Многоголосое творчество
В октябре 2015 года была присуждена Нобелевская премия по литературе. Премию за «многоголосое творчество — памятник страданию и мужеству в наше время» получила белорусская писательница Светлана Алексиевич.
Уже много раз обсуждалось, чем руководствуется Нобелевский комитет, выдавая те или иные премии. Например, премию мира — Обаме или литературную премию — Алексиевич. А ну как Нобелевский комитет руководствовался тем, что Алексиевич считает Россию и Белоруссию тоталитарными государства, Крым — украинским, а Путина — лжецом, отрицающим очевидный факт, что в Донбассе воюет российская армия?
Дабы избежать огульных обвинений нового лауреата Нобелевской премии, вчитаемся в те книги Алексиевич, которые так высоко оценены.
Самая известная книга Алексиевич — «У войны не женское лицо» — это рассказы женщин, прошедших Великую Отечественную войну. Ее следующие книги содержали свидетельства о войне в Афганистане, о Чернобыльской катастрофе, а последняя книга — «Время секонд хэнд» — посвящена 90-м годам XX века.
Считается, что Алексиевич в этих книгах дарует читателю подлинную боль эпохи, подлинную боль маленького человека, ту неприятную правду, которая полностью лишена всяческой лакировки. Если бы так... Скажи, читатель, если в одной из своих характеристик лихих 90-х годов, которые мы вовсе не восхваляем, Алексиевич в качестве объективного свидетельства приводит утверждение, согласно которому (внимание!) каждый раз по дороге на работу человек мог видеть тела убитых во время криминальных разборок, — то это — подлинная боль эпохи? Или низкопробная политическая вампука?
Как вообще появился этот жанр политизированных донельзя свидетельств, якобы пронизанных подлинной глубочайшей болью?
Главным учителем Алексиевич стал белорусский писатель Алесь Адамович. Его раннюю смерть она считает утратой для политической жизни Белоруссии, по ее мнению, «это был такой белорусский Вацлав Гавел, которого нам не хватило. Если бы он остался жив и наш народ его выбрал, что тоже маловероятно, <...> то, конечно, мы могли бы стать такой вот Чехословакией, повторить ее путь».
Отрекомендовав Адамовича в качестве белорусского Гавела (уже смешно), посетовав на то, что Белоруссия могла бы стать Чехословакией, но упустила этот шанс (совсем смешно), Алексиевич далее говорит, что Адамович, став «человеком европейского склада», смог «вырваться из плоского мира, этой системы. Он учился у Толстого, Достоевского, потому что остальных книг не было...» То есть несчастному Адамовичу, терзаемому «совком» и лишенному возможности вкусить от европейских литературных нобелевских лауреатов, пришлось учиться у каких-то там Толстого и Достоевского, которые ведь не нобелевские лауреаты, но за неимением лучшего... Как вам нравится такая позиция нобелевского лауреата?
У Адамовича писательница позаимствовала принцип, положенный ею в основу своей работы, — сбор документальных свидетельств, перемежающихся авторскими размышлениями. Знакомство с жанром исповеданий состоялось в момент прочтения писательницей книги Алеся Адамовича «Я — из огненной деревни». По словам Алексиевич, книга потрясла ее так, как когда-то потряс Достоевский: «Роман собран из голосов самой жизни. Из того, что я слышала в детстве, из того, что сейчас звучит на улице, дома, в кафе, в троллейбусе... Я нашла то, что искала».
Адамович был хорошо известен в советское время как автор книг и сценариев, посвященных Великой Отечественной войне. По его «Хатынской повести» был поставлен фильм «Иди и смотри». Адамович — увы, не хочется так говорить, но приходится — в советскую эпоху сделал себе имя на жгучих разоблачениях преступлений фашизма. После чего разразился повестью «Немой», в которой расплевался со всем своим предыдущим творчеством. Повесть вышла в 1992 году, незадолго до смерти писателя. Главным героем повести, причем именно положительным героем, вдруг оказался офицер СС. А начинается книга с того, что писатель приводит слова деревенской старухи, видевшей, как фашисты расстреляли советских военнопленных: «Чего хотеть от чужих, когда свои вон что творили?» Заканчивается повесть словами о том, что и немцам, и русским сложно принимать правду о себе, «целые народы побежали друг от друга, казалось, на всю свою последующую жизнь напуганные существованием в тоталитарном крысарии». Таким образом, под конец своей жизни писатель приравнял сталинизм и гитлеризм, обессмыслив всё, написанное им ранее.
Чему именно Алексиевич научилась у Адамовича, читатель может узнать, ознакомившись, например, со следующими цитатами из книги Алексиевич «У войны не женское лицо».
Рассказ женщины-летчицы: «Не могу... Не хочу вспоминать. Я была три года на войне... И три года я не чувствовала себя женщиной. Мой организм омертвел. Менструации не было, почти никаких женских желаний. А я была красивая...». Как говорится, это уже даже не смешно. Если у летчицы такой шок, когда прекращаются менструации, то она в состоянии подобного шока самолет вести не сможет и будет сбита в первом же бою. Тысячи свидетельств говорят о совершенно обратном. В том числе и о том, что некоторые участницы войны слишком уж почувствовали себя женщинами. И это соответствует мировым свидетельствам, психологическим данным. Но Алексиевич нужна вампука.
Впрочем, о раскованной женственности мы тоже что-то узнаем. Из рассказа медсестры: «У меня было ночное дежурство... Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан... Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет... Не дотянет до утра... Спрашиваю его: «Ну, как? Чем тебе помочь?» Никогда не забуду... Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: «Расстегни халат... Покажи мне свою грудь... Я давно не видел жену...». На какой помойке это всё собирается?
А вот нечто совсем уж политически ангажированное. Речь идет о подтверждении абсолютно лживого обвинения советских солдат в массовом изнасиловании женщин: «Наступаем... Первые немецкие поселки... Мы молодые. Сильные. Четыре года без женщин. В погребах вино. Закуска. Ловили немецких девушек и... Десять человек насиловали одну... Женщин не хватало, население бежало от Советской армии, брали юных. Девочек... Двенадцать-тринадцать лет...»
И вот за это дают сейчас, в 2015 году, Нобелевскую премию? Налицо поразительно неангажированный подход Нобелевского комитета!
Алексиевич приводит такое свидетельство: «Я помню, как один майор заговорил со мной ночью, когда все спали, о Сталине. Он крепко выпил и осмелел, он признался, что его отец уже десять лет в лагере, без права переписки. Жив он или нет — неизвестно. Этот майор произнес страшные слова: «Я хочу защищать Родину, но я не хочу защищать этого предателя революции — Сталина». Про предательство Сталиным революции говорил, как мы знаем, Троцкий. Но если майор — такой уж троцкистский революционер-левак, то он бы и майором не стал, и сказал бы, что хочет защищать не Родину, а коммунизм. Так ведь?
О голодоморе: «Она спаслась тем, что ночью воровала на колхозной конюшне конский навоз и ела...» Рекомендую нобелевскому лауреату лично доказать нам на практике, что так можно спастись от голода. Типа, поголодать — и того... А ну как преуспеет, опровергнув мировой опыт?
Но может быть, Алексиевич ненавидит только сталинизм или только коммунизм? Ан нет, оказывается, она ненавидит все большие идеи: «Большой идее нужен маленький человек, ей не нужен он большой. Для нее он лишний и неудобный. Трудоемкий в обработке. А я его ищу... Ищу маленького большого человека. Униженный, растоптанный, оскорбленный — пройдя через сталинские лагеря и предательства, он все-таки победил. Совершил чудо. Никому не забрать у него эту Победу».
Во-первых, маленький человек есть везде. И Алексиевич могла бы, проклиная все большие идеи, проклясть, например, американскую идею Града на холме, идею Свободы, Равенства, Братства, древнегреческие идеи... Она уверена, что если бы человечество на протяжении тысячелетий не занималось этими идеями, то остался бы хоть какой-нибудь человек, пусть даже не маленький, а крошечный? Скотов двуногих, и то бы не осталось. Поминаемый ею всуе Достоевский говорил: «Обратится в хамство, гвоздя не выдумаете». Это — первое.
И второе. В 2015 году все понимают, что Победу забирают у человека — как маленького, так и у большого — такие, как Алексиевич. То есть те, кто обессмысливает Великую Отечественную войну рассказами о том, что это была война двух тоталитаризмов, что руководство было преступно, а обычный человек был унижен и раздавлен сталинской машиной лагерей. Но Алексиевич всё равно, что именно понимают белорусы или россияне в 2015 году. Ей важно, на что западют Нобелевский комитет и его западные хозяева.
Писательница описывает свой разговор с шестилетней дочкой, спросившей, о чем она пишет. «А как объяснить ребенку войну? Объяснить смерть? Ответить на вопрос: почему там убивают? Убили одного моего дедушку?» Предлагаю... нет, не Алексиевич, а тем, на кого она еще может воздействовать, ознакомиться с тем, что именно рассказывали детям во время Великой Отечественной войны, посмотреть фильм Тарковского «Иваново детство». И понять, что если бы детям объясняли тогда войну такие, как Алексиевич, то Гитлер реализовал бы свой план окончательного решения русского и белорусского вопроса.
Алексиевич противоречит не только исторической правде, но и самой себе. Сначала она говорит, что хочет отпустить ребенка в мир «с ласковым сердцем», учит, что «нельзя цветок сорвать, божью коровку раздавить, оторвать у стрекозы крыло». Потом о том, что нужна такая книга о войне, «чтобы от войны тошнило, и сама мысль о ней была бы противна. Безумна. Самих генералов бы тошнило...»
Всё можно описать так, чтобы тошнило. А войну — тем более. Но значит ли это поведать правду о войне? Правду о войне поведал Толстой, а не Алексиевич. Это была страшная и возвышающая правда. Потому что настоящая правда всегда бывает и страшной, и возвышающей. А правда Алексиевич или Гранина — это не правда, а банальная смердяковщина. То бишь помесь смакований и выдумок.
Любой процесс можно оценить по принципу «вчера — такой-то, сегодня — такой-то». Если вчера — это Пастернак, а сегодня — это Алексиевич, то каково же будет завтра? И что останется от существовавшего когда-то уважительного отношения к нобелевским лауреатам?
