О коммунизме и марксизме — 78
Одна из главных черт гедонизма так называемого галантного века, который мы пытаемся сопоставить с чем-то более актуальным, — это инфантилизм. Человек, входивший в элиту этого самого «галантного века», категорически не хотел взрослеть. С этим соединялся страх перед старостью, которая казалась человеку «галантного века» разновидностью тяжелейшего и позорнейшего заболевания.
Широко известно, что далеко не все общества относятся к старости подобным образом. Хотя во всех обществах воспеты некие сожаления по поводу уходящей молодости, старческого увядания и так далее. Но, тем не менее, почетная старость, воспринимаемая как нечто весьма уважаемое и почитаемое в силу приносимой ее обладателями пользы для общества (старый человек — это носитель бесценного опыта), является важнейшей чертой определенных эпох. Но не чертой «галантного века».
Страх перед старостью и боязнь взросления превращали классических персонажей «галантного века» в жадных потребителей весьма специфической культуры праздника, в которой этот самый праздник противопоставлялся не только трудовым будням, но и любой напряженной целенаправленной деятельности. Ведь такая деятельность по определению предполагает постоянство, верность своему делу, последовательность в осуществлении этого дела, отказ от вознаграждения — отказ, источником которого является самодостаточность деятельности или же отсрочка вознаграждения. А главное, день за днем, месяц за месяцем, год за годом делается нечто, передаваемое как эстафета от одного дня к другому, от одного месяца к другому, и так далее.
Для обитателя «галантного века» такое однообразие ужасно. Обитатель «галантного века» не должен в новом дне или в новом месяце узнавать прежний день и прежний месяц. А если ты всё время занят чем-то одним, то это одно занятие и породит подобную узнаваемость. Положим, ты не ворочаешь каждый день тяжелые глыбы, не куешь мечи и подковы, не корпишь над чтением и переписыванием тех или иных фолиантов. Но даже если ты день за днем и месяц за месяцем играешь на музыкальном инструменте, пишешь стихи или воюешь, занимаешься дипломатией или разведкой, управляешь поместьями или заводами, — ты однообразен. И потому — порицаем «галантным веком». Хорош же ты для этого века, только если взыскуешь ежедневных праздничных перемен. И не только взыскуешь их, но и способен их обеспечить для себя и других.
Кстати, об этих других. Жить за их счет — это стыдно для представителей самых разных эпох, но не «галантной эпохи». Представитель «галантной эпохи» гордится тем, что он живет за счет других. Он хочет жить только так. И считает только такую жизнь правильной и достойной.
И совершенно очевидно, что так живут именно дети. Что именно детям не только позволено, но и вменено в каком-то смысле жить за счет других. Что для детей (если, конечно, это не дети, вкалывающие на заводах и сельских угодьях с семилетнего возраста) в подобной жизни за счет других нет ничего предосудительного. Напротив, это нормально, потому что род человеческий по своей природе нуждается в очень долгом взрослении представителей молодого поколения и в очень сложной передаче этому новому поколению межпоколенческой эстафеты. Зверь быстро передает навыки детенышу, ибо детеныш обретает навыки, в которых преобладает так называемое инстинктивное ядро, передаваемое или просто по наследству, или с помощью очень быстрого запуска почти наследуемых поведенческих процедур. Вокруг инстинктивного ядра любого навыка формируется очень тонкая и примитивная оболочка, создание которой требует обучения (той же охоте, например). Но в силу тонкости и простоты оболочки и преобладания инстинктивного ядра обучение осуществляется достаточно просто и достаточно быстро.
Человек устроен совсем иначе. Мы не можем с категоричностью утверждать, что знаем, как именно он устроен. Но настолько же, насколько неприемлема такая категоричность, неприемлемо и беспомощное разведение руками: мол, мы ничего не знаем. Человек на то и человек, чтобы обладать определенным знанием, накапливать его, исправлять, дополнять, пересматривать и при этом постоянно передавать из поколения в поколение.
Поскольку накапливается всё больше знаний и они приобретают всё более сложный характер, их передача начинает требовать всё большего количества времени. Одновременно, конечно, меняется человек, которому эти знания надо передавать. Меняется скорость усвоения знаний, методы их передачи, степень уплотненности передаваемой информации, соотношение между информацией, которую надо просто осваивать, и информацией, которую можно получать, используя базовые принципы, позволяющие выводить массу информационных следствий из определенных, в общем виде освоенных алгоритмов.
Восславляя детскость, праздничность, непоследовательность, постоянное перескакивание на качественно разные поля праздничности, объединенные лишь праздничностью как таковой, посягают на сам принцип человечности, на идею человеческого восхождения, человеческой способности к усложнению, осуществляемому и в пределах одной жизни, и за счет передачи поколенческой эстафеты.
Можно, конечно, свести всё это к причудам недолгого «галантного века». Но то-то и оно, что время от времени в человеческой истории возникают новые и новые «галантные века» или «галантные микроэпохи». И не живем ли мы в одну из них? Не должны ли мы присмотреться к циклам этой самой «галантности», увидев нечто сходное в «галантности» античной эпохи и иных типах «галантности»?
Один из таких общих признаков разных «галантных» эпох — восхваление каприза. В этом опять-таки имеет место проявление всё той же инфантильности. Ребенок в каком-то смысле имеет право на каприз. То есть на открытое и достаточно сильное проявление неудовольствия по поводу того, что некая твоя потребность не удовлетворяется по твоему первому требованию. Впрочем, даже к детским капризам взрослые относятся критически. Недаром словосочетание «капризный ребенок» никак не содержит в себе поощрения ребенка к подобному поведению. Любой разумный родитель скажет ребенку: «Ты капризничаешь, и это нехорошо».
