О коммунизме и марксизме — 27
Мы установили, что Лафарг был очень близок к Марксу. Что он, безусловно, является стопроцентным классиком марксизма. Причем, если так можно выразиться, ничем не испорченного и не дополненного марксизма. То есть он не ревизионист, не неомарксист. Он — однозначный и достаточно яркий и крупный представитель классического марксизма.
Мы установили также, что этот представитель классического марксизма очень подробно разрабатывает тему Прометея, утверждая, что коммунистическая марксистская традиция тянется от этого самого Прометея, точнее мифа о нем, через тысячелетия в тот самый XIX век, где Ленин искал источники и составные части марксизма.
Мы установили также, что Галина Серебрякова, назвав свою трилогию о Марксе «Прометей», в той или иной степени ориентируется на сущностную связь между Марксом и прометеевской тематикой, а не просто выбирает для своего произведения звучное название.
Достаточно ли этого для того, чтобы неразрывно связать марксизм и коммунизм с прометеевской традицией, оговорив при этом, что знаменитые ленинские указания на то, что предтечами Маркса являются корифеи философской экономической и политической мысли XVIII–XIX столетий, мягко говоря, не исчерпывают существа дела? Что настоящей предтечей Маркса является Прометей и всё, что с ним связано. А корифеи, к которым апеллирует Ленин, лишь звено в этой традиции, тянущейся в глубины Истории. И имеющей, в том числе, и интересующее нас метафизическое измерение.
Движение «Суть времени» всерьез вознамерилось, оставаясь марксистским в классическом понимании этого слова, а также коммунистическим, обрести некую «красную мистериальность». Причем, такую мистериальность (а значит, и орденскую посвятительность), которая совсем не обязательно связана с той или иной канонической религиозностью. Мы эту религиозность уважаем. Но нам нужна мистерия, одинаково убедительная для светских и религиозных людей и не задевающая никакой канонической религиозности. Где нам ее искать?
В утверждениях Ленина о том, что предтечами Маркса являются корифеи, так сказать, «просвещенческого розлива», нет ничего, позволяющего нам обрести искомое. Мы можем согласиться с тем, что Маркс является наследником великих мыслителей XVIII–XIX веков. Но, согласившись с этим, мы должны продолжить судьбоносные для нас поиски. С сожалением констатировав, что в ленинском утверждении, сколь бы справедливо оно ни было, нет ничего полезного для нашего поиска.
А вот традиция, реально связывающая Прометея и Маркса, то есть связывающая эти две личности (мифическую и историческую) не только через образность, используемую писательницей Серебряковой, а более прочно и определенно, — это для нас более чем ценно.
Ведь о Прометее говорили с огромной страстностью и глубиной величайшие умы разных эпох.
Тут вам и Гесиод, один из древнейших и крупнейших античных авторов, и величайший древнегреческий трагик Эсхил, написавший сразу несколько потрясающих произведений о Прометее, и Аристофан, и Акций, и Антифан, и Софокл. Миф о Прометее волновал Платона и Протагора. Он пользовался огромной популярностью в эпоху Возрождения. Тему Прометея разрабатывали Кальдерон и Гёте. Она имела решающее значение для революционных романтиков — Байрона, Шелли, Огарева, Шевченко, Готье. Образом Прометея вдохновлялись великие музыканты — Бетховен, Лист, Скрябин. Как именно трактовал интеллектуал Скрябин образ Прометея — это отдельный вопрос. И мы совершенно не обязаны соглашаться с его трактовкой. Тем более что она в целом носит достаточно туманный характер. Но само музыкальное произведения Скрябина — это уже почти мистерия. Можно слушать это произведение, произведения Листа и Бетховена. Можно читать великие творения разных эпох, посвященные волнующему умы образу Прометея, — и ощущать некую связь единого мира образов и символов, созданных данными почитателями Прометея, с марксизмом и коммунизмом. А можно заново переосмысливать опыт Прометея и еще более укреплять связь между прометеевской темой, прометеевской метафизикой — и нашим пониманием высших красных мистериальных смыслов.
Но достаточно ли работ Лафарга для того, чтобы столь прочно и основательно связать классический марксизм с прометеевским началом? Конечно же, недостаточно. При всем уважении к Лафаргу хотелось бы найти следы особого отношения к Прометею у самого Маркса. И эти следы найти не трудно. Кстати, не было бы этих следов, не назвала бы Галина Серебрякова свою трилогию о Марксе «Прометеем».
Отец Маркса настаивал на том, чтобы сын стал юристом. А Маркс хотел быть философом. Из уважения к авторитету отца он отдал дань юриспруденции, но как только отец умер (это произошло в мае 1838 года), Маркс полностью отдался философским занятиям.
Маркс изучал юриспруденцию и философию в Берлинском Свободном университете. Там был организован некий «Докторский клуб», ставший прибежищем молодых философских и политических вольнодумцев. Маркс получил доступ в «Докторский клуб» благодаря знакомству с Бруно Бауэром.
Бруно Бауэр (родился в 1809 году, умер в 1882) поначалу был ортодоксальным гегельянцем. Но потом он стал левым гегельянцем (или младогегельянцем). И в качестве такового стал заниматься ролью эллинизма в формировании христианства. Бауэр доказывал, что христианство эллинизировано больше, нежели считали классические религиозные авторитеты. Соответственно, он был объявлен вольнодумцем и обрел всё, что из этого вытекает. Некие «фи» со стороны религиозной ортодоксии и роль одного из лидеров немецкого вольнодумства рассматриваемой нами эпохи.
Бауэр, в отличие от Маркса, оставался левогегельянцем до конца жизни. Но есть основания считать, что распростившись с тем кругом идей, внутри которого остался Бауэр, Маркс не потерял до конца жизни интереса ко всему тому, что генерировалось самим Бауэром и представителями его направления.
Вполне возможно, что идеи Бауэра, отчаявшегося на определенном этапе в будущем германской культуры и увидевшего в России уже в 60-е годы XIX века страну грядущей цивилизации, побудили Маркса особо заинтересоваться Россией.
Возможно также, что Бауэр, протянувший руку железному германскому канцлеру Бисмарку в эпоху победоносной для Германии франко-прусской войны 1870–1871 гг., был инициатором нескольких попыток Бисмарка и его окружения вовлечь опального Карла Маркса в разработку интересовавших Бисмарка идей особого социализма.
Маркс выступал с критикой Бауэра. Написал в 1844 году работу «Святое семейство или Критика критической критики. Против Бруно Бауэра и компании». Но одно дело критиковать определенных мыслителей и даже рвать с ними политические связи. А другое дело — считаться или не считаться с их воззрениями. Впрочем, вне зависимости от того, как именно относился к Бауэру зрелый Маркс, дружба с Бауэром Маркса молодого есть очевидный факт, как очевидно и то, что именно Бауэр ввел Маркса в интересующий нас «Докторский клуб».
В 1839 году Маркс под влиянием этого самого «Докторского клуба» и особым влиянием члена этого клуба К. Ф. Кеппена начинает заниматься историей античной философии. Кеппен, посвятивший своему другу Марксу свою книгу «Фридрих Великий и его противники», опубликованную в 1840-м году, считал эпикурейство, стоицизм и скептицизм основополагающими для здорового античного общества. Он также считал, что кризис этих учений связан с разложением этого общества.
Я уже говорил о том, что Ленин справедливо (хотя и непродуктивно в плане осуществляемых нами поисков) указывал на немецкую классическую философию как один из источников марксизма. Но ведь не вся немецкая классическая философия была для Маркса таким источником. Внутри немецкой классической философии существовало младогегельянское направление. Маркс ориентировался именно на него. А младогегельянцы, в свою очередь, ориентировались на эпикурейство, стоицизм и скептицизм. Которые они называли первоначальными историческими формами некоей «философии самосознания».
Именуя данные античные направления первоначальными формами этой философии, младогегельянцы связывали высшее её развитие с учением Гегеля в их специфическом преломлении (а также с учением еще одного классика немецкой философии — Фихте). Младогегельянцы утверждали, что эпикурейство, стоицизм и скептицизм — это своеобразное античное Просвещение. Так что даже ленинское, нам ничего не дающее указание на Просвещение как предтечу Маркса, оказывается заслуживающим внимания, коль скоро мы не ограничиваемся чтением хрестоматий, в которых всё сводится к констатируемой Лениным связи между Марксом и Просвещением. Маркс связан с Просвещением не «ваще», как считали наши патентованные обществоведы и их нынешние почитатели, а «чисто конкретно», через «Докторский клуб», младогегельянцев, конкретно Бауэра, Кеппена. А эти самые младогегельянцы считали, что их просвещенческая традиция имеет своим истоком некое античное Просвещение. Конечно же, младогегельянцы, ориентируясь на Гегеля, не могли не разделять его скептицизма по отношению к Просвещению как таковому. Но, с другой стороны, они жили не в академическом стерильном инкубаторе. Они жили в условиях предреволюционной Германии. И потому настаивали на том, что являются наследниками Просвещения — специфическими, но всё же наследниками.
Что же касается Кеппена, то он прямо утверждал, что Просвещение (внимание!) «было Прометеем, который принес на землю небесный свет, чтобы просветить слепых, народ, мирян и освободить их от предрассудков и заблуждений».
Итак, очень важный в тот период для Маркса Кеппен не ограничивается продлением своей специфической немецкой просвещенческой традиции вплоть до некоего античного Просвещения. Он продлевает эту традицию вплоть до Прометея. А Маркс?
Диссертация Маркса, написанная под очевидным влиянием Бауэра, Кеппена и «Докторского клуба» в целом, называется «Различия между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура». Она была защищена в апреле 1841 года в Йенском университете.
Маркс очень тонко и талантливо оппонирует великому Лейбницу, утверждая, что учение Эпикура о природе не является прямым переложением атомистики Демокрита.
Рассматривая вводимый Демокритом принцип самопроизвольного движения атома, принцип отклонения / отталкивания, Маркс говорит, что деклинация или отталкивание — это необходимое выражение индивидуальности, самостоятельности. Маркс говорит, что «отталкивание есть первая форма самосознания. Поэтому оно соответствует тому самосознанию, которое воспринимает себя как непосредственно сущее, абстрактно-единичное».
Говоря о том, что отталкивание есть первая форма самосознания, Маркс вносит свой вклад в философию самосознания, развиваемую его тогдашними друзьями Бауэром и Кеппеном. То есть он солидаризируется с той традицией, которая связывает родственное ему на тот момент младогегельянское, немецкое, очень специфическое Просвещение и некое античное Просвещение, этого кеппеновского Прометея.
Но к этому всё не сводится. В своей диссертации Маркс прямо говорит о том, что эсхиловский Прометей является «самым благородным святым и мучеником в философском календаре». И если ссылок на Лафарга, очень существенных с моей точки зрения, кому-то не достаточно для того, чтобы связать воедино коммунизм, марксизм и прометеевскую традицию, то вот оно — прямое высказывание Маркса. Причем мы не просто привели его. Мы рассмотрели всё то, что породило это высказывание. Кстати, убежден, что без наличия такого высказывания Маркса Серебрякова и не захотела бы назвать свою трилогию «Прометеем», и не смогла бы утвердить такое название в условиях тогдашней советской цензуры.
Но поскольку это суждение Маркса о Прометее было неоднократно воспроизведено в советской философской литературе и даже вошло в статью «Прометей» в Большой Советской Энциклопедии, то цензура поохала, поахала, поморщилась и не зарубила Серебряковой такое, весьма экстравагантное по тем временам, название.
(Продолжение следует.)
