О коммунизме и марксизме — 85
Статья Ленина «Три источника и три составные части марксизма» начинается такими словами:
«Учение Маркса вызывает к себе во всем цивилизованном мире величайшую вражду и ненависть всей буржуазной (и казенной, и либеральной) науки, которая видит в марксизме нечто вроде «вредной секты». Иного отношения нельзя и ждать, ибо «беспристрастной» социальной науки не может быть в обществе, построенном на классовой борьбе. Так или иначе, но вся казенная и либеральная наука защищает наемное рабство, а марксизм объявил беспощадную войну этому рабству. Ожидать беспристрастной науки в обществе наемного рабства — такая же глупенькая наивность, как ожидать беспристрастия фабрикантов в вопросе о том, не следует ли увеличить плату рабочим, уменьшив прибыль капитала.
Но этого мало. История философии и история социальной науки показывают с полной ясностью, что в марксизме нет ничего похожего на «сектантство» в смысле какого-то замкнутого, закостенелого учения, возникшего в стороне от столбовой дороги развития мировой цивилизации. Напротив, вся гениальность Маркса состоит именно в том, что он дал ответы на вопросы, которые передовая мысль человечества уже поставила. Его учение возникло как прямое и непосредственное продолжение учения величайших представителей философии, политической экономии и социализма.
Учение Маркса всесильно, потому что оно верно. Оно полно и стройно, давая людям цельное миросозерцание, непримиримое ни с каким суеверием, ни с какой реакцией, ни с какой защитой буржