О коммунизме и марксизме — 14
Приведу еще несколько идеологических и в чем-то даже метафизических импульсов, спрятанных Серебряковой внутри добросовестного бытописательства, призванного ознакомить читателя с деталями семейной жизни Карла Маркса, деталями его взаимоотношений с различного рода политическими фигурами и так далее.
Описав эти импульсы, я вернусь к импульсу № 1, связанному с Прометеем, поскольку именно он имеет решающее значение. Но если я сейчас не перечислю и не разберу другие «серебряковские импульсы» — между прочим, тоже существенно значимые, — то у читателя возникнет естественный вопрос: «Вы сказали, что импульсов несколько, а потом начали разбирать только один из них, связанный с Прометеем. А поскольку это разбирательство, по определению, не может быть кратким, то зачем вообще было говорить о нескольких импульсах? Сказали бы о Прометее, тем более что именно так называется роман Серебряковой, и подвели бы под этим черту».
Что ж, не скрою, я и впрямь считаю, что именно вопрос о Марксе и Прометее имеет решающее значение. Потому что этот вопрос действительно метафизический, а мы обсуждаем метафизику Маркса, без которой метафизика коммунизма, конечно же, возможна, но лишена исторической целостности. А нам такая целостность нужна, что называется, до зарезу.
Но, придавая особое значение импульсу № 1 (он же — прометеевская тема у Маркса и его последователей), я категорически убежден в необходимости обсуждения еще ряда «серебряковских импульсов». И понимая, как объемна тема марксизма и прометейства, считаю необходимым все другие импульсы назвать и описать прямо сейчас, а уже потом вернуться к соотношению реального марксизма и прометейства.
Импульс № 2 — интерес Маркса к астрофизике.
Серебрякова настаивает на том, что для Маркса, как и для Гегеля, астрофизика была предметом особого интереса. Почему? Потому что и Маркс, и Гегель не хотели отрывать философскую антропологию, то есть философствование по поводу человека как такового, от философской онтологии, то есть философствования по поводу бытия. А также от метафизики в ее особом значении — том значении, которое не имеет никакого отношения к привычному противопоставлению «метафизика — диалектика».
А что может быть онтологичнее и метафизичнее астрофизики, стремящейся постичь разумом весь космос и даже нечто большее, если оно, конечно, существует?
Тут я обращаю внимание читателя на то, что тема тьмы — чего-то, объемлющего всю вселенную, является и астрофизической, и интересующей специалистов по теоретической физике, и, конечно же, философской. Тем самым я обращаю внимание еще и на то, что не только в моих видеолекциях, названных «Суть времени», большое внимание посвящается всему тому, что находится на стыке астрофизики и философии. Это не моя причуда, это дань определенной традиции, вполне марксистской, но и не только марксистской.
И, наконец, я обращаю внимание на то, что не я, никогда не занимавшийся биографией Маркса с той подробностью и добросовестностью, с какой ею занималась Серебрякова, а она — как самый добросовестный биограф Маркса — обсуждает его интерес к астрофизике. А также то, что и Маркс, и Гегель одинаково ею интересовались.
Меня можно было бы упрекнуть в том, что я навязываю Марксу задним числом тот круг интересов и тот подход, который ему на самом деле чужд. Но Серебрякову в этом обвинить невозможно.
Импульс № 3 — отношение Маркса к вызову под названием смерть.
Серебрякова обсуждает отношение Маркса к этому вызову в связи с темой египетских мумий, мумификации как таковой и так далее.
Маркс у Серебряковой размышляет над природой египетской мумификации, над тем, ценна или не ценна тленная материя. Вдумаемся — древние греки просто сжигали своих покойников. Другие народы по-иному совершали похоронные обряды. Но именно с Древним Египтом для всех нас связано нечто весьма и весьма загадочное.
Древний египтянин начинал готовиться к смерти сразу же после того, как он становится взрослым, то есть хозяином своей жизни, своей хозяйственной и иной деятельности (слово «хозяин» здесь используется, конечно же, в древнеегипетском смысле). И всю свою жизнь древний египтянин работал на организацию пространства, где он будет погребен, на возможность создания своей правильной мумии, на возможность правильных погребальных обрядов и так далее. Древний грек так очевидным образом не жил. Более того, древний грек с большим пренебрежением, граничащим с отвращением, относился к загробной жизни как таковой. Его Аид — это царство уныло странствующих теней.
Спросят: «А Элизиум?».
Отвечаю. Для нормального древнего грека Элизиум — это нечто слишком уж экзотическое. Да, какие-то особые группы древних греков пытались прорваться в Элизиум, в том числе за счет участия в определенных мистериях. Но не Элизиум, а Аид определяет греческое отношение к загробному миру. Древний грек стремился прожить жизнь и не старался так или иначе обустроить жизнь после жизни. И это одна из причин, по которым погребальный обряд предполагает уничтожение плоти. У древних египтян, повторяю, этот же обряд предполагает не просто сохранение плоти или ее части, а (внимание!) невероятно тщательное сохранение плоти через мумификацию.
Специалисты, наверное, скажут, что не только древние египтяне занимались мумификацией. Но никто не занимался ею так, как древние египтяне.
И вот, читая Серебрякову, мы обнаруживаем, что Марксу, помимо астрофизики, не чуждо и всё, что связано с пресловутым «помни о смерти» (memento mori). Казалось бы, как могло быть иначе? Ведь Маркс был настоящим философом, а не просто профессором, преподающим философию в каком-нибудь университете. Как он, будучи настоящим философом, мог вообще не думать о смерти, не осмысливать ее, не сопоставлять разные традиции отношения к жизни после смерти?
Но, увы, за долгие десятилетия нашей советской марксоидности Маркс как философ никогда не обсуждался. Он фигурировал только как какой-то бородатый мыслитель, чуждый всей экзистенциальной, собственно философской проблематики, презирающий эту проблематику в силу своего атеизма и так далее.
Серебрякова, страстно исповедуя принцип биографической достоверности, знакомит нас с совсем другим Марксом.
Импульс № 4 — отношения Маркса и Бисмарка. Серебрякова тщательно разбирает эти отношения, описывая, насколько этому великому германскому канцлеру, объединявшему страну железом и кровью, нужен был Маркс. Как именно Бисмарк через своих посланцев убеждал Маркса стать фактически его советником, одним из немецких ключевых идеологов. Как он убеждал Маркса вернуться в Германию.
Но ведь Бисмарку не нужно было заниматься дешевыми провокациями, чтобы скомпрометировать Маркса в глазах пролетариата, не правда ли? Бисмарк был слишком силен, а пролетариат — слишком слаб. Бисмарк мучительно размышлял по поводу того, возможно ли сочетание мощного немецкого государства, опирающегося на государственный капитализм, и социализма, густо замешанного на определенном христианстве. В итоге Бисмарк и без Маркса построил этот самый бисмарковский социализм.
Кстати, Ленин очень боялся, что Столыпин начнет его строить, и тогда — прости-прощай большевистская революция. Но Столыпин ничего подобного строить не стал, и царская камарилья просто уничтожила этого реформатора. Бисмарк успел сделать больше, но в общем-то его отношения с монархической немецкой кликой были не намного лучше, чем отношения Столыпина с российской монархической кликой.
Не в этом главное. Главное — в том, что Бисмарку нужны были мысли Маркса, чтобы оформить до конца свой социализм при помощи этого великого философа. Маркс отказался от предложений Бисмарка примерно так, как Прометей отказывался от предложений Зевса. И Серебрякова не случайно постоянно возвращается к теме этого отказа. Может быть, именно такой отказ побудил Серебрякову назвать свою книгу «Прометей».
Импульс № 5 — Маркс и русский вопрос.
В очень скверной, недобросовестной, тенденциозной книге Сергея Кара-Мурзы «Маркс против русской революции» сделано всё возможное, чтобы оболгать Маркса, представить его как русофоба, презрительно относящегося к русскому революционному движению. Серебрякова убедительно доказывает, что Маркс относился к русскому революционному движению более увлеченно и страстно, нежели к любому другому революционному движению, посылавшему к нему своих представителей.
Интерес Маркса к русской политической, художественной, экономической мысли, к конкретным русским людям, с которыми он так или иначе взаимодействовал, к русскому языку, наконец, был огромен. И Серебрякова не зря очень тщательно описывает и интеллектуальный, и человеческий аспекты этого интереса.
Импульс № 6 — судьба Америки и личность Авраама Линкольна. Серебрякова описывает, насколько чутко Маркс улавливал конфликт различных тенденций внутри становящихся США. Насколько ясно ему было, что этот конфликт не сводится к простому конфликту между Севером и Югом.
Серебрякова убедительно показывает, что США для Маркса являлись средоточием определенных противоречий. Что они могли, по его мнению, стать не главной олигархической буржуазной псевдодемократической державой, а первым в мире последовательным буржуазно-демократическим государством. Серебрякова разбирает и анатомию заговора против Авраама Линкольна, и те сшибки, которые происходили в США при жизни Маркса после гибели Линкольна.
Импульс № 7 — ирландский. Есть много антимарксистов, живописующих, как именно Маркс и Энгельс работали на английскую островную разведку, разрушая страны европейского континента. Мол, для этого и были выдуманы разного рода сюжеты с пролетариатом. Серебрякова показывает, насколько яростно Маркс и Энгельс с риском для себя поддерживали Ирландию, стремясь не к возвеличиванию британской капиталистической империи, а к прямо обратному. Этого, по определению, не могут сделать британские агенты.
Импульс № 8 — ориентация на два типа политической работы: один — в условиях отсутствия кризиса, а другой — в условиях кризиса. У Серебряковой Маркс осуждает всех, кто хочет насильственно ускорить революционные эксцессы. Маркс, которого живописует Серебрякова, твердо уверен, что кризисы неминуемы, что они будут всё более и более мощными. И что в условиях кризиса надо ориентировать пролетариат на мощное и конструктивное взаимодействие со всем тем, что продвигает вперед дело освобождения народов и человечества. Это не обязательно должны быть коммунистические силы. Это могут быть силы народно-освободительные, буржуазно-демократические и так далее. Хотя, конечно же, утверждает Маркс, в конечном итоге кризисы неизбежно достигнут такой остроты и мощи, что именно пролетарские силы окажутся на гребне волны. Да, Маркс считает, что в конечном счете такая победа — не просто прогрессивных сил, а именно пролетариата и его партии — неминуема. Но именно в конечном счете, в рамках всеобщего и острейшего кризиса капитализма. А до тех пор пролетариат должен взаимодействовать со всеми прогрессивными силами, поддерживая их победу, а не свою собственную.
Так что даже в условиях кризисов далеко не всегда — по мнению Маркса — пролетариату надо стремиться только к собственной победе. А пока кризисов нет, пока капитализм справляется с управлением обществом, обеспечивает его развитие и так далее — партия пролетариев должна заниматься только работой среди пролетариев, созданием настоящей пролетарской структуры, развитием сознания рабочего класса, а не насильственным, не учитывающим характера тенденций, революционизированием, использующим разного рода экстравагантности, включая террор.
Импульс № 9 — Маркс и Лафарг. Яркость Поля Лафарга, его близость к Марксу, переплетение политической и человеческой близости с дочерью Маркса Лаурой — всё это Серебрякова описывает, пожалуй, даже более сочно и выпукло, нежели более канонический для ее эпохи сюжет о дружбе Маркса и Энгельса.
То есть она и этот сюжет, конечно, описывает. И, между прочим, вполне в прометеевском духе. Маркса терзает не орел, посланный Зевсом, его терзает нищета, его терзают болезни, порожденные, в том числе и этой нищетой. Маркс, как Прометей, не сдается новому Зевсу-капиталу, насылающему на него всё это, не вступает с этим Зевсом в сомнительные договоренности. А Энгельс — это как бы сила, делающая всё для того, чтобы уменьшить мучения Маркса, даже ценой увеличения своих мучений.
И всё же, повторяю, отношениям между Марксом и Лафаргом Серебрякова уделяет даже больше внимания, чем отношениям между Марксом и Энгельсом.
Обратив на это внимание читателя, я теперь имею возможность с чистой совестью вернуться к теме «марксизм и прометейство». Потому что по-настоящему Прометеем занимался, конечно же, всё же не Маркс, а его любимый друг, соратник и зять Поль Лафарг.
(Продолжение следует)
