Наука и обороноспособность в России. Предварительные итоги

Суммируя всё, что было сказано нами в этой серии статей о непростых отношениях власти и науки в России, следует снова обратить внимание на тот базовый, основополагающий принцип, на котором строилось соглашение этих двух субъектов. Принцип этот заключался в договоренности, что Россия — превыше всего, что обеспечение безопасности и суверенитета России есть непререкаемая константа.

Ведь у каждой из сторон этого соглашения были свои задачи.

Задача науки заключается в изучении и познании космоса и человека — и необъятность этой задачи делает ученого «общечеловеком», членом мировой семьи ученых. Такому «гражданину мира» мало интересны проблемы защиты какого-то национального государства. Но лучшие русские ученые считали иначе. Они были убеждены, что без России — реальной России как государства и мистической России как души мира — не может быть познан ни космос, ни человек.

Глобальной задачей государственной власти в идеале является обеспечение безопасности страны и ее народа. Но власть — это тоже люди, а люди очень часто подменяют безопасность страны безопасностью себя. За заботами о собственном выживании и процветании забывая о том, что лишь безопасность страны дает шанс на спасение и отдельному человеку, и народу в целом.

Таким образом, соглашение между научной элитой России и государственной властью могло строиться лишь на базисе патриотизма. Ученые были готовы поддерживать власть до тех пор, пока они видели, что та печется о стране. А власть, в свою очередь, напоминала ученым, излишне уходившим в абстрактные выси, о болях и проблемах России.

Когда в предреволюционные годы царская власть перестала справляться со своими главными задачами спасения России, наука отказала ей в доверии. И стала внимательно присматриваться к новой большевистской власти — готова ли она поставить главным приоритетом Россию? Ведь лозунг о «мировой революции» вполне можно было трактовать и так — за счет России.

После революции большевики должны были доказать — и не только ученым, но и всему народу, что они действуют на благо страны. И пока они этого не доказали, они были вынуждены терпеть от ученых любую оппозиционную «фигу в кармане».

Это был первый этап — момент заключения союза Советской власти и науки. Проверку на прочность он прошел в период индустриализации. Ученые (еще не в полном смысле слова «советские») сделали то, что от них требовалось — вывели страну на передовые научно-технические и промышленные рубежи. Но и сталинская власть, приняв в жесткой идеологической борьбе с троцкизмом концепцию строительства социализма в отдельно взятой стране, доказала, что для нее великая Россия обладает собственной ценностью, а не является расходным материалом для совершения мировой коммунистической революции.

Это означало, что власть теперь имеет больше права требовать от ученых солидарности в идеологической области, причем солидарности непоказной и нешуточной. Тем более что появилось целое поколение молодых ученых с действительно советской идеологией («советских ученых» в полном смысле слова) — и теперь уже оппозиционность в идеологии выглядела почти как предательство. Она всё еще прощалась особо маститым, всемирно известным ученым типа П. Л. Капицы, но тоже до определенной степени.

С началом Великой Отечественной войны наступил второй этап в развитии отношений между учеными и властью. Власть пошла на обоснованное — как-никак война, и какая! — идеологическое ужесточение и потребовала от ученых соблюдения таких же правил поведения, какие принял и поддержал весь советский народ. Ведь Великая Отечественная война была не обычной войной, когда одна страна пытается захватить территорию и ресурсы другой страны. Это была, прежде всего, схватка двух идеологий — коммунизма и фашизма. Недаром попавшим в немецкий плен коммунистам и комиссарам не было никакой пощады. А идеологическая борьба на фронте требовала укрепления и идеологических тылов: отсюда и ряд политических процессов, в том числе, и против ученых, перед войной и в самом ее начале.

Надо сказать, что и эту вторую проверку на прочность, проверку войной, союз власти и науки успешно выдержал. Ученые проявили подлинный патриотизм, верность Родине, огромную научную и гражданскую ответственность. Власть, в свою очередь, создавала для их творческой деятельности все возможные условия, оберегала их как высшую государственную ценность.

