Кто убил?

Продолжим нашу «вылазку» в стан воюющей на идейном поле постсоветской интеллигенции.

Д. Быков, «Кто убил Федора Павловича?» — публичная лекция по литературе, прочитанная осенью 2012 года. Смотрим в ютубе... Знакомимся с содержанием лекции... Радуемся возможности погрузиться в стихию мыслей о высокой литературе. (Не так-то часто это удается сделать — и времени нет, да и с предложениями не ахти). А поскольку Дмитрий Быков — фигура не только яркая и медийная, но и уже политическая, то одновременно соединяем приятное с полезным. То бишь знакомимся с мировоззренческой позицией лектора. Это ведь куда продуктивнее, чем знакомиться с чисто политическими заявлениями того же автора. И это намного интереснее. Хотя бы потому, что Быков, говорящий о Достоевском, не просто отлично знает материал, а любит его. Когда же человек небесталанный что-то любит, то он и что-то подмечает в исследуемом. А по тому, что именно человек подмечает, можно многое понять о человеке. И о его нравственности, и о его мировоззрении. В той же мере, в какой он выражает позицию определенной группы или класса, можно, узнав что-то о нем, узнать что-то и о позиции группы или класса, с ним связанного. В общем, интересно, что человек подмечает. Но иногда интереснее, что именно он НЕ подмечает, а точнее, в упор не видит в исследуемом. Последнее особо интересно потому, что позволяет выявить некий «фильтр», всегда бессознательно присутствующий в мозгу интеллектуала-исследователя.

Так вот. Сразу задавшись вопросом, вынесенным в название лекции, Д. Быков сразу же и разъясняет аудитории, что все сыновья Федора Павловича: Иван, Дмитрий, Алеша и незаконнорожденный Смердяков — могли и даже должны были того убить, и не зря в любой сценической постановке романа неизбежна банальная мизансцена, в которой на скамье подсудимых все четверо. Потому что, замечает он, внешне детективная коллизия, развернувшаяся в маленьком провинциальном русском городке под вымышленным именем Скотопригоньевск, на самом деле совершенно мистическая: на городок спустилась мистическая сила, и именно она убивает старого развратника Карамазова-отца. А уж чьими руками — так и останется неясным из недописанного романа. Ну, как тут не согласиться?

Очевиднейшим образом насчет присутствия трансцендентного в имманентном все так и есть. Хотя уже следующее утверждение — что скотопригоньевская история есть «пророчество о будущем России» — это очевидная идеологическая натяжка, очень нужная лектору. Эта натяжка политически показательна. Скотопригоньевск может быть пророчеством о будущем России для классического диссидента, ненавидящего Советский Союз. Но Быков, никогда не отрекавшийся от своего раннего антисоветского периода, теперь выступает (по мне, так очень натужно и неискренне) в роли почитателя СССР. Так что же, Быков — почитатель Скотопригоньевска? И потом — к чему такие пассажи, модные двадцать лет назад? Теперь уже надо договаривать до конца. Либо вся Россия — и советская, и досоветская — это Скотопригоньевск, либо... Быков, пусть и не так смачно, как некоторые, но как раз — договаривает до конца. Если свести это самое «до конца» к максимально простой формуле, то получается следующее.

Россия — это вечный Скотопригоньевск, то есть обреченное по каким-то особым причинам место, населенное монстрами (Быков и про роман разбираемый говорит «роман-монстр»). Они же — русские люди. Но это очень волнующее место. Потому что его посещает время от времени, причем достаточно часто, некая высшая сила. Посещает, конечно, с тем, чтобы покарать. А карает по причине особой отвратности этого слишком неустроенного большого места и, прежде всего, населяющих его монстров. Карает монстров страшно. Но зато как можно насладиться появлением карающей длани! Или даже посодействовать ей. Наверное, такой культуртрегерской задачей — «прогрессорской», как сказали бы Стругацкие — можно объяснить цикл публичных лекций Д. Быкова в одном из наименее отвратительных ему «отстойников» внутри зоны, традиционно населенной монстрами, в Центральном доме литераторов. То, что это не слишком отвратительное, но все же довольно презираемое местечко — это мое личное впечатление после просмотра — в основном, от некоей фундаментальной недобросовестности лектора. И навязывать его мне бы не хотелось. Но хотелось бы резко поднять планку и спросить читателя, нет ли всё же в такой позиции Быкова относительно «зоны» и «кары» определенных пересечений с позицией самого Достоевского? Подчеркиваю, ПЕРЕСЕЧЕНИЙ. Ведь две линии могут пересечься под очень разными углами, не правда ли?

Так вот, пересечение есть. Достоевский в Пушкинской речи говорит о том, что Россия — это нищая сирая страна, которую исходил, благославляя, Царь Небесный. Он же — быковская нездешняя сила. Но Достоевский никогда не думал о России как о «неправильной» стране, населенной пакостниками. Даже если таковые проносятся через его произведения иной раз буйными толпами. Она ценна ему и тем, какая она, и тем, что ею высшая сила «интересуется», и тем, что она способна чуять присутствие трансцендентного, отзываться на него, двигаться и при этом не терять, а только больше находить себя. Для Достоевского то, что Россия является нищей и сирой или, как бы сказал г-н философ Ракитов, «некомфортной», — это великое благо. И люди ее населяющие, не монстры. Монстры населяют Запад. Для Достоевского! Для того чтобы в этом убедиться, достаточно прочитать «Зимние заметки о летних впечатлениях». Вот вам и разница между Быковым и Достоевским. Она же разница между старой и новой интеллигенцией.

Начав лекцию с давно обсужденного литературоведами происхождения фамилии Карамазовы (от тюркского «кара» — «черный князь») Быков отчего-то вскользь вводит в оборот постмодерниста Кедрова (как якобы автора якобы остроумной находки «Черномазовы», что, заметим, неверно, поскольку в самом романе так дважды называет Алешу, путая, вдова штабс-капитана Снегирева) и делает далеко идущие выводы. Отчасти верные. Но... лишь отчасти. Зато частичная правда дает возможность «протащить прицепом» и все остальное. Итак, «черномазовское» семейство олицетворяет (в соответствии с намеком) низовую, «черную» стихию, черноземность, неокультуренную бескрайность. Страсти захватывают всех представителей семейства (простите, а есть что-то у Достоевского, где иначе?), каждый характер предельно своеобразен, но объединяет — безудержность. А кто бы стал спорить?

«Беспредельность, необъятность, неокультуренная дикость — это и есть черноземная природа Карамазовых», — поет Быков сиреной перед заслушавшейся аудиторией. И на волне этого вполне еще адекватного разбора возникает оригинальная (действительно оригинальная!) мысль. Она в том, что «сколько бы ни делали из Достоевского почвенника»... Да-да, вы правильно угадали, Достоевский-то, оказывается, НЕ почвенник! Прихватизаторство пошло распространяться на литературу! Потому что — Достоевский. На Западе он очень котируется. Ну, не так, как нефть... но все же. Однако зачем это мы о прагматическом? Человек тонкий, каковым является Д. Быков, не может сводиться к таким материям, как бизнес. Да он их и вряд ли ощущает. Так где ж «личное»?

Вот оно, тут. «Карамазовы — это беспредельная дикость, это душевная болезнь», а идеал Достоевского (оказывается!) — душевное здоровье. Совсем как у Быкова. Как у вальяжно рассуждающего о страстях и мучениях, ему неведомых, современного интеллектуального пошляка. То, какими эпитетами Достоевский потчевал (устами своего героя, конечно, и героя отрицательного) «человека здорового», «деятеля» — для нашего лектора как будто не существует. А может быть, он считает, что если герой «отрицательный», то ВСЁ, что он высказывает (в случае, к которому я адресую, — в «Записках из подполья» — это сплошной монолог героя на 112 страниц), совершенно лишено авторского голоса? Что ж, так иногда в школе учили относиться к «отрицательным героям», но... только очень плохие учителя. А ведь Д. Быков явно претендует быть человеком в литературе и литературоведении сведущим. И вряд ли он есть продукт плохого обучения. Скорее, специфического. Тот самый «фильтр» срабатывает.

Но ладно бы вопрос здоровья-нездоровья. В конце концов, почему не принять версию, по которой писатель, измученный тяжелейшей болезнью, действительно мечтает о душевном здоровье? О «комфорте», как любят говорить господа интеллигенты. Гениальность? Творчество? Прозрения? А какой ценой? В общем, это вопрос гадательный, на него ответа Достоевский, будем считать, не дал. Но ведь есть вещи, о которых он высказался более чем определенно. Их как-то по-воровски автор лекции тоже выбрасывает за борт современности. (Современность — она ж не особо взыскательна, верит на слово). А в них некий мировоззренческий ключ как раз и содержится.

Вот Быков, поговорив о том, что Карамазовы суть те самые «русские силы, развязанные вдруг, которые влекут Россию к стремительной гибели», и напомнив, что убить отца могли все сыновья, заявляет, что «убило лакейство». Далее — рассуждение о том «что есть, собственно, лакейство?», далее — расширение понятия на всю русскую жизнь тотально и объяснение аудитории, что это-то и есть «пророчество Достоевского».

И здесь хочется какого-то неплоского понимания. Да, Достоевский лакейство в русской жизни переживал остро. Уж как-нибудь острее Быкова, развлекающего на Новый год «привилегированное сословие» в супердорогом рублевском кабаке! Да, лакейство было и есть. Да, оно крайне распространено в высшем слое, и если бы не это, то не жили бы мы в том, в чем живем. Да, именно им отвратительно больна именно та часть интеллигенции, которая приближена к власти, а паче того к средствам воздействия на общество. Но причем тут народ??? Причем тут «черномазовы» и вся ширь русской души, не знающей удержу? Они-то тут причем? При том, что очень хочется спихнуть с больной головы на здоровую? Очень хочется и очень надо?

А вот что писал о лакействе Федор Михайлович Достоевский (который, «конечно», не почвенник и, «конечно», хотел бы, как в Европе). В тех самых «Зимних заметках о летних впечатлениях».

«И почему между буржуа столько лакеев, да еще при такой благородной наружности? Пожалуйста, не обвиняйте меня, не кричите, что я преувеличиваю, клевещу, что во мне говорит ненависть. К чему? к кому? зачем ненависть? Просто много лакеев, и это так. Лакейство въедается в натуру буржуа все более и более и все более и более считается добродетелью. Так и должно быть при теперешнем порядке вещей. Естественное следствие. А главное, главное — натура помогает. Я уж не говорю, например, что в буржуа много прирожденного шпионства. Мое мнение именно в том состоит, что необычайное развитие шпионства во Франции, и не простого, а мастерского шпионства, шпионства по призванию, дошедшего до искусства, имеющего свои научные приемы, происходит у них от врожденного лакейства».

Это написано в XIX веке о Франции, высшем образце и мериле для тогдашнего русского высшего сословия во всем, что касалось нравственного устройства жизни. И здесь Достоевский, как мы замечаем, подчеркивает неизбежность именно буржуазного лакейства — «порядок вещей» таков. А далее он еще уточняет, заостряет свою мысль.

«Вы скажете мне, что это опять неправда, что все это только частные случаи, что и у нас точно так же происходит и что не могу же я ручаться за всех французов. Конечно, так, я и не говорю про всех. Везде есть неизъяснимое благородство, а у нас, может быть, даже и гораздо хуже бывало. Но в добродетель-то, в добродетель-то зачем возводить? Знаете что? Можно быть даже и подлецом, да чутья о чести не потерять; а тут ведь очень много честных людей, но зато чутье чести совершенно потеряли и потому подличают, не ведая, что творят, из добродетели. Первое, разумеется, порочнее, но последнее, как хотите, презрительнее. Такой катехизис о добродетелях составляет худой симптом в жизни нации. Ну, а насчет частных случаев я не хочу с вами спорить. Даже вся нация-то состоит ведь из одних только частных случаев, не правда ли?»

Вот и вопрос для Д. Быкова (если бы он был добросовестным исследователем, а не пропагандистом очень скверных и губительных для нашего общества «норм» и идей) — как он расценивает фразу: «Можно быть даже и подлецом, да чутья о чести не потерять»? Как ему такое противопоставление русской натуры — европейской? Он его смысл понимает? Понимает ли он хоть чуть-чуть то, о чем лекции публичные читает? Или уже все — «божья роса»?