Выступление Сергея Кургиняна на презентации книги «Эзотерика Сталина»

Позвольте мне открыть эту презентацию нового издания — коллективной монографии «Эзотерика Сталина», — созданного Александровской коммуной и ее московским филиалом (в большей степени московским филиалом). О темах, поднятых в первом томе (а будут еще два) книги «Эзотерика Сталина», рассказывается в фильме, который мы покажем. Огромные силы были направлены на то, чтобы книга соответствовала классическим академическим стандартам, как это ни странно при такой теме: то есть чтобы ссылочный аппарат цитирования, тип применяемой лексики, научный аппарат максимально отвечали имперскому советскому стандарту, который был сильно нарушен в последнее тридцатилетие.

Первая сборка этой книги, которую я попросил сделать, когда готовил спектакль «Пастырь», была осуществлена очень быстро. И вообще, надо сказать, что александровские коммунары, когда речь идет о сборке информационных материалов, действуют стремительно. Но потом ушли годы на то, чтобы научный аппарат был, насколько это возможно, безупречным.

Почему мне казалось, что добиться этого необходимо? Потому что сейчас очень много самой разной попсы. И уже теряется грань между каким-то более серьезным исследованием и исследованием легкомысленно интернетным, в котором, вообще-то говоря, можно сказать всё что угодно.

Я сын историка, дочь моя — кандидат исторических наук. Я «играл» с историческими рукописями тогда, когда дети играют в солдатиков, и могу гарантировать, что в нашем издании всё находится на хорошем уровне. Больше ничего говорить о книге не собираюсь, но в то же время я очень хотел бы сказать о коммуне.

Есть такие фразы в «Гамлете»: «О день и ночь, всё это крайне странно! — Как странника и встретьте это с миром». Так вот об этом «странном». Я хочу о нем сказать, и примите это с миром. В каждом коллективном издании кто-то закручивает процесс, чтобы он двигался. За столом со мной сидит Мария Рогозина, этот процесс крутит она. Перед тем как прийти ко мне, Мария была крупным работником очень серьезной международной компьютерной фирмы. И когда мой бухгалтер спрашивал: «А вы хотите знать, с какой зарплаты к вам пришла Рогозина?» — я говорил, что нет, не хочу.

Попытка создать миф, будто бы в Александровскую коммуну съехались в основном маргиналы, не нашедшие себе места в жизни, очень смешна. Один из авторов этой книги, Женя Шевченко, пришла ко мне с поста начальника управления Росатома по продаже радиоактивного плутония. Перед этим она получила два высших образования: она физик и экономист. В Александровской коммуне есть люди, которые занимали весьма солидные места в «Газпроме» или в IT-фирмах. Есть люди, получившие научные степени в США и в других странах или получившие серьезные медицинские статусы в той же самой Америке. Всё это очень странно, поверьте. То, что в коммуне собралось почти уже 130 человек взрослых и 50 детей, тоже странно. И это приходится принять с миром, как оно есть.

Почти 85% этих людей на сегодняшний день занимаются театром — и это опять странно. Я профессиональный режиссер с большим стажем, окончил Щукинское училище, был в свое время чем-то типа звезды этого Щукинского училища. Я очень требователен, как все люди, которые пришли из самодеятельности. Я отвечаю за то, что люди играют выше профессиональных требований.

Сидящий здесь Виталий Третьяков, когда-то, побывав на спектакле, высказывал всякие гипотезы по этому поводу, потом был Владимир Меньшов, который сказал: «Кургинян говорит, что это любители, но я же вижу школу». Для людей возраста Меньшова (к сожалению, он нас покинул) фраза «вы же видите школу» — не обычная фраза, свидетельствующая о том, что он увидел людей, кончивших вуз. Школа — это со времен Станиславского и Вахтангова высшая похвала профессионалов, когда они видят групповое поле, некую специальную технику и всё прочее. Это так, и никуда от этого не денешься.

И эти же люди написали книгу «Украинство». И в этом есть моя довольно сумасшедшая, но, возможно, совсем не бессмысленная идея, которая заключается в том, что, в сущности, одной из основных научных проблем сегодняшнего дня является возможность или невозможность проводить мультидисциплинарные исследования. Ведь для таких исследований нужны люди, способные одновременно исследовать разные сферы жизни. И это уже связано с устройством мозга, с тем, как работают левое и правое полушария, миндалевидное тело, перебрасывающее информацию с одной стороны на другую, как устроены паттерны мозга, в какой степени мозг может вобрать в себя целостность.

Это главная проблема человека в XXI веке. И не моя заслуга в том, что в коммуне собрались именно такие люди. Я только сообщаю: почему-то собрались далеко не маргинальные люди в количестве более 100 человек, образовали вместе какой-то достаточно когерентный коллектив и почему-то решили, что жить они будут так. Они будут 8 часов зарабатывать деньги, чтобы на них жить и быть абсолютно экономически независимыми — им для этого были предоставлены начальные условия в виде весьма современной техники, но работать-то надо им.

У нас была иллюзия, что в Костромской области будет очень легко найти рабочую силу и мы осчастливим всех, предложив хорошие зарплаты. Но всё оказалось гораздо сложнее. Наша жизнь совсем не такая, как видится представителям гламурных тусовок, которые обсуждают перспективы России. Всё намного хуже. Не будем посыпать голову пеплом, но всё же.

Итак, работают коммунары эти восемь часов сами, а потом у них начинается второй рабочий день, когда они занимаются наукой, культурой, гуманитарными исследованиями и самообразованием. Они работают шестнадцать часов без выходных 11 лет. Я говорю честно ту правду, которая есть. Я не понимаю, почему они проявляют коллективную одаренность в сфере достаточно сложного метафизического театра, — но они проявляют. Зал битком набит, люди аплодируют стоя. Мой театр был знаменит в середине 1980-х годов, но я не помню такого зала и такой реакции, как сейчас — это правда.

А эта книга, она тоже правда, и вот ее мотор — Рогозина. Я вовсе не хочу сказать, что все остальные — придаточное по отношению к Рогозиной явление, но она это всё объединила и двинула вперед, так же как двинули книгу «Украинство» другие коммунары — Андрей Берсенев и Федор Кауфман. Я уже о старшей группе и своей дочери не говорю, они всё это курируют, погружены в процесс с головой. Но без энергии молодежи просто ничего бы не состоялось. Это точно.

Есть две или три проблемы, которые в принципе ужасно важны в современной жизни. Первая из них — у нас нет крупных коллективов, имеющих базы данных, которые существовали бы на когерентной основе. Мне все говорят, что мое начинание с коммуной является романтическим, — и это правда, и я этим горжусь, конечно. Но только скажите мне: если бы я нанял 130 человек, заплатил им по 500 тысяч, я бы что получил? Я бы получил огромный гадюшник, с которым было бы бесконечно трудно разбираться и который надо было бы стабильно финансировать. Всё же не так, что ты будешь на отдельные гранты его финансировать — ты должен дать ему постоянную жизнь, всё время его содержать. И он бы никогда не освоил ни единого исследовательского метода, ни группового поля. Никогда! А в коммунарском коллективе это присутствует.

У нас вообще нет сейчас крупных, когерентных коллективов, которые могли бы создавать базу данных, аналитический аппарат и мыслить как одно целое. А это значит, что все крупные проблемы той же самой советской истории (а она закрытая), которые для нас важны, исследуются отдельными конспирологами. Среди них есть очень достойные люди, прекрасно осведомленные в определенных вопросах, с великолепной памятью. Только почему-то, простите меня, в какой-то момент они начинают ходить в нечищенной обуви, потом в неглаженых брюках и помятых пиджаках, потом небритыми, а потом у них появляется какой-то странно сдвинутый взгляд, как у людей, которые в одиночестве пытаются справиться с тем, с чем в одиночестве справиться нельзя в принципе.

Вторая проблема. В Советском Союзе всё-таки существовало что-то междисциплинарное, хотя бы типа Чегетского форума. Теперь самые разные отечественные и зарубежные медики говорят мне: мы не убеждены, что есть центр, который понимает развитие современной медицины в целом, который хотя бы просто анализирует все исследования и способен вести какую-то их классификацию. Но это же общая черта научных исследований как таковых! Сначала химия и физика — всё понятно, потом химфизика, физхимия и так далее, а потом это начинает дробиться до бесконечности, дифференцироваться. Но если оно дифференцируется, оно где-то должно собраться.

Как выглядят вот эти мультидисциплинарные исследования? Меня привезли к Райхману — руководителю интердисциплинарного колледжа в Израиле, в Герцлии. Огромная территория, гигантские очень хорошие корпуса, парк с большими деревьями, что редкость в Израиле. Посреди этого стоит буквально домик строительных рабочих, бытовка. В ней сидит Райхман в полотняной рубахе, в брюках и сандалетах типа «прощай, молодость» — и на меня смотрит. И говорит: «То, что ты сделал, это же всё ремесленные дела. Ты берешь себе, как Бенвенуто Челлини, каких-то отдельных людей, их готовишь, но это же нельзя поставить на поток». «И это вообще могут, — говорит он, глядя на меня, — только русские. Это у русских есть целостность, чтобы экономика, культурология, религиоведение, сравнительное религиоведение, социологические, исторические науки вместе объединять в какой-то один комплекс. Этого нет нигде». Я говорю: «А ты что делаешь? Почему называешь междисциплинарным этот комплекс?» — «Ну, там политология, экономика, чуть-чуть юриспруденции… — и хватит. Объеденить всё остальное — это только русские могут выдумать».

Но это же главная проблема человечества. Если наука начнет развиваться неуправляемо, она сама всё уничтожит. Никакой атомной бомбы не надо. Говорю вам как человек, имеющий некоторые скромные заслуги перед советской математикой. Я ученик Андрея Николаевича Тихонова, его школы, занимался некорректно поставленными задачами. Никакого искусственного интеллекта сейчас нет, это всё надутая болтовня. Есть гигантская емкость машин и огромное быстродействие, на это натянуты простейшие программы. Это не искусственный интеллект. Это формула Байеса или что-нибудь в этом духе. Но он будет, через 20–30 лет он будет — и вот тут мы хлебнем горя.

У меня есть близкий родственник, который всю жизнь занимался и продолжает заниматься геномом человека, доктор наук. Он говорит: «Ну что значит, расшифровали геном? Ну, расшифровали кое-как, кусками. Вот лет через 20 расшифруют, и тогда гадость начнется серьезная».

Значит, если с человеком ничего не произойдет, если мы не поднимем тему резервных возможностей человека, — что будет дальше? Был такой институт, назывался Институт мозга. Наверное, здесь есть люди, которые знают, как он назывался на самом деле — Институт мозга Ленина. Так вот, все эти исследования мозга проводились гистологическими и прочими методами с мертвым мозгом. А теперь, говорят, американцы уже построили сканеры, которые проводят такие исследования с живым мозгом.

Если мы человека упустим и отдадим им, мы что будем делать со своей нефтью и прочим? Куда это нас заведет? Значит, человека с его резервными возможностями, с его интегральным мозгом надо каким-то способом создавать. А ведь вопрос не только в том, как объединить науки. Вопрос в том, как объединить естественные и гуманитарные науки, как объединить это всё с культурой. Где этот интегральный человек? По существу, после 30 лет разгрома, который в один год не снимешь, инерция которого вполне себе продолжается, есть три задачи, которые можно было бы поставить.

Первая — реабилитация после синдрома холодной войны.

Вторая — интеграция.

И третья — трансформация.

Если бы эти три задачи о человеке могли быть решены, может быть, мы бы и выстояли в XXI веке. Наша дипломатия хорошо себя ведет с Турцией, дай бог, еще два-три года эта бодяга продлится. Но она же конечна, японо-турецкие связи не я выдумал, это же по нашу душу. Это только начало неприятностей, которые предстоят. Существовал проект построения удобной страны, которая будет продавать нефть и газ, всё остальное — покупать. 50 миллионов людей как-то будут ее обслуживать. Но он накрылся, этот проект.

Я Крючкова в советские годы видел только со стороны, один раз встречался с ним незадолго до ГКЧП. Но со мной дружил Олег Шенин, наши симпатии были взаимными. И это приводило к далеко идущим вещам, которые материализовались в так называемых «Особых папках ЦК» — было сказано потом господином Пихоей, что я к ним отношусь. Так я и горжусь, что к ним относился! Это была идея, фантазия Шенина — наделить меня какими-то специальными закрытыми полномочиями, которые уже умирающая партия могла передать.

Крючкова я знал сначала поверхностно, а потом много лет мы дружили, мне его очень не хватает — замечательный человек, я много спорил с ним по поводу ГКЧП и всего, что с этим связано. Но человек он был бескорыстный, умный, очень занятый игрой — мысль только там была сконцентрирована. Он мне сказал две вещи, которые я передаю сидящим в этом небольшом зале.

«В 1979-м году шло министерское заседание на высшем уровне. И я выступил против объединения ГДР с ФРГ и уловил на себе взгляд Юрия Владимировича. А когда пришел домой, сказал жене: „Катя, меня, наверное, убьют“.

Я Екатерину Петровну знал хорошо — чудесный человек, медсестра во время Великой Отечественной войны, человек глубокий, простой, безо всякой, даже советской, фанаберии. Чтобы Крючков ей что-то сказал, должно было произойти нечто чрезвычайное — они не делились друг с другом по поводу его работы, это вообще не было принято в Советском Союзе. А тут… сказать такое.

«А потом шеф приехал ко мне уже в Ясенево, когда он был Генеральным секретарем, а я главой КГБ. Говорит, возьми на себя всё германское управление. Я отказался». Я спрашиваю: «Владимир Александрович, а почему отказались?» Говорит: «Потому что, в какой кабинет не входишь, все говорят, что надо объединять Германию. Все!» Переспрашиваю: «Владимир Александрович, 1989-й?» Отвечает: «Да какой 1989-й? 1979-й!»

Вторая история касается того, что мы сейчас собираемся обсуждать. Крючков ко мне приходит и говорит: «Я с этими и с этими встречался, со Сталиным встречался, Андропова знаю с разных сторон». Я говорю: «Владимир Александрович, а что вы знаете о его биографии? Он сколько людей убил, чтобы никто не знал его биографии? Почему Сталин сохранил Отто Куусинена, посадив его жену? Что ему нужно было от Куусинена, кроме официально порученного тому кураторства масонских связей? Какие еще связи Куусинен должен был обеспечивать?» Он вдруг бледнеет, покрывается пятнами — что с ним было очень редко, — говорит: «Так что? Вы хотите сказать, что Бог есть?» Я говорю: «Причем тут Бог, Владимир Александрович! Я светский человек». Он отмахивается: «Ну я хочу сказать: хозяин!»

И потом один из моих консультантов мне сказал: «Человек уже построил всю свою жизнь вплоть до самой смерти, а вы начали разрушать эту жизнь своими неосторожными фразами». При этом, когда я что-то говорил о масонах, Крючков с гигантским пренебрежением отзывался: «Сергей Ервандович, если так надо, я пришлю Лолия Замойского, пусть он что-нибудь поболтает на эту тему, но это всё неинтересно». Значит, речь шла о чем-то другом.

Вот это другое, непрерывно приковывающее внимание, не потеряло актуальность сегодня, клянусь. Однажды один из руководителей комитета партийного контроля, ныне уже покойный, рассказал мне такую историю: «Мой руководитель приходит к Андрею Андреевичу Андрееву, который руководил КПК (комитетом партийного контроля) в 1943 году. Андреев ему говорит: „Слушай, мне надо к Сталину совсем ненадолго, частный вопрос, посиди в кабинете, а я сбегаю и вернусь“. Он сидит в кабинете и вдруг видит в рамочке какое-то стихотворение. Он подходит к стенке, смотрит, что за стихотворение, покрывается холодным потом и думает, как мне убежать из этого кабинета. В стихотворении написано: „Там, где ломится Гиперборея в окна тусклые стылых полей, там, я знаю, все люди Андрея — и король их Андреев Андрей“. Идет 1943 год. Никаких королей нет. Есть верный сын партии, его все называют Отцом народов. Больше никого вообще нет, а это — висит в ЦК. Подобных историй немало.

За годы, в течение которых я занимаюсь политикой (а это уже лет 40 с лишним), я сталкивался со множеством историй такого типа. С представителями Штази, которые почему-то со мной откровенничали и показывали фотографии летчиков, которые привезли Коля на ставропольское поле беседовать с Горбачёвым. Говорят: вот, смотрите на физиономии этих летчиков, и поймете, кто такой Коль. Это летчики из ODESSA — одной из главных нацистских организаций.

У меня есть твердое ощущение, что мы победили нацизм в 1945 году, и это самая славная страница всей тысячелетней истории России, но что в 1991 году нас победил не кто-то, а именно этот нацизм буквально, те нацисты, которые сумели выжить и выстоять. И здесь главный вопрос. Как же они так выстояли, проиграв, а Коммунистическая партия, которую, между прочим, никто репрессиям не подвергал, как Пиночет, после 1991 года так сильно разбежалась по различным офисам и так бесславно, после своих славных страниц в истории, закончилась? Что за загадка? Что произошло?

Во всех этих процессах особое место занимает личность Сталина. И оно не таково, каким его любят рисовать антисталинисты. В большинстве семей не так много репрессировано — тех, кто воевал, много в роду, а репрессированных мало. Мой дед был расстрелян в 1937 году, как сын предводителя дворянства и как офицер Первой мировой войны, перешедший к красным, командовавший артиллерийским полком. Это сильно повлияло на жизнь матери. Так что никакой органической любви к Сталину у меня быть не могло. Но мать говорила: «Как-то ужасно смешно считать, что победили вопреки верховному главнокомандованию».

«Мы, — говорит, — жили в Москве, и в октябре, когда побежали все чиновники, у нас было ощущение, что всё, конец, а бежать некуда — из Москвы куда побежишь? Надо оставаться. А потом он выступил. Стало ясно, что он остался в Москве. И стало ясно, что будет победа. И мы стояли у окон и смотрели, как бесконечно идут сибирские дивизии. Молодые ребята, кровь с молоком, в полушубках, с автоматами уже вместо трехлинеек. Мы стояли и плакали». Я говорю: «Почему плакали, мам?» Она говорит: «Ну потому что мы понимали, что это смертники».

Мой отец отвоевал финскую и Великую Отечественную, а его многие друзья остались в армии. И один из них — Сергей Воронин, атташе в Англии. Он знаком был с немцами, которые занимали крупные позиции еще при Гитлере. Они говорили: «Вот русские наступают в 1944 году. Мы знаем, у них одна рота на 3–4 километра фронта. И мы не понимаем, что происходит — мы деремся так, что готовы умереть, а они рвут нашу оборону и идут дальше».

Вот это чудо такое же, как чудо Мамаева кургана. Ведь все маршалы, кроме Чуйкова, похоронены не там, где они вели боевые действия. Что произошло на Мамаевом кургане? Что вообще произошло с самим Сталиным? Каким образом он оказался во главе страны? Что происходило в Царицыне, где началась эта история?

Был такой очень умный мерзавец Гейдрих. Шелленберг пишет в своих мемуарах, Гейдрих говорил ему: «Ну русские вообще народ так себе, ничего особенного. С одной оговоркой: они умеют выдвигать вождей и идти за ними». Говорит, надо сделать так, чтобы они этого лишились, и тогда всё будет хорошо, с ними справится любой.

Бесконечные загадки этих ситуаций с бесконечными переплетениями нашей закрытой эзотерической истории… Мы не сильно отличаемся от англичан, которые в аристократических семьях считают, что у них своя история Англии — совсем не такая, как та, что изучают в школах. Есть ли эта эзотерическая история как реальность? Мне кажется, что ответ на этот вопрос многое определит в нашем будущем.

Проект, по которому маленькая удобная страна будет идти в Европу, закончен. Его нет. А что есть? Что будет завтра? Кто эти люди, которые создали советский проект? Как они могли это создать? И кто этот человек, этим всем руководивший? Он очень талантливый поэт, он философ, как издевательски пелось в 60-е: в языкознании познавший толк — кстати, кто разобрал до конца историю его полемики со школой академика Марра по вопросам языкознания? Вот зачем он этим занялся?

Вопросов очень много, и эти вопросы я поручил решить группам Александровской коммуны, этим странным 130 людям. Эту книгу делала небольшая группа. Другая группа делала «Украинство». Можно всё что угодно сказать, кроме одного — книга «Украинство» сделана на высоком академическом историческом уровне. И она единственная в стране, к моему большому сожалению, отвечает на вопрос концептуально, с кем и за что мы воюем. Помимо книги есть фильмы, уже 10 фильмов, которые тем не менее благословлены Министерством обороны, они выходят на радио «Звезда».

Мы продолжаем действовать и в этом направлении, и в тех других, о которых я говорю. Назову еще два. Есть интеллектуалистика классическая, научная — в рамках которой субъект (исследователь) исследует объект, не знающий, что исследователь его исследует: скажем, камень или дерево. А есть субъект-субъектные исследования, я занимался ими в Советском Союзе. Это называется теория игр, когда два субъекта одинаково друг про друга знают, что их исследуют — это могут быть две разведки или две армии. И это совсем другой интеллектуализм. Игры — это интеллектуализм следующего типа, не субъект-объектный, а субъект-субъектный.

Если говорить о том, можно ли исследовать сверхразум, то — куда денешься — в этом направлении многое сделал еврейский народ, создав Каббалу, — это исследование человеком Бога, но рациональное исследование, со схемами, что называется, «я тебя вычислил». Это еще одна отдельная сфера познания.

Всё это советскую империю когда-то безумно интересовало, а когда империя рухнула, этот интерес вдруг исчез, всё это стало никому не нужно. И что будет теперь? И кто это будет возрождать? Я потратил 11 лет жизни на то, чтобы коммуна вышла из того состояния, в котором она была, на какой-то интеллектуальный уровень. Для меня то, что здесь происходит, это некоторое свидетельство такого выхода. Это само по себе столь же интересно, сколь интересна тема книги, которую совсем не обсуждают — ничего не известно по-настоящему о Сталине. Совсем неясно, кто его отец, но и относительно матери есть сомнения.

И по этому поводу в сталинскую эпоху в высшей партийной среде ходили разнообразные слухи. Ничего не известно про сталинский узкий круг: кто там противостоял Лаврентию Берии, кто такой Эгнаташвили, что такое личная сталинская разведка? Ничего не известно по существу о его первой жене Като Сванидзе, которая сыграла гигантскую роль в его жизни. Ничего не известно о его верованиях — мальчишки из города Гори, в котором прошло детство Сталина, буквально «молились» на Амирани, пещеры Амирани находились на расстоянии взора от Гори. Ничего не известно о роли героического эпоса в создании его внутренней идеологии.

Что такое вообще сталинизм? Ясно, что это не марксизм, что тезис о возможности построения социализма в отдельно взятой стране опрокидывает все построения Маркса и всё, что было с ними связано. А что же он такое? Кем был Сталин? Мягко говоря, совсем не дураком, совсем не серой личностью. А говоря честно, конечно, человеком очень крупным. Не хочется повторять глупости сталинско-апологетического периода («гений всех времен и народов»), но ведь можно же найти что-то третье?

