О коммунизме и марксизме — 48
Так почему же Бродский говорит, что «обычно тот, кто плюет на Бога, плюет сначала на человека»? Почему «обычно», а не «всегда»? Потому что нельзя обвинить того же Горького, прославляемого большевиками пролетарского писателя, одного из главных, как сейчас бы сказали, спонсоров большевистской партии, партнера Ленина в деле создания большевистской школы на Капри, в том, что у него плевку на Бога предшествует плевок на человека. Вообще не ясно, плевал ли Горький на Бога. И в каком смысле. Но уж точно он не плевал на человека. Возьмем для начала знаменитый монолог Сатина из пьесы Горького «На дне».
Сатин: «Он — молится? Прекрасно! Человек может верить и не верить... это его дело! Человек — свободен... он за всё платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум — человек за всё платит сам, и потому он — свободен!.. Человек — вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они... нет! — это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в одном! Понимаешь? Это — огромно! В этом — все начала и концы... всё — в человеке, всё для человека! Существует только человек, всё же остальное — дело его рук и его мозга! Чело-век! Это — великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо! Выпьем за человека, Барон! Хорошо это... чувствовать себя человеком!.. Я — арестант, убийца, шулер... ну да! Когда я иду по улице, люди смотрят на меня как на жулика... и сторонятся и оглядываются... и часто говорят мне — «Мерзавец! Шарлатан! Работай!» Работать? Для чего? Чтобы быть сытым? Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми... Не в этом дело, Барон! Не в этом дело! Человек — выше! Человек — выше сытости!..»
Горький — это большевистский классик. В том, что здесь сказано, есть желание плюнуть на человека? Напротив, есть желание восславить человека. Сказано также: «Человек может верить и не верить... это его дело!» Это плевок на Бога?
Кто-то хочет сказать, что большевики и Маркс, как их предтеча, восславили чрево, от которого якобы всё зависит. Но тут сказано: «Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми...» Тут сказано: «Человек — выше сытости!..» И это тоже было поднято большевиками на знамя. Как и знаменитое «Всё — в человеке, всё для человека» — это ведь один из самых популярных большевистских лозунгов. Бродский не хочет быть вульгарно нечестным. Он понимает, что большевики и поднятые ими на знамя классики литературы ну уж никак не хотели плевать на человека.
Ну, хорошо, можно сказать, что это монолог Сатина, а не личное высказывание Горького. Что ж, давайте вчитаемся в текст знаменитой поэмы Горького «Человек», написанной в самом начале XX века, задолго до большевистской революции.
Прошу прощения за длинную цитату, но она здесь абсолютно необходима.
«
...В часы усталости духа, — когда память оживляет тени прошлого и от них на сердце веет холодом, когда мысль, как бесстрастное солнце осени, освещает грозный хаос настоящего и зловеще кружится над хаосом дня, бессильная подняться выше, лететь вперед, — в тяжелые часы усталости духа я вызываю пред собой величественный образ Человека.
Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его медленно шествует — вперед! и — выше! — трагически прекрасный Человек!
Я вижу его гордое чело и смелые, глубокие глаза, а в них — лучи бесстрашной Мысли, той величавой силы, которая в моменты утомленья — творит богов, в эпохи бодрости — их низвергает.
Затерянный среди пустынь вселенной, один на маленьком куске земли, несущемся с неуловимой быстротою куда-то в глубь безмерного пространства, терзаемый мучительным вопросом — «зачем он существует?» — он мужественно движется — вперед! и — выше! — по пути к победам над всеми тайнами земли и неба.
Идет он, орошая кровью сердца свой трудный, одинокий, гордый путь, и создает из этой жгучей крови — поэзии нетленные цветы; тоскливый крик души своей мятежной он в музыку искусно претворяет, из опыта — науки создает и, каждым шагом украшая жизнь, как солнце землю щедрыми лучами, — он движется всё — выше! и — вперед! звездою путеводной для земли...
Вооруженный только силой Мысли, которая то молнии подобна, то холодно спокойна, точно меч, — идет свободный, гордый Человек далеко впереди людей и выше жизни, один — среди загадок бытия, один — среди толпы своих ошибок... и все они ложатся тяжким гнетом на сердце гордое его, и ранят сердце, и терзают мозг, и, возбуждая в нем горячий стыд за них, зовут его — их уничтожить.
Идет! В груди его ревут инстинкты; противно ноет голос самолюбья, как наглый нищий, требуя подачки; привязанностей цепкие волокна опутывают сердце, точно плющ, питаются его горячей кровью и громко требуют уступок силе их... все чувства овладеть желают им; всё жаждет власти над его душою.
А тучи разных мелочей житейских подобны грязи на его дороге и гнусным жабам на его пути.
И как планеты окружают солнце, — так Человека тесно окружают созданья его творческого духа: его — всегда голодная — Любовь; вдали, за ним, прихрамывает Дружба; пред ним идет усталая Надежда; вот Ненависть, охваченная Гневом, звенит оковами терпенья на руках, а Вера смотрит темными очами в его мятежное лицо и ждет его в свои спокойные объятья...
Он знает всех в своей печальной свите — уродливы, несовершенны, слабы созданья его творческого духа!
Одетые в лохмотья старых истин, отравленные ядом предрассудков, они враждебно идут сзади Мысли, не поспевая за ее полетом, как ворон за орлом не поспевает, и с нею спор о первенстве ведут, и редко с ней сливаются они в одно могучее и творческое пламя.
И тут же — вечный спутник Человека, немая и таинственная Смерть, всегда готовая поцеловать его в пылающее жаждой жизни сердце.
Он знает всех в своей бессмертной свите, и, наконец, еще одно он знает — Безумие...
Крылатое, могучее, как вихрь, оно следит за ним враждебным взором и окрыляет Мысль своею силой, стремясь вовлечь ее в свой дикий танец...
И только Мысль — подруга Человека, и только с ней всегда он неразлучен, и только пламя Мысли освещает пред ним препятствия его пути, загадки жизни, сумрак тайн природы и темный хаос в сердце у него.
Свободная подруга Человека, Мысль всюду смотрит зорким, острым глазом и беспощадно освещает всё:
— Любви коварные и пошлые уловки, ее желанье овладеть любимым, стремленье унижать и унижаться и — Чувственности грязный лик за ней:
— пугливое бессилие Надежды и Ложь за ней, — сестру ее родную, нарядную, раскрашенную Ложь, готовую всегда и всех утешить и — обмануть своим красивым словом.
Мысль освещает в дряблом сердце Дружбы ее расчетливую осторожность, ее жестокое, пустое любопытство, и зависти гнилые пятна, и клеветы зародыши на них.
Мысль видит черной Ненависти силу и знает: если снять с нее оковы, тогда она всё на земле разрушит и даже справедливости побеги не пощадит!
Мысль освещает в неподвижной Вере и злую жажду безграничной власти, стремящейся поработить все чувства, и спрятанные когти изуверства, бессилие ее тяжелых крылий, и — слепоту пустых ее очей.
Она в борьбу вступает и со Смертью: ей, из животного создавшей Человека, ей, сотворившей множества богов, системы философские, науки — ключи к загадкам мира, — свободной и бессмертной Мысли, — противна и враждебна эта сила, бесплодная и часто глупо злая.
Смерть для нее ветошнице подобна, — ветошнице, что ходит по задворкам и собирает в грязный свой мешок отжившее, гнилое, ненужные отбросы, но порою — ворует нагло здоровое и крепкое.
Пропитанная запахом гниенья, окутанная ужаса покровом, бесстрастная, безличная, немая, суровою и черною загадкой всегда стоит пред Человеком Смерть, а Мысль ее ревниво изучает — творящая и яркая, как солнце, исполненная дерзости безумной и гордого сознания бессмертья...
Так шествует мятежный Человек сквозь жуткий мрак загадок бытия — вперед! и — выше! всё — вперед! и — выше!
»
Может Бродский, зная об этом тексте, а он его знал наизусть, говорить, что Горький и другие классики большевистской литературы плюют на человека? Не может он этого сказать, он не Чубайс, не Сванидзе, он — Бродский.
Большевики прославляли Александра Блока. И ведь не только его поэму «Двенадцать», но и другие произведения. Кстати уж о «Двенадцати». Что постоянно цитировалось в советские годы? Окончание этой поэмы. А как оно звучит? Может быть, сейчас кто-то не помнит? Так я напомню.