Казалось бы, что уж тут говорить о капризах взрослых. Это должно оцениваться как нечто совсем неприемлемое. Но не тут-то было. Для «галантных» эпох (или «галантных» микроэпох) взрослый каприз — это поощряемый «галантным» обществом тип поведения. И поощряется он именно потому, что приветствуется отказ от взрослости как таковой и всех ее слагаемых. Одним из которых является, например, продуктивная деятельность.
Итак, вы залетели в «галантную эпоху» и порхаете с одного лужка удовольствия на другой, следя только за тем, чтобы каждый новый лужок содержал в себе совсем новое удовольствие и не походил на предыдущий. Можно ли так долго порхать? Ясно, что это невозможно даже для ребенка, и уж тем более для взрослого человека. И тогда рождается скука. Она есть обязательная черта «галантной эпохи». Человек «галантной эпохи» борется в первую очередь даже не со старением или необходимостью напряженных усилий, он борется со скукой прежде всего.
А как можно бороться со скукой, если ты являешься инфантилом? Только превращая жизнь в оргию потребления. Так разве не это видим мы сейчас? И разве с этим напрямую не соотносится и производство инфантилизма, причем осознанное? Инфантил для скуки и скука для инфантила — вот формула... Формула чего? Новой микроэпохи «галантности»? Стоп!
Только ли в пределах «галантных эпох» поощряется взрослая капризность? Герой «Записок из подполья» Достоевского не является представителем классической французской или иной «галантной эпохи». Он — существо достаточно мрачное и мизантропическое. Но и он в своих записках говорит о капризе следующее:
«Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за благоденствие. Стою я... за свой каприз и за то, чтобы он был мне гарантирован, когда понадобится».
Почему-то редко проводят параллель между этой очень зловещей и глубокой фразой подпольного гения и монологом Великого инквизитора, в котором говорится:
«И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они».
Моделируя свое поведение в условиях Второго пришествия Христа, инквизитор говорит:
«Я тогда встану и укажу Тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи для счастья их на себя, мы станем пред тобой и скажем: «Суди нас, если можешь и смеешь».
И, собственно, почему бы не соотнести фразу о капризе, за который стоит зловещий подпольный гений, и эту тираду Великого инквизитора? Автор один и тот же — Достоевский. Мысль Достоевского постоянно вращалась вокруг темы, заданной монологом Великого инквизитора. Счастливые младенцы, о которых говорит Великий инквизитор, — это инфантилы, воспитанные в рамках проекта, который так и называется — «Великий инквизитор». Инфантил должен стоять за свой каприз. Зловещий подпольный гений — это суперинфантил и в качестве такового он «стоит за свой каприз».
Поскольку Достоевский всегда переводит одну и ту же мысль в разные тональности и регистры, то такой перевод в разные регистры и тональности одной и той же мысли об обществе счастливых младенцев, «стоящих за свой каприз», мне представляется не только допустимым, но и просто необходимым. Ведь не зря говорят, что художника надо судить по его творческим законам. Главный творческий закон Достоевского — резкие переводы одной и той же мысли в совершенно разные регистры с искажением этой мысли до неузнаваемости, сочетаемым с постоянством того ядра, которое сформировано этой мыслью.
Кстати, подобное свойство художественного метода, использованного Достоевским, прекрасно уловил Бахтин в своей книге «Проблемы поэтики Достоевского». Бахтина можно и должно рассматривать в качестве конструктора весьма зловещих моделей и культурных мегастандартов, а также в качестве ничуть не менее зловещего аналитика. Но это вовсе не предполагает отрицания масштаба творческого таланта Бахтина как филолога и философа. Кстати, разве воспеваемый Бахтиным гедонизм Рабле так уж далек от гедонизма зловещего подпольного гения или от гедонизма обитателей мира, созданного по проекту «Великий инквизитор»? И не одно ли и то же существо упивается поиском наиболее мягких подтирок собственной задницы, стоит за свой каприз, создает общество счастливых младенцев и орет устами подпольного гения: «А на деле мне надо, знаешь чего: чтоб вы провалились, вот чего! Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить»?
Впрочем, не в Достоевском дело и даже не в его предвидениях. Дело в нынешней гедонистической эпохе или микроэпохе, которая получила в свои руки невероятные возможности делания человека. Такие возможности Достоевскому и не снились. И если эта эпоха делает гедониста, человека скуки и так далее, то как к этому относиться? Что копошится внутри эпохи? Чья воля осуществляет такое делание? Кто-то начитался «Великого инквизитора»? Кто? И этот начитавшийся получил в свои руки средства осуществления проекта, который Достоевский мог только предугадать?
Если это так, то не является ли «галантность» нашей эпохи прологом к чему-то необратимому? Не упакована ли она в определенный или супер- или посткапитализм, создающий человека капризного, человека скучающего, человека как счастливого дитя, и не просвечивает ли через всё это постчеловек, живущий в эпоху постгуманизма и постистории и гарантирующий своим прозябанием, своей детской беспомощностью, своими детскими страхами устойчивость общества, по сути своей являющегося и пост-, и суперкапиталистическим? Общества, которое не мог предвидеть в силу объективных причин не только Достоевский, но и Карл Маркс.
(Продолжение следует.)