Конечно, не всё было так гладко: не обошлось без перегибов, о которых очень любят надрывно говорить представители сегодняшней либеральной интеллигенции. Речь идет об инспирировании политических дел против ряда ученых и конструкторов, которых затем сажали в спецтюрьмы НКВД, так называемые «научные шарашки», где они в качестве заключенных работали над насущными военными научно-техническими проблемами. Да, санаториями эти «шарашки», конечно, не были, но и настоящими тюрьмами с жестоким режимом — тоже.

Мы не воспеваем сталинскую систему, а всего лишь пытаемся понять, превратились ли отношения власти и науки из добровольно заключенного, хоть и неписанного, союза, в нечто иное — в жесткое прямое управление со стороны власти? И если это было так, то было ли бы возможно подлинно творческое научное созидание? Могло ли оно существовать, если бы стимулом к нему были только карательные санкции со стороны власти?

В воспоминаниях, оставленных участниками тех событий, учеными или партийными организаторами производства, конечно, проскальзывают нотки горечи по отношению к судьбе несправедливо осужденных, брошенных в спецтюрьмы, отправленных на поселение. Но эти нотки никак не являются главенствующими.

Судьба С. П. Королева, которую очень часто приводят как пример «страданий гения при тоталитаризме», возможно, является в этом отношении самой показательной. Дело в том, что Королев оказался в числе немногих крупных конструкторов, которых не сразу посадили в «шарашку», в среду ученых и инженеров, а на общих основаниях отправили в магаданский лагерь. Нетрудно догадаться, почему так произошло.

Ракетное НИИ, где работал Королев, опекал М. Тухачевский. После его ареста было возбуждено дело о троцкистском заговоре в РНИИ — в июне 1938 года под следствие попали многие ученые, а руководители института были расстреляны. В отношении Королева следствие длилось целый год, а в августе 1939 года он по этапу попадает на золотоносный прииск. Но через полгода, в феврале 1940-го, власти спохватились — Королева возвращают в Москву, сокращают ему срок и переводят в спецтюрьму НКВД, где работает его учитель А. Н. Туполев с большой группой ученых и конструкторов.

Конечно, арест, суд, приговор, потеря честного имени — трудное испытание для любого человека. Тем не менее, Сергей Павлович не проклял власть и страну. Вместе с Туполевым он активно работает над бомбардировщиком Ту-2, одновременно по собственной инициативе разрабатывает проекты управляемой аэроторпеды и ракетного перехватчика. По воспоминаниям знавших его близко сотрудников, Королев «никогда не был озлоблен... Он никогда не жаловался, никого не проклинал, не ругал. У него на это не было времени. Он понимал, что озлобленность вызывает не творческий порыв, а угнетение».

Сильные духом люди понимали, что на карте стоит судьба страны. И личное ставили гораздо ниже общественного. Сегодня, в нашу индивидуалистическую эпоху, это многим кажется странным и непонятным.

Непонятливым, по-видимому, нужно напомнить, насколько суровым было время. Трудно было всем — и тем, кто сидел, и тем, кто был на воле. На всех производствах, работающих для фронта, было введено военное положение. Конструкторам, инженерам и рабочим сутками, а то и неделями запрещалось покидать заводы, ошибка в чертежах рассматривалась как военное преступление. Бригадирами были шестнадцатилетние мальчишки, а рабочими у станков — бывшие домохозяйки и вчерашние школьники.

К трудностям, порожденным войной, добавлялась необходимость соблюдения секретности. Известно, например, что за секретами ракетной установки М-13 («катюши») охотились десятки шпионов в тылу, а на фронте захват хотя бы одной установки был поставлен как первоочередная задача директивой немецкого Главного командования.

Главный конструктор «катюш», академик В. П. Бармин, не сидел в «шарашке», но он и его сотрудники, днем и ночью работая над совершенствованием ракетных установок на заводе «Компрессор», сами обрекли себя на условия, возможно, еще более суровые, чем в спецтюрьме. И так работали очень многие ученые и конструкторы.