... Так идут державным шагом,
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди — Исус Христос.
Тут уже не просто воспевается человек. Тут уже прямо говорится о том, что большевики и Христос — это единое целое. Может ли Бродский сказать, что Блок плюет на человека? Так кто на него плюет? Маяковский? Наверное, он этим занимается в своей поэме «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»:
Я недаром вздрогнул.
Не загробный вздор.
В порт,
горящий,
как расплавленное лето,
разворачивался
и входил
товарищ «Теодор Нетте».
Это — он.
Я узнаю его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
— Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой
Дымной жизнью труб,
канатов
и крюков.
Подойди сюда!
Тебе не мелко?
От Батума,
чай, котлами покипел...
Помнишь, Нетте, —
в бытность человеком
ты пивал чаи
со мною в дип-купе?
Или вот еще:
За кормой лунища.
Ну и здорово!
Залегла,
просторы надвое порвав.
Будто навек
за собой
из битвы коридоровой
тянешь след героя,
светел и кровав.
В коммунизм из книжки
верят средне.
«Мало ли,
что можно
в книжке намолоть!»
А такое —
оживит внезапно «бредни»
и покажет
коммунизма
естество и плоть.
Так кто плевал на человека? Может быть, Борис Полевой в «Повести о настоящем человеке»? Или Шолохов в «Судьбе человека»? Или — если переходить от высшей лиги к поэтам важным, но не столь значимым, — Борис Слуцкий, написавший:
Я болезненным рос и неловким,
Я питался в дешевой столовке,
Где в тринадцати видах пшено
Было в пищу студентам дано.
Но какое мне было дело,
Чем нас кормят, в конце концов,
Если будущее глядело
На меня с газетных столбцов?
А дальше — главные строки:
Под развернутым красным знаменем
Вышли мы на дорогу свою,
И суровое наше сознание
Диктовало пути бытию.
Тут ведь сказано нечто необычное. Тут сказано, что сознание диктует пути бытию, а не бытие определяет сознание. Кстати, когда Маркс сказал в предисловии к «К критике политической экономии»: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание», то он говорил об общественном бытии, а не о быте, не о жратве, не о чреве. Он говорил о человеческой социальности и ее роли в формировании сознания.
Но давайте закончим тему Бродского. Вот еще одно восьмистишье из той же «Речи о пролитом молоке»:
«Бога нет. А земля в ухабах».
«Да, не видать. Отключусь на бабах».
Творец, творящий в таких масштабах,
делает слишком большие рейды
между объектами. Так что то, что
там Его царствие, — это точно.
Оно от мира сего заочно.
Сядьте на свои табуреты.
По такому восьмистишью можно сказать, что и Бродский плюет на Бога, оно проникнуто иронией. Но в том-то и дело, что в этой иронии есть всё на свете — и боль, и сомнения, и надежда. Но разве всего этого нет у Маяковского или у Платонова?
В завершение я процитирую еще пару восьмистиший Бродского.
Как Аристотель на дне колодца,
откуда не ведаю что берется.
Зло существует, чтоб с ним бороться,
а не взвешивать на коромысле.
Всех скорбящих по индивиду,
всех подверженных конъюнктивиту,
всех к той матери по алфавиту:
демократия в полном смысле!
Кого здесь Бродский посылает к той матери? Даже не поклонников золотого тельца, а скорбящих по индивиду, то есть поклонников любого либерализма, да и западного консерватизма тоже. Бродский здесь воюет с большевиками? Полно, он здесь воюет с «Высшей школой экономики» и с Чубайсами — как одним, так и другим.
И вот последнее из того, что хочется процитировать:
Я люблю родные поля, лощины,
реки, озера, холмов морщины.
Все хорошо. Но дерьмо мужчины:
в теле, а духом слабы.
Это я верный закон накнокал.
Все утирается ясный сокол.
Господа, разбейте хоть пару стекол!
Как только терпят бабы?
Подписываюсь, по своим причинам, конечно, под каждой строчкой этого восьмистишья. И перехожу от Бродского и не плевавших на человека большевиков к Карлу Марксу с его «религия — опиум для народа».
(Продолжение следует.)
