуждаются в суде, законе и наказании именно в том смысле, в котором дети нуждаются в надзоре и наказании. Суд и закон есть средства контроля за играми. Между тем, в отношениях друг с другом государства применяют именно те самые средства войны, которые запрещают к применению своим гражданам. А к началу XXI века мы твердо знаем, что элиты применяют эти средства и против граждан.

Таким образом, у Фёдорова фактически ставится вопрос о взрослении человечества, о необходимости для него осознания себя как целого. Тогда, говоря образно, из праздного пассажира земного корабля человечество должно стать его экипажем и покорять моря — не в смысле господства, а смысле привнесения в мир разума.

Я хотел бы в связи с этим привести две цитаты, одна из которых принадлежит Фёдорову, а другая, широко известная, Фридриху Энгельсу и относится к его работе «Анти-Дюринг».

Энгельс пишет: «То объединение людей в общество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше природой и историей, становится теперь их собственным свободным делом. Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и всё возрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы».

Теперь обратимся к Фёдорову (снова возникает ощущение, как будто он договаривает до конца ту же мысль): «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто не только жизнь и свободу добывает трудом, но и самые орудия добывания их, словом, весь он есть плод собственного труда, то есть полная свобода тождественна бессмертию».

Но для того, чтобы человечество действительно стало экипажем и капитаном земного корабля, оно должно обладать единой волей и единой субъектностью. Коллективность, общность является неотъемлемой частью новой эпохи в жизни человечества и для коммунистов, и для Фёдорова. Фёдоров понимает коллективизм этически: для него высшая нравственность заключается именно в том, чтобы совсем не отделять себя от других, своего от всеобщего. А значит, и мысль от дела.

2. Понимание христианства у Фёдорова

Теперь хотелось бы перейти к христианским слагаемым доктрины Фёдорова. Задачи, стоящие перед человечеством, в определении которых он сходится с большевиками, являются для него одновременно долгом, поставленным перед человечеством Триединым Богом. Он убежден, что христианство в своем окончательном виде еще не реализовалось, и такая реализация является делом будущего. Одновременно он подчеркивает, что современное христианство утратило те фундаментальные черты, которые были в христианстве первых веков.

Религия есть целое и она требует дела. Религия, которая сведена к обряду, к литургическим действиям, которые нечто символизируют, являются лишь образом чего-то, а не буквальным проживанием этого, — неполноценна. «Религия, которая не требует дела или требует его очень мало, является мертвой либо умирающей». Если церковь и приход существует отдельно, а повседневная жизнь человека — отдельно, то он не может встать на путь настоящего спасения.

Фёдоров обсуждает литургию. Литургия — это главное христианское богослужение, во время которого совершается ключевое Таинство Евхаристии или Причастия. Причастие связано со Страстями Христовыми, а конкретнее — с Тайной вечерей, последней трапезой Христа с апостолами, на которой Иисус предрек, что он будет предан одним из учеников, Иудой. В евангельском рассказе о Тайной вечере приводятся слова, сказанные Иисусом ученикам: «И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф. 26:26–28).

Во время литургии верующие причащаются Святых Даров, то есть вкушают хлеб и вино и тем приобщаются к Телу и Крови Христа. Центром Причастия является пресуществление, то есть претворение хлеба и вина в Тело и Кровь Спасителя. В Евангелии от Иоанна (которое играет особую роль в ряду канонических Евангелий, поскольку включает в себя то, что не вошло в три более ранних, так называемых синоптических евангелия) рассказывается о беседе Иисуса с учениками и народом в синагоге. В этой беседе Христос обсуждает манну небесную, которою кормил Бог Моисея и его народ во время скитания по пустыне. Иисус говорит иудеям: «Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира» (Ин. 6:49–51). Евангелист продолжает: «Тогда Иудеи стали спорить между собою, говоря: как Он может дать нам есть Плоть Свою? Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною» (Ин. 6:49–57).

Именно после этих слов Иисуса многие из учеников отошли от него, и только двенадцать апостолов остались с ним. В этих словах выражено очень важное положение, которое и отстаивает Фёдоров: те, кто причащается вкушением Тела и Крови Спасителя, живет им, как Он живет Отцом. То есть верующие, участвующие в литургии, соединяются той любовью, которая соединяет Отца и Сына. Святая Троица является не отвлеченным идеалом, а практическим образцом для человека и человечества. Она обладает необычайным могуществом, и это могущество возможно только благодаря любви, которую ипостаси, находящиеся в Троице, питают друг к другу.

Святая Троица является нераздельной, то есть находится в абсолютном родстве: все три лица Триединого Бога выступают всегда вместе, и всё, что делается, делается ими в совокупности. Только тот Бог, который любит, может быть всемогущ, всеблаг и всеведущ (ибо знание невозможно без любви). «Потому у них и нет смерти, что верность и взаимная любовь их безграничны», — говорит Фёдоров об ипостасях Пресвятой Троицы.

Одновременно с нераздельностью Святая Троица обладает свойством неслиянности. Это следует понимать так, что три ипостаси Бога, будучи едиными, единосущными друг другу, в то же время никогда не соединяются в одно, не сливаются в нерасчлененное целое.

Фёдоров рассматривает разделение мира на Запад и Восток как отступление от поставленных образцом для человечества нераздельности и неслиянности. При этом отступлением от нераздельности является западная рознь, западный индивидуализм, а отступление от неслиянности — это деспотизм Востока, восточное господство. Последний пункт надо пояснить.

В истории Церкви известна ересь модализма, которая является примером отрицания догмата неслиянности. Модализм определяет Бога как единого, но проявляющего себя по собственному усмотрению в одном из Трех Лиц. В другую же историческую эпоху Бог может явить себя не в Трех Лицах, а в двух, четырех и так далее. И это уже не православный Бог — от него исходит не любовь, а господство.

По мысли Фёдорова, Россия, отвергнувшая западный соблазн комфорта и наслаждений, западную рознь, сможет выдвинуть проект, предполагающий воплощение человечеством нераздельности и неслиянности, то есть единство самостоятельных, бессмертных личностей. Такое единство может быть обретено только через общее дело регуляции слепой силы и возвращения жизни умершим поколениям. Воскрешение Христа является лишь первым шагом к воскрешению всех.

Представление же Троицы как отвлеченного идеала, выражение ее только в троеперстии и есть главный порок Церкви, по Фёдорову. Очень характерно в этом смысле то, что поздние ветви христианства (в первую очередь протестантизм) отрицают пресуществление. Протестантские Церкви отрицают таинство в литургии, не признают соприсутствия Тела Христова с хлебом и Крови Христовой с вином, и учат, вкушая хлеб и вино, символически воспринимать образы Тела и Крови Спасителя и мысленно переживать страдания Христа.

Это является не единственным примером того, как Церковь в ходе своей истории удаляется от практического жизненного дела, становясь обрядом, символом реальности. Именно на это Фёдоров обращает главное внимание.

Он говорит о первохристианах, которые составляли собор в настоящем смысле. Они были, во-первых, близки к мертвым, собираясь в катакомбах, то есть склепах, где гробы умерших служили им престолами. Во-вторых, они были верными друг другу. Не каждый верующий становится верным, но каждый верный — верит. Фёдоров отмечает, что религия вообще не принимает разделения на верующих и неверующих, а только на верных и неверных. Понятия же «верующий» и «неверующий» — это, по его видению, детище знания, оторвавшегося от дела.

Фёдоров называет литургию, которую служили первохристиане, литургией верных, и говорит, что она была внехрамовою, то есть обнимала всю их жизнь. Церковь называлась братством. Таинства, которые позднее отделились от нее и стали частным делом, были делом всех. Крещение имело вид всеобщего усыновления в общине, а совместное Причащение Святых Даров являлось братотворением, то есть заключением духовного родства между теми, кто не находился в кровном родстве.

Затем братотворение выделилось в особый чин и заключалось уже не между всеми, а между двумя. Появился чин частного усыновления, то есть усыновления одного, но не всех.

Такое же превращение общего — в частное, а частного — в трансцендентное наблюдается и в изображении Христа. Только с XIV или XV века воскресение Христа стало изображаться как возлетание из гроба с победной хоругвью, в первые же века воскресение изображалось как сошествие в ад и выведение оттуда всех грешников. Фёдоров подчеркивает: если последнее понятно народу и для народа предназначено, то первое — то есть личное, индивидуальное спасение — может быть понятно лишь ученым.

Церковный обряд первых веков имел, кроме того, образовательное значение. История, по Фёдорову, должна быть историей всех людей, не знающей недостойных памяти. И каждый из отцов должен быть, в конце концов, изображен на иконе в храме-музее, что является уже реальным шагом к настоящему воскресению. Внимательное изучение жизни всех предков на каждой землице просветлит людей. Так это и было в первые века.

Такое накопление знаний о предках в видах образования общины пытались производить и в позднейшее время Сергий Радонежский, митрополит Макарий и патриарх Никон, но у них не было в руках светского знания. Фёдоров убежден, что тут же, при храмах, должны находиться и вышки, предназначенные для изучения природы и, в первую очередь, атмосферных явлений — в интересах регуляции погоды. Ясно, что ученые, которые перестают быть отдельным сословием, приходят к Церкви как братству людей, и временную свою командировку выполняют для такого братства. Фёдоров обозначает это так — «знание, как оно есть и каким должно быть, т. е. наука как слово человеческое и наука как слово Божие».

Примером сочетания и единодушия, согласия и служения общим трудом, который не допускает ничего дарового, и воспитания является деятельность Древнерусской Церкви (Церкви в смысле именно единства всех верующих) по сооружению так называемых обыденных храмов. Обыденные храмы — это небольшие деревянные храмы, которые сооружались, как правило, в один день всем миром, то есть всем приходом какого-то города или местечка. Особенно распространено строительство обыденных храмов было в период противостояния монголо-татарскому игу и объединения Руси — в XIV–XVI вв.

Завершая разговор о понимании христианства у Фёдорова, нельзя не упомянуть о том, как он понимает рай. Он отвергает представление рая у Данте — рай не может быть дан всё еще несовершеннолетнему человечеству как награда. Невозможно представить себе праведников, взирающих из рая на оставшийся на Земле ад с его господством, оргиями, ненасытным сладострастием, безудержным истреблением друг друга. Не может быть рай и вечным покоем, ибо вечный покой равносилен смерти. По Фёдорову, рай может быть только построен самими людьми на Земле и во всей вселенной во исполнение Божьей воли.

Вот как Фёдоров это формулирует в работе «Супраморализм, или всеобщий синтез»:

«Супраморализм требует рая, Царства Божия, не потустороннего, а посюстороннего, требует преображения посюсторонней, земной действительности, преображения, распространяющегося на все небесные миры и сближающего нас с неведомым нам потусторонним миром: рай, или Царство Божие, не внутри лишь нас, не мысленное только, не духовное лишь, но и видимое, осязаемое, всеощущаемое органами, произведенными психофизиологическою регуляциею (т. е. управлением душевно-телесными явлениями), органами, которым доступны не трав лишь прозябание, но и молекул и атомов всей вселенной движение, что и сделает возможным воскрешение и всей вселенной преображение. Итак, Царство Божие, или рай, есть произведение всех сил, всех способностей, всех людей в их совокупности, произведение не отрицательных, а положительных добродетелей; таков, можно сказать, рай для совершеннолетних; он может быть произведением лишь самих людей, произведением полноты знания, глубины чувства, могущества воли; рай может быть создан только самими людьми, во исполнение воли Божией, и не в одиночку, а всеми силами всех людей в их совокупности...»

Хотелось бы отметить высочайшую оценку вклада Фёдорова в христианское богословие, выраженную Владимиром Соловьевым в письме Фёдорову: «Со времени появления христианства Ваш «проект» есть первое движение вперед человеческого духа по пути Христову».

3. Элементы политической программы в доктрине Фёдорова

После всего изложенного необходимо коротко сказать о том, с чего Фёдоров предлагал начать политическую реализацию своего проекта, и какие попытки шагнуть в эту сторону были произведены в течение его жизни. Постараемся как можно точнее воспроизвести логику Фёдорова.

В статье 1897 года «Разоружение» он говорит о том, что должен быть созван всенаучный съезд для обсуждения вопроса о привлечении регулярных войск к борьбе с голодом. Правительство должно вменить в обязанность войскам испытывать вооружение для регуляции атмосферных процессов, в частности, для вызывания дождя. Поскольку такое перепрофилирование оружия — процесс не быстрый (а отказ от него, к которому призывают сторонники полного мира, вовсе невозможен), нужно начать с того, чтобы на военных маневрах вести метеорологические наблюдения. Тем полагается начало первому шагу регуляции — превращению народа в естествоиспытательную силу.

Но такое дело с самого начала должно быть именно общим, и произойти должно в России, а не в пределах западного капиталистического сообщества, в рамках которого неизбежно немедленное возникновение индивидуальных привилегий на производство искусственного дождя.

Но не только войско, а и школа должна стать базой «метеорических наблюдений». Фёдоров предлагает строить при каждой школе наблюдательные вышки. Школьники должны, по его мысли, сами производить наблюдение, дабы образование было неразрывно связано с общим делом и общей нуждой. Но необходимо также, чтобы школа была соединена с музеем и храмом, так как и храмовая служба, литургия, должна иметь образовательное значение.

Следующий шаг Фёдорова — еще более радикален. После посещения московских кладбищ Фёдоров пишет о том, что храмы-школы должны находиться при кладбищах, а храмы, удаленные от кладбищ, не имеют никакого смысла. При каждом храме сооружается музей с портретной галереей всех предков, относящихся к соответствующему району, естествоиспытательная вышка и школа. Задача создания такой целостной среды — полноценное предуготовление к воскрешению отцов.

Далее, Фёдоров считает, что ключевую роль в обращении народа к исполнению его долга играет самодержец. Автор выступает как сторонник самодержавия.