Здесь можно было бы задаться вопросом — действительно ли свободное во всех смыслах творчество плодотворнее творчества, которому ставятся определенные ограничения? Но эта проблема, скорее, философская, и вряд ли можно здесь дать однозначный ответ. Но на практическом уровне существует множество примеров того, что именно ограничения, трудные жизненные обстоятельства являются мощным катализатором творческого процесса. Да и опыт войны показывает, что эффективность научно-технической и конструкторской работы, несмотря на тяжелейшие условия, возросла в разы.

Однако вернемся к нашим описаниям этапов выстраивания союза науки и власти. Окончание войны постепенно снимало ужесточение второго этапа — ученых не только освобождали из «шарашек» и возвращали в институты, но и предоставляли им мощные стимулы для творчества. Еще до конца войны из-за границы в библиотеки АН СССР стали поступать научные книги и специальные журналы. Ученым предоставлялись возможности поездок за рубеж — правда, поначалу только в связи с оборонными задачами.

Тот же самый С. П. Королев, освобожденный в июле 1944 года по личному указанию Сталина, весной 1945 года командируется в Германию для ознакомления с немецкими разработками ракет «Фау». Там в это время уже работает целый институт: в составе которого ведущие советские инженеры и конструкторы.

И, чтобы уж окончательно прояснить судьбу Королева, напомним, что после поездки в Германию, в августе 1946 года, как крупнейший специалист в области ракетного движения, он назначается Главным конструктором Особого конструкторского бюро (ОКБ-1) по разработке баллистических ракет дальнего действия.

Однако плавного перехода из второго, военного, этапа, в третий, мирный, не получилось. СССР надеялся, залечив раны войны и восстановив разрушенное хозяйство, заняться, наконец, мирным строительством. Но всё изменилось в августе 1945 года, после испытаний американской атомной бомбы. И, как окончательно стало понятно после атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, американцы решили шантажировать весь мир и, в первую очередь, Советский Союз, новым сверхмощным оружием.

Советским ученым, конструкторам, организаторам производства, всему народу пришлось направить чрезвычайные усилия на создание атомного оружия.

И, тем не менее, власть не отменила послевоенное послабление для научно-технической интеллигенции. Она не отменила его, несмотря на новое предельное напряжение сил, на гонку сроков, масштабы и сложность строительства и даже несмотря на то, что возглавлял атомный проект всемогущий и ничего не прощающий глава НКВД Л. Берия. Власть понимала: предстоит гигантская работа, новый научно-технический рывок, и делать его должны были заинтересованные и вдохновенные люди, а не забитые «рабы тоталитарной системы».

В доказательство того, что власть повела себя именно так, приведем один достаточно яркий пример.

27 марта 1946 года под грифом «Совершенно секретно» выходит постановление Совмина СССР, в котором назначаются премии «за научные открытия и технические достижения в области использования атомной энергии». Восемь первых премий за решение приоритетных проблем включали в себя: 1 млн. рублей, звание Героя Социалистического труда и Лауреата Сталинской премии 1-й степени, дачу-особняк с обстановкой за счет государства в любом районе СССР, а также легковую машину, право на заграничные научные командировки, финансируемые государством, через каждые три года сроком от 3 до 6 месяцев, двойной оклад на время работы в данной области. Из мелких льгот давалось право бесплатного проезда в пределах СССР железнодорожным, водным и воздушным транспортом для себя и своей семьи, право обучения детей в любых учебных заведениях страны за счет государства.

За решение проблем последующего уровня сложности устанавливались вторая, третья, четвертая и пятая премии с несколько меньшим, но тоже очень существенным вознаграждением.

В 1949 году, после успешного испытания атомной бомбы, эти премии получила большая группа ученых и конструкторов, среди которых были И. В. Курчатов, Н. А. Долежаль, В. Г. Хлопин, А. А. Бочвар, Ю. Б. Харитон и другие.

Такие привилегии ученым не означали, что у государства, наконец, появилась возможность воздать ученым по заслугам. Нет, это была не плата за прошлое, а аванс на будущее — знак заинтересованности в их уме и таланте, знак понимания необходимости введения нового формата отношений между властью и наукой, знак острейшей необходимости в кратчайшие сроки совершить новый рывок во имя выживания народа и государства.

Как был сделан этот рывок — в следующей статье.