Я всегда хотел заняться Дзержинским — это удивительно интересная личность — и исторически, и творчески. В советское время говорилось, что это он олицетворял тезис о «чистых руках, горячем сердце и холодной голове» и занимался беспризорными — одним словом, белый и пушистый. Но он руководил ВЧК! Нужно ли к этому что-то добавлять? Потом сказали, что это кровавый палач. Теперь в Ясенево поставили ему памятник и снова говорят, что он был добрый и занимался беспризорниками. Но если в Ясенево, на официальном объекте, ставят памятник, то почему не вернуть памятник на Лубянку? Когда говорили, что Дзержинский — палач, было понятно, что не надо ему памятника на Лубянке, но если уже стоит в Ясенево уменьшенная копия, то почему не поставить нормальный? Чтобы не одно Первое управление, а все управления любовались на это дело!

А главное, ну неужели нельзя за 40 лет сказать что-нибудь другое, кроме прописей 1975 года? Мы пережили трагическую историю. У нас есть интеллектуальное, гражданское достоинство. Мы можем что-нибудь другое сказать? Так же нельзя!

Очень хорошо, что мы дружим с Вьетнамом и Северной Кореей. Я ничего плохого в этом не вижу. Я умиляюсь текстам и речам, которые там произносились, и которые мало чем отличаются от речей 1975 года. Но мы прожили трагические 30 лет. Что-нибудь по этому поводу надо сказать? Как говорил великий актер Серго Закариадзе в фильме «Отец солдата»: «Я хочу услышать разумное слово, наконэц!»

Да, кстати, филиал Александровской коммуны — отряд «Сути времени», воюющий на Украине, — получил государственные награды за технические разработки, и это не вечер, будут и другие разработки, я думаю.

Поэтому я не посыпаю голову пеплом. Я не говорю о том, что всё ужасно. Я просто говорю, что дальше так уже нельзя. Нельзя на телевидении использовать язык, который был понятен и актуален до СВО, — теперь нужно что-то другое, отвечающее трагизму ситуации и нашим попыткам выбраться из глубочайшей ловушки, в которую нас поймали.

У меня была очень сложная и очень любимая мною советница — я говорю не о Ксении Григорьевне Мяло, которую я бесконечно уважал. Еще была Татьяна Глушкова — поэтесса, подруга Станислава Куняева, про нее говорили, что она жуткая антисемитка (а у нее, апропо, ближайшей подругой была Юнна Мориц). Но здесь важно другое. Татьяна иногда улавливала какие-то очень тонкие и серьезные вещи, и я прочитаю ее стихотворение про Сталина «Парад Победы»:

Тот голос хриплый, окрыленный,
И грозный маршал на коне,
И ты, народ непокоренный,
В весеннем сне явился мне.
Июнь был влажным и зеленым,
И в искрах теплого дождя
Оно казалось изможденным,
Лицо бессменного вождя.
Он не смотрел как триумфатор,
Он с виду старый был солдат:
Полковник, что теперь за штатом? —
«Слуга царю, отец солдатам»? —
О нет!.. А всё же некий фатум
Таил его усталый взгляд.
Штандарты, алые знамена,
Фронтов неодолимый шаг.
О, как он смотрит напряженно
На эту сталь, на черный прах
Чужих полотнищ: древком долу
Как их швыряют от бедра —
Как к богоравному престолу
Иль в пасть священного костра —
К стене Кремля!.. И в этом жесте,
Небрежном, рыцарском, — не месть:
Брезгливость, воля, чувство чести —
Отчизны царственная честь!
А он спокойного вниманья
Исполнен — вместо торжества.
Недвижный в дождевом тумане
И на ликующем экране
Приметный, может быть, едва.
Он не сказал тогда ни слова —
Как и положено тому,
Кто глянет ясно и сурово
С небес в зияющую тьму
Своей, столь одинокой, смерти,
Своей, уже чужой, страны…
И он мне чудится, поверьте,
Не возвратившимся с войны.

Татьяна Глушкова что-то уловила. Она мне сказала: «Все смотрят, как штандарты кидают, а я на него смотрю: он ведет себя как-то странно, совсем как отсутствует на этом главном своем триумфе». Я сказал то, что мог, и о книге, и о группе, которая ее создала. Мне кажется, что обе эти темы заслуживают внимания в нашей сегодняшней действительности.