Во-первых, потому что считает власть ограничивающей взаимную вражду людей, и в этом качестве власть абсолютно необходима, пока человечество пребывает в несовершеннолетнем состоянии. Без власти люди просто «давно пожрали бы друг друга», пишет Фёдоров.

Во-вторых, потому, что верховная власть России обладает особым сакралитетом. Она крестила народ, и тем самым поставила себя на место его крестного отца, а также душеприказчика (то есть, исполнителя завещания предков). Принимая православие как сокрушение, печалование о вражде между князьями, приняли и обет — дать всему народу единство, подобное единству Триединого Бога. Князь, а затем и царь, играют, таким образом, важную роль в подготовке общего дела, по сути, роль связующего звена между народом и Богом.

Фёдоров через своих учеников вступал в переписку с разными людьми как в России, так и за границей, побуждая их к исполнению своих проектов — таких, как обращение войска в естествоиспытательную силу. Ближайший ученик Фёдорова Николай Петерсон, первоначально бывший членом революционного социалистического кружка, но за один день переубежденный Фёдоровым и сделавшийся горячим сторонником его учения, стремился к исполнению многих идей мыслителя на практике. Поступив на службу в город Керенск Пензенской губернии, он способствует организации метеорологической службы при школе, развивает местную библиотеку и привлекает к ней интерес. Во исполнение идеи Фёдорова об истории, не знающей людей недостойных памяти, о создании синодика предков, Петерсон побуждает самые разные группы местного населения к собиранию родословных, сведений о предках и о том, как отражались важнейшие события общерусской истории в жизни Керенского уезда. Сам Фёдоров принимает в этом деятельное участие.

Заключение

Завершить хотелось бы апокалипсическим предсказанием Фёдорова, описывающим, что будет, если мир и дальше покатится по пути вражды и истребления, по пути, который задается Западом, и Россия не сможет выдвинуть полноценной альтернативы для человечества. Потрясает здесь то, что в момент написания, на рубеже XIX и XX века, многие вещи, о которых предупреждал автор, наверняка казались невероятными или непонятными, а теперь, в начале XXI века, многое из этого уже начало сбываться. Цитирую близко к тексту, опуская лишь отдельные детали.

«Переходя от теологии к антропологии, а от сей последней к зоологии, признав себя порождением природы без участия Бога и собственного труда созидания, неверующие, эти эпигоны натуралистов, вместо воссоздания собственным трудом, воссоздания как проявления Божественной воли, будут ждать, что слепая природа сама породит новые высшие виды животных, т. е., возлагая всю свою надежду на слепое рождение и смерть, неверующие не понимают, что только сознание, только труд может привести к совершенству, — эти декаденты не в состоянии понять Бога даже как идеал. Сознав себя животными, люди и будут превращаться в животных, т. е. разум будет атрофироваться; антиномия двух разумов разрешится тогда атрофиею сперва теоретического разума, а затем и практического... История, как напоминающая о предках, будет с озлоблением истребляться этими чтителями исключительно настоящего, будет истребляться во всех ее видах, в виде памятников, храмов, музеев, кладбищ... Только технология, обратившись в бессознательную технику — что будет равняться атрофии практического разума, — станет господствовать. Половое чувство, или похоть, создав бездетный брак, вытеснит тогда любовь и к отцам, и к детям. Если это существо, которое не будет даже рождать, а будет лишь умерщвлять, достигнет искусства добывать питательные и другие сырые вещества фабричным путем, которое (т. е. такое искусство добывания) также обратится в бессознательную технику, тогда это животное — горожанин — сделается самым противоестественным произведением природы. Что же тогда сделает с животными и растениями, ставшими ненужными, это животное, вытеснившее предков, не пощадившее своих собственных потомков?!.. Не щадя никого, этот животный человек, или горожанин, очень будет дорожить собственным существованием, и наибольшее его продолжение сделает своею задачею, уничтожив всё, что может грозить ему хотя бы малейшею опасностью, как поднятие на аэростате, опыты над грозовою силою и т. п.; аэростат же прежде всего будет оставлен, тем более что горожанину небо не нужно. Вытеснив предков, уничтожив бездетным браком потомство, это поколение, отрекшееся от сыновства и отечества, возненавидевшее прошедшее и будущее, делает невозможным со стороны человека возвращение жизни предкам, — что и есть Анти–Пасха и самое великое противление воле Бога отцов не мертвых, а живых. Истребив огнем кладбища, разрушив, не оставив камня на камне от храмов, назначив страшные наказания за всякое напоминание об отцах и матерях, которые дали им жизнь, не спросив их согласия, люди этого поколения обратят в храмы два рода домов терпимости, признают, что не естественное лишь, но и противоестественное не стыдно, возведут пороки в добродетели. Увековечив несовершеннолетие, они станут истреблять друг друга, пока не наступит день гнева».