О коммунизме и марксизме — 125

Вряд ли отец Керенского лукавил, говоря о том, что любимыми предметами для гимназиста Ульянова были латынь и словесность. Но если он не лукавил, то это существенно корректирует наше представление о той культурной почве, которая взрастила будущего вождя русской большевистской революции, решающим образом повлиявшей на судьбы мира.

Латынь нельзя осваивать без знакомства с древними литературными источниками. Ее вообще нельзя осваивать без такого знакомства. Но ее вдвойне нельзя осваивать без него в случае, если речь идет об изучении латыни в гимназиях Российской империи. Значит, Ленин изучал все эти древние литературные источники, включая Вергилия, Горация.

Обучение в гимназии предполагало одновременное изучение латыни и древнегреческого. Изучение одного невозможно без изучения другого. Слишком прочно, пусть и на основе определенного внутреннего конфликта, связаны древнегреческая и древнеримская цивилизации. Если Ленин не просто получал пятерки по латыни и греческому — так, как их получали отличники, а с особой страстью предавался изучению древних языков, то это не могло не повлиять на формирование личности. Но то же самое касается и изучения словесности.

Кстати, что такое словесность?

В книге М. Б. Чистякова «Курс теории словесности», которая была напечатана в 1847 году и сразу же стала учебным материалом, на который опирались при преподавании в гимназиях, сказано: «Словесность имеет обширное значение. Это — совокупность всех произведений слова, устных и письменных, в которых выражается высшая, т. е. духовная жизнь человека: мысли его ума, нравственные движения его сердца, творческие мечты его воображения».

То есть изучение словесности — это не только изучение русского языка и художественной литературы. В рамках словесности изучались разного рода произведения, которые, строго говоря, к художественной литературе не относятся (письма, разговоры, дневники). Изучались также исторические сочинения. И, наконец, изучалось ораторское искусство, причем изучалось оно на примере политических, судебных, торжественных, духовных и академических речей.

Особый интерес гимназиста Ульянова сразу к древним языкам (потому что латынь и греческий неотделимы друг от друга в рамках гимназического обучения) и словесности означал наличие соответствующего гуманитарного крена в том, что касалось запросов гимназиста-отличника. Потому что при том, что в гимназиях в императорской России отдавали предпочтение гуманитарному образованию, в них оставалось место и для изучения других предметов. Но молодой Ульянов, получая пятерки по всем предметам, особо хотел заниматься теми предметами, которые — в случае особого к ним интереса — не могли не сформировать личность, очень хорошо осведомленную и заинтересованную в гуманитарной сфере вообще и в том, что касается как русской литературы, так и литературы греко-латинской, то есть классической.

Если гимназист вообще учится на пятерки, а вдобавок еще особо заинтересован тем, что я перечислил выше, то при любой его дальнейшей профессионализации в принципе исключено, что он не будет гуманитарно очень и очень чуток. Причем чуткость будет соединяться у него с образованностью.

Если вплоть до казни брата Саши молодой Владимир Ульянов еще и отдавал должное изучению богословия, причем сверх гимназического курса, который был очень капитальным, то общая гуманитарная чуткость соединялась на этом этапе у данной личности с теологической чуткостью. А это тоже накладывает неотменяемый отпечаток на личность, каким бы ни был ее путь в дальнейшем.

И почему бы не предположить в таком случае, что воинствующий атеизм Ленина был порожден казнью любимого старшего брата, о спасении которого младший брат молился, но его молитва не была услышана.

Я вовсе не собираюсь утверждать что-то подобное. Достоверная биография Ленина столь же проблематична, как и достоверная биография Сталина: слишком многое было принесено в жертву разным типам мифотворчества. И тут неважно, идет ли речь об апологетическом мифотворчестве или о сознательной пропагандистской демонизации вождя мирового пролетариата — биографическая истина оказывается между молотом апологетики и наковальней демонизации.

Но, не имея возможности утверждать что-либо категорически, мы имеем право, во-первых, высказывать определенные гипотезы, а во-вторых, настаивать на том, что с неизбежностью вытекает из более или менее несомненных фактов.

Одну экзотическую гипотезу я только что высказал, и мне она представляется небессмысленной. Хотя бы потому, что Сталин, беседуя с теми, кому он по-настоящему доверял, пытался обсуждать странный для него воинствующий атеизм Ленина: мол, нас атеистами сделала семинария, а он-то в силу чего обрел такую, изначально ему не свойственную направленность?

Но гипотеза — она на то и гипотеза, чтобы выступать в виде необязательной пометки на полях. Другое дело — неизбежность, вытекающая из фактов. Она состоит в следующем: гимназист, закончивший гимназию с отличием и проявлявший особый интерес к древним языкам и словесности, не мог не быть гуманитарно чутким и образованным человеком даже в случае, если он потом не получал никаких дополнительных гуманитарных знаний. Но Ленин-то их получал. И в Казанском, и в Петербургском университетах. Не говоря уже о самообразовании, которым молодой Ульянов занимался постоянно и планомерно.

Мог ли при этом Ленин не быть подключенным к тому «порталу специальной энергийности», который именуется русской духовной и социальной проповедью, она же — великая, ни на что не похожая русская литература, не столько изящная, сколько именно духовно-интеллектуально проповедническая по своему внутреннему составу? Ответ очевиден: Ленин не мог не быть ко всему этому подключен.

В 1963 году в СССР на экраны вышел короткометражный художественный фильм Юрия Вышинского «Аппассионата». Фильм снят по сюжету рассказа Горького о том, как Ленин приехал к нему в конце 1920 года пообщаться, а Горький, зная о том, как Ленин любит музыку, позвал своего знакомого пианиста Исая Добровейна.

Горький никогда особенно не фальшивил, рассказывая о встречах с Лениным, и он действительно был к Ленину достаточно близок, хотя и ссорился с ним по самым разным поводам. И рассказ Горького, по которому снят фильм, и сам этот незатейливый фильм, в котором есть и честность, и определенная странность (ощущается, что Ленин чуть ли не поднадзорен в качестве главы молодого советского государства), свидетельствуют об одном — о том, что Ленин мог (вновь использую эту метафору) подключаться не только через портал великой русской литературы, но и через портал мировой сложнейшей музыки («Аппассионата» Бетховена — очень сложное произведение).

Когда человек проявляет такую культурную осведомленность и культурную чуткость (тут и древняя классическая литература, и словесность, и музыка, и многое другое), то он категорически не может быть политиком с зауженным собственно-политическим целеполаганием, зацикленным только на взятии власти, удержании власти и практической проблематике, непосредственно связанной с его политической деятельностью.

Есть что-то нераскрытое в обсуждаемых нами предтечах большевизма, они же — жрецы какой-то особой, может быть, светской, а может быть, и не очень светской религии, которую привычно называют великой русской литературой.

Есть что-то нераскрытое в Плеханове как предтече Ленина, в самом Ленине, в других ярчайших фигурах русского большевизма. А значит, и в самом этом большевизме, сведенном Бердяевым к унылой и не вполне доброкачественной справке для иностранцев, именуемой почему-то «Истоки и смысл русского коммунизма».

Итак, с 1887 года, когда юный Владимир Ульянов узнал о казни старшего брата Александра, до 1891 года, когда молодой Ульянов сдает экстерном экзамены за курс юридического факультета Императорского Санкт-Петербургского университета (что удалось по причине временного послабления со стороны властей), будущий враг народников ориентируется именно на «Народную волю», которая, по его мнению, является наиболее сильной и дисциплинированной нелегальной революционной организацией.

В 1892–1893 годах Ленин попадает под влияние Плеханова и превращается в очень специфического социал-демократа, который, в отличие от обычных социал-демократов, не желает считаться с тем, что Россия является недоразвитой страной и потому ее место — объективно — в арьергарде революционного социал-демократического российского движения.

Ленин сразу же начинает заниматься преобразованием незрелой российской социал-демократии из такого обязательного для классического марксизма арьергарда в самый что ни на есть авангард.

Крестьянство разочаровывает Ленина своей недостаточной революционностью и своей, если так можно выразиться, «избыточной сформированностью».

Пролетариат же молод и недоформирован. Формировать его, по мнению Ленина, должна не реальность, в рамках которой он постепенно перейдет из зародышевого в зрелое состояние, а Российская социал-демократическая партия, причем именно партия совершенно нового типа.

Ленин не хотел ждать, пока созреет дееспособный российский пролетариат. Ленин боялся того, что этот пролетариат созреет без опеки со стороны профессиональной суперреволюционной пролетарской партии. Ленин хотел участвовать в формировании пролетариата. Он в каком-то смысле радовался его незрелости, потому что эта незрелость давала возможность активно формировать российскую пролетарскую общественно-политическую личность, а не ждать, чтобы она сформировалась самостоятельно. А ну как она сформируется не так, как это нужно для победы революции?

Для понимания нетривиальности этой стратегии Ленина крайне важно осознать, в чем состояла специфика российского пролетариата на обсуждаемом этапе его развития. Она состояла в том, что этот пролетариат представлял собой всё то же русское общинное крестьянство, перемещенное в городские условия и поставленное к станку. Это пролетарское крестьянство обладало всей полнотой реального крестьянского общинного менталитета, но в сочетании с освобожденностью и от крестьянской частнособственнической стихии: и от земли, которая порождает в крестьянине деформированного мелкого или мельчайшего частного собственника, и от специфики крестьянского быта, и от традиционно сложившихся отношений между крестьянином и помещиком.

Российский пролетарий для Ленина — это улучшенный материал, более податливый в революционном смысле слова, чем тот общинный крестьянин, на революционность которого делала ставку «Народная воля». Но при этом, по сути, это тот же крестьянин, только более революционный, а не какой-то совершенно другой пролетарий.

Ленинская большевистская социал-демократия — это новое издание всё той же «Народной воли» со всеми чертами этой «Народной воли» (нелегальность, профессионализм, жертвенность). Вся новизна этого издания в том, что меняется объект воздействия. Но этот объект не радикально новый пролетариат, а новое улучшенное издание всё того же крестьянства. Поэтому и субъект (Российская социал-демократическая партия) и объект (русский пролетариат) — это всего лишь новые улучшенные редакции знакомых субъекта и объекта. Строящаяся РСДРП — это «Народная воля 2.0», а пролетариат, который должен с ней работать, — это наиболее ущемленная часть общинного крестьянства 2.0.

Если бы этого не было, то никакой авангардной революционной роли РСДРП и русского пролетариата по определению не могло бы быть. А поскольку по факту истории эта роль оказалась выполнена, то приходится признать, что Ленин и замыслил что-то новое, одновременно являющееся и новым, и в чем-то достаточно старым, по-народовольчески, по-общинному уповающим на особую роль России.

Ленин не пошел совсем другим путем, нежели его старший брат. Он радикально переоформил Сашин путь, а не отказался от этого пути. И только потому победил.

Вообще, какая-то победа марксизма стала возможна только потому, что Ленин повел себя таким образом, затачивая всё под авангардную роль России. Не было бы этого — Маркс остался бы уважаемым ученым и малогабаритным общественным деятелем. Ведь мы, при всем восхищении Марксом, не имеем права уклониться от ответа на вопрос о том, кем бы был Маркс без Ленина. И нам нужен не ленинский ответ, в котором правда вторична по отношению к политической необходимости всяческого возвеличивания Маркса (притом что Маркс и без этого возвеличивания невероятно значительная фигура). Нам нужен сегодняшний настоящий ответ. Причем такой ответ, в котором содержалась бы и историческая правда, и правда более масштабная, правда сущностная.

Эта правда состоит в том, что не только русская литература уникальна и при глубочайшем сходстве с западной фантастически не похожа на западную литературу. Но и русский пролетарий (а также русский социал-демократ) уникальны и потому ни на что другое не похожи.

В китайской или кубинской социалистической революции вообще не было по-настоящему активного пролетариата. Было крестьянство определенного, совсем не западного «социального телосложения». А в русской революции 1917 года пролетариат был. Но он был совсем иным, чем на Западе. И только поэтому он смог сыграть авангардную коммунистическую революционную роль и буквально изменить как саму Россию, так и мир.

Не надо говорить, что в русской революции пролетариат не участвовал. Он очень сильно в ней участвовал. Но он был, если так можно выразиться, насквозь деревенско-общинным, хотя и лишенным деревенских изъянов в виде собственности и консервативного уклада жизни.

Потому-то этот пролетариат и построил правильные отношения с деревенской беднотой. Он был плотью от плоти этой бедноты, он ее знал от и до, он был с ней связан. Он был атипичен и потому победоносен. Был бы он типичен, он бы провалился так же, как германский или французский пролетариат. И уж точно он напоролся бы на совершенно чужое ему крестьянство и сломал бы об него шею, даже если бы имела место необходимая пролетарская революционность. Но ее бы не было, если бы не было атипичности.

Рабочий класс был меньшинством населения в крестьянской России? Что ж, Ленину и нужно было такое серьезное, достаточно крупное социальное меньшинство.

В 1893 году Ленин приезжает в Санкт-Петербург. Он исследует специфику русского капитализма и русского пролетариата. Его исследования проникнуты всё той же атипичностью. То есть они отвечают не на вопрос о том, когда пролетариат станет в России мощнейшим классом, фактическим большинством населения. Нет, они отвечают на вопрос, достаточно ли пролетариат революционен и минимально достаточен для квазинародовольческой революции. Потому что интеллигенции для этой революции было недостаточно. А обычное крестьянство, на которое сделали ставку народовольцы, было избыточным по количеству и недостаточно революционным по качеству.

Ленин адресует пролетариату вопрос: «Эй, ты-то минимально достаточен по количеству. И достаточно революционен по качеству. С тобой можно иметь дело? Или революцию надо делать без тебя и иначе? Потому что мы ее всё равно сделаем!» Ленин был исполнен непоколебимой решимости делать революцию — при такой или этакой роли пролетариата, на тот или иной манер. Всё это должна была подсказать реальность. Но она не могла продиктовать Ленину отказ от деланья революции. В этом была специфика Ленина.

Один из виднейших марксистов той эпохи Александр Николаевич Потресов (1869–1934), входивший в число отцов-основателей российского социал-демократического движения и сразу же перешедший на меньшевистские позиции, прекрасно знавший Ленина и в корне с ним несогласный по всем основным вопросам, писал, что Ленин оказывал на своих единомышленников «буквально гипнотическое воздействие», что «Плеханова — почитали, Мартова — любили, но только за Лениным беспрекословно шли как за единственным бесспорным вождем. Ибо только Ленин представлял собою, в особенности в России, редкостное явление человека железной воли, неукротимой энергии, сливающего фанатическую веру в движение, в дело, с неменьшей верой в себя».

Повторяю, Потресов очень хорошо знал Ленина, очень сильно с ним враждовал, эмигрировал из советской России в 1925 году, в принципе был до крайности не склонен восхвалять Ленина (попросту — совсем его не любил), не был обусловлен никакой конъюнктурой. Поэтому его словам можно верить. Но если этому верить, если это соединять с той культурной спецификой, которую мы обсудили, то, согласитесь, нам приходится признать, что личность Ленина не только невероятно масштабна, но и весьма далека от советского канона, согласно которому Ленину полагалось быть таким простым, что дальше некуда. Отсутствие высокомерности — да, аскетизм — да, доходчивость — да, способность общаться на равных с представителями социальных низов и жить их реальными интересами — да, а вот простота… В контексте всего, что мы только что обсудили, она более чем сомнительна.

В воспоминаниях жены Ленина Надежды Константиновны Крупской содержатся ценные сведения психологического характера, которые, безусловно, заслуживают внимания.

Описывая первую встречу со своим будущим мужем, Крупская сообщает, что на этой встрече обсуждалось будущее марксистского движения в России. И что один из участников обсуждения сказал о важности для этого будущего работы русских марксистов во вполне официальных комитетах грамотности. Далее Крупская сообщает о том, что в ответ на это «Владимир Ильич засмеялся, и как-то зло и сухо звучал его смех — я потом никогда не слыхала у него такого смеха: «Ну что ж, кто хочет спасать отечество в комитете грамотности, что ж, мы не мешаем».

Я предлагаю читателю обратить внимание на фразу Крупской о том, что она никогда больше не слышала у Ленина такого злого и сухого смеха. Крупская всегда была рядом с Лениным и слышала она очень многое. Свои воспоминания она писала много лет спустя, и если она запомнила этот смех, то потому, что он был действительно чем-то из ряда вон выходящим. Хотя вроде бы фраза была достаточно невинной. Объясняя самой себе и читающим природу этого смеха, Крупская писала: «Надо сказать, что наше поколение подростками еще было свидетелями схватки народовольцев с царизмом, свидетелями того, как либеральное «общество» сначала всячески «сочувствовало», а после разгрома партии «Народная воля» трусливо поджало хвост, боялось всякого шороха, начало проповедь «малых дел».

То есть Крупская писала о том, что причиной очень резкой реакции Ленина на относительно невинные слова об участии в комитетах грамотности был некий народовольческий контекст. Мы вновь убеждаемся в том, насколько этот контекст был важен для Ленина, в какой степени он не хотел и не мог сущностно оторваться от народовольческих подходов и хотел всего лишь эти подходы отредактировать для достижения желанной цели.

Вот что еще говорила Крупская по этому же поводу: «Потом, когда мы ближе познакомились, Владимир Ильич рассказал мне однажды, как отнеслось «общество» к аресту его старшего брата. Все знакомые отшатнулись от семьи Ульяновых, перестал бывать даже старичок-учитель, приходивший раньше постоянно играть по вечерам в шахматы. Тогда еще не было железной дороги из Симбирска, матери Владимира Ильича надо было ехать на лошадях до Сызрани, чтобы добраться до Питера, где сидел сын. Владимира Ильича послали искать попутчика — никто не захотел ехать с матерью арестованного.

Эта всеобщая трусость произвела, по словам Владимира Ильича, на него тогда очень сильное впечатление».

Характеризуя впечатление, которое такое поведение так называемых приличных людей произвело на Ленина, Надежда Константиновна использовала сдержанное выражение: мол, впечатление было «очень сильным». Видимо, оно было шоковым. И этот шок преследовал Ленина, задавая его подходы к политической борьбе, формируя его политическую личность определенным образом, делая из относительно мягкого и законопослушного юноши ту личность, которую так ярко и убедительно живописует Потресов.

В чем-то процесс формирования этой личности станет яснее, если мы поймем, как именно Ленин относился к старшему брату, что именно он знал и чего именно он не знал о природе чувствования и поведения этого невероятно близкого ему человека.

Крупская пишет: «Владимир Ильич очень любил брата. У них было много общих вкусов, у обоих была потребность долго оставаться одному, чтобы можно было сосредоточиться. Они жили обычно вместе, одно время в особом флигеле, и когда заходил к ним кто-либо из многочисленной молодежи — двоюродных братьев или сестер — их было много, у мальчиков была излюбленная фраза: „Осчастливьте своим отсутствием“. Оба брата умели упорно работать, оба были революционно настроены. Но сказывалась, вероятно, разница возрастов. Александр Ильич не обо всем говорил с Владимиром Ильичем».

Что значит «революционно настроены»? Конечно, и Александр, и Владимир Ульяновы в тот период скептически относились к существующей политической системе. Но обсуждали ли они какие-либо способы борьбы с нею? Судя по тому, что сообщает Крупская, — нет, не обсуждали. Поэтому о настоящей революционности младшего брата говорить не приходится. Потому что младший брат не только не был вовлечен в деятельность старшего, он вдобавок к невовлеченности еще и неверно оценивал горячо любимого им человека.

Крупская писала по этому поводу следующее: «Вот что рассказывал Владимир Ильич: «Брат был естественником. Последнее лето, когда он приезжал домой, он готовился к диссертации о кольчатых червях и всё время работал с микроскопом. Чтобы использовать максимум света, он вставал на заре и тотчас же брался за работу. Нет, не выйдет из брата революционера, подумал я тогда, — рассказывал Владимир Ильич, — революционер не может уделять столько времени исследованию кольчатых червей».

Далее Крупская сообщает нам о том, что вскоре Владимир Ильич «увидел, как он ошибся». Но он увидел это вскоре, то есть после ареста брата. А до ареста революционная тема не была в центре внимания настолько, что младший брат Володя не допускал даже мысли о революционности старшего брата. Какие в таких условиях могли быть разговоры революционного свойства? С кем говорить всерьез на революционную тему? С «ботаником», занятым кольчатыми червями?

(Продолжение следует.)