Шостакович не был антисталинистом — интервью к 45-летию смерти композитора
9 августа исполнилось 45 лет со дня смерти великого советского композитора Дмитрия Шостаковича, самым известным произведением которого является Седьмая «Ленинградская» симфония, которая была впервые исполнена в блокадном Ленинграде 9 августа 1942 года. Можно сколько угодно искать символизм в том, что именно 9 августа родилась «Ленинградская», и в этот же день 33 года спустя умер ее создатель, но сам жизненный и творческий путь композитора — утверждение живой жизни в борьбе против смерти.
Об общечеловеческом значении одного из величайших музыкантов XX столетия и об актуальности его творчества для настоящего и будущего России и мира в беседе с корреспондентом ИА Красная Весна рассказал композитор, художественный руководитель фестиваля русского искусства «Петербургская осень», директор Музыкально-просветительского колледжа имени Б. И. Тищенко Михаил Журавлев.
ИА Красная Весна: Михаил Георгиевич, расскажите, чем дорого творчество Шостаковича для Вас как композитора и гражданина? Какие произведения из его творческого наследия Вам ближе всего?
Михаил Журавлев: Шостакович был и остается одним из величайших гениев музыки. Гению присуща та степень обобщения, которая позволяет одновременно запечатлеть личность и запечатлеть эпоху, выразить главные, доминирующие настроения времени и отразить их с узнаваемой самобытностью. В этом смысле Шостакович абсолютен — он и узнаваем как личность, и обобщен, говоря о времени, он исповедально все время говорит о себе.
Я мог бы долго проводить аналитический разбор, какими именно средствами музыкальной выразительности осуществляется этот «шостаковичский» феномен. Но такая аналитика, будучи сугубо специальной, едва ли интересна широкому читателю. Замечу лишь, что все выше сказанное я могу обосновать разбором музыкального материала.
Самобытность личности Дмитрия Дмитриевича, сложившейся в очень сложных условиях и под влиянием весьма противоречивых, зачастую прямо исключающих друг друга тенденций и факторов, сказалась и на его творчестве, безусловно, и на его общественной позиции и деятельности. В этом смысле весьма поучительна и показательна опубликованная переписка Шостаковича и его ученика (моего учителя) Тищенко, в которой вполне отражается одна из главных внутренних опор Дмитрия Дмитриевича — музыкальное искусство, которому он посвятил свою жизнь, есть то единственное оружие, при помощи которого он дает себе право воздействовать на окружающий мир, несправедливости и уродства в нем, а все остальное в жизни призвано обеспечить это оружие в нравственной и технической исправности и в чистоте честности. В каком-то смысле такая позиция перекликается с позицией абсолютизации художественного творчества у Данте Алигьери, пришедшего к ней, пройдя и через политические ристалища, и через прямые столкновения с сильными мира сего.
Из этой позиции, а также из чрезвычайной психологической чувствительности Шостаковича ко всякой несправедливости, ко всякому проявлению зла в нашем мире вытекает совершенно особенный склад музыки. Она постоянно рефлексирует, как и ее автор, постоянно взыскует сострадания к падшим и отверженным, постоянно плачет о жертвах. Кто-то однажды назвал Шостаковича «человеком с содранной кожей». По-моему, очень точная аллегория. Так вот, именно это качество личности и музыки послужило основой к тому, чтобы на музыку великого композитора наложить иной, не присущий ей изначально вектор. «Ах, сострадательный? — саркастически воскликнули эти теоретики антисоветизма, тут же продолжив, — так это он скорбит о жертвах тоталитарного строя. Вона как яро скорбит, с каким эпическим размахом повествует о „жертвах сталинщины“ в своей пассионарной Четвертой симфонии, которую кстати, испугавшись, таки снял с премьеры в 1936 году, заслонившись от возможных нападок „партийно правильной“ и пафосной Пятой, тут же и написанной, чуть ли не наспех!»
Эти две прямо противоположные друг другу — предельно трагическая и безысходная, исступленно ищущая выхода из черной бездны и не находящая его Четвертая и исполненная мудрого героического оптимизма в духе известной пьесы В. Вишневского («Оптимистическая трагедия») классически выверенная Пятая составляют, на мой взгляд, внутренне связанную пару, своего рода дилогию, будучи для меня наиболее ценными в симфоническом наследии величайшего симфониста ХХ века. А подлинной вершиной духа является следующая дилогия — военные Седьмая («Ленинградская») и Восьмая симфонии. Эти четыре произведения, я считаю, есть величайшее достижение музыки ХХ столетия и мне они особенно близки.
Хотя, цитируя самого Дмитрия Дмитриевича в одном из интервью, могу сказать про его музыку: «А вообще я счастливый человек, потому что очень многое и многих люблю».
ИА Красная Весна: 78 лет назад знаменитая «Ленинградская симфония» впервые прозвучала в блокадном Ленинграде — что это за произведение, с точки зрения того переломного момента истории, а также с точки зрения вечности?
Михаил Журавлев: Охарактеризовать подобные явления мировой художественной культуры кратко — задача не из легких. Нужно самому обладать подобной искрой гения, чтобы подняться на уровень таких обобщений. Поэтому попробую высказаться несколько иначе, как бы по-музыкантски.
На мой взгляд, в мировой истории симфоний есть только четыре произведения, дающие исчерпывающее представление о человеке и человечестве. Первой в их ряду я поставлю последнюю, Девятую симфонию Бетховена, про которую Ромен Роллан сказал так: «Если бы на землю прилетели инопланетяне, и им надо было бы дать за 1 час представление о человечестве, я бы предложил им послушать Девятую Бетховена». Это произведение — о предназначении человечества как целостной величины.
Вторым номером я поставил бы Симфонию № 41 «Юпитер» В. А. Моцарта. Эта симфония, на мой взгляд, по сути своей, план идеального устройства человеческого общества.
Третий колосс из этого ряда — музыкальное завещание П. И. Чайковского человечеству, его последняя Симфония № 6 «Патетическая», которую Б. В. Асафьев назвал «трагическим документом эпохи». В отличие ото всех остальных из этого списка, она — не о человечестве, а о человеке, о неразрешимом противоречии между бесконечностью космоса, живой материи, сознания и конечностью личного бытия в этом мире. Это исповедь обреченного на одиночество мыслителя, вынужденного принять неразделимое единство Добра и Зла.
Что же касается «Ленинградской» Шостаковича, то она прямо полемизирует с последней симфонией Петра Ильича, выводя запредельное Зло за рамки возможного приятия и утверждая категорическую необходимость Добра сражаться и побеждать. Если творения Моцарта и Бетховена так или иначе повествовали о некоем абстрактном, идеальном Добре, к которому надлежит как-то стремиться, а шедевр Чайковского замыкает Добро в себе самом как нечто недостижимое, пасуя тем самым перед всевластием победительной силы разрушения, то Шостакович не пытается идеализировать Добро, делая его живым и в известном смысле даже противоречивым, зато прямо звукописует смертельную схватку между таким «неправильным», само с собою спорящим Добром и предельно выстроенным, механистически совершенным Злом. Его неживая симметрия, машинная заданность губительна, вторгаясь в прихотливую, порой почти неряшливую, но зато живую жизнь.
Во всех четырех симфониях речь, в конечном счете, о месте человека в вековечной схватке Добра и Зла. Но Моцарт, обращаясь к рациональному интеллекту, игнорирует сам процесс схватки, Бетховен, обращаясь к коллективному бессознательному, рассматривает схватку всего лишь как неизбежный и необходимый этап пути, за которым следует по-настоящему интересующее его «Царство Свободы и Света», Чайковский, обращаясь к эмоционально-рефлектирующему началу, всецело погружен в схватку, изначально признавая себя в ней побежденным, а Шостакович демонстрирует трудную, мучительную, но неотменяемую победу в этой схватке Человека как носителя доброго начала над внешней по отношению к человеку силой Зла.
Именно в связи с «Ленинградской» Шостаковича тот же Ромен Роллан незадолго до своей кончины произнес: «Со времен Бетховена не было в мире композитора, который мог бы с такой силой убеждения разговаривать с массами, как Шостакович».
ИА Красная Весна: Сегодня часто в биографию Шостаковича вплетают антисоветские мифы, сталкивая великого композитора и советскую власть, заявляя о том, что якобы его произведения намеренно идеологизированы. Но есть его творчество, которое не может обманывать. Что Вы как композитор видите в творчестве Шостаковича, с точки зрения его отношения к коммунизму как пробуждению и раскрепощению высших творческих способностей в каждом человеке?
Михаил Журавлев: Именно история с несостоявшейся премьерой лежит краеугольным камнем в апологетике мифа «Шостакович — антисталинист» вкупе с никогда при жизни автора не публиковавшимся «Антиформалистическим райком» 1948 года. Один из создателей этого мифа музыковед Соломон Волков, некогда учившийся у Шостаковича, а потом эмигрировавший в Израиль и США, известен среди своих однокурсников в классе Шостаковича своими эпатажными выходками и склонностью к мистификации. К сожалению, на трудах этого психически неустойчивого человека, который умел искусно передернуть факты, создать постановочное фото, которое потом выдать за документальное, построено довольно стройное здание современного «антисоветского шостаковичеведения».
Думаю, что, как и всякий разумный человек, Дмитрий Дмитриевич был не чужд критического отношения ко многим наблюдаемым вещам. Как склонный к рефлексии, что я уже указывал, он иногда позволял себе и пессимистические концепции и желчные зарисовки. Это все есть в нем. К слову сказать, тот же «Антиформалистический раек», поднятый на щит сегодняшними антисталинистами, не только никогда не планировался Шостаковичем к исполнению, но и не является серьезным сочинением.
Музыкальная байка, пародия, выполненная грубо и наспех, что очевидно не только любому непредвзятому музыканту, но и большинству слушателей, была своего рода выплеском негативной энергии в ответ на Постановление ЦК 1948 года «Об опере Вано Мурадели». Одиозное постановление, инициированное А. А. Ждановым, было по сути своей правильным, но, как это нередко бывает, по мере реализации чиновниками превращено в пародию на самое себя. «Хотели как лучше — получилось как всегда». Но и даже в этой довольно злобненькой пародии нет ни намека на антисоветчину.
Не был автор Симфонии № 2 «Приветствие Октябрю», № 3 «Первомайской», великой Пятой, «Ленинградской», Симфонии № 11 «1905 год», Симфонии № 12 «1917 год», «Песни о встречном» ни антисоветчиком, ни диссидентом. Не мог он им быть, в 11-летнем возрасте мальчишкой став свидетелем Великой Октябрьской революции в Петрограде, навсегда запечатлевшейся в его памяти очень яркими — страшными и прекрасными образами.
Да, самые разные люди окружали молодого гения в период его становления: и «старорежимный» художник Борис Кустодиев, и не вполне благонадежный маршал Тухачевский, и великий революционный поэт Владимир Маяковский и вечный бунтарь Всеволод Мейерхольд, которому его перманентное бунтарство в итоге вышло боком. Бурлящая эпоха становления нового мира сталкивала и перемешивала судьбы, многие в ней терялись, не понимая, на что опереться. Но у Шостаковича была внутренняя опора — его оружие — его музыка, и ничему, кроме этой опоры, он не доверял в полной мере.
Однако, наряду с другим музыкальным символом СССР Исааком Дунаевским, Шостакович стал подлинным советским композитором, без звукового поля которого эта эпоха окажется непонятной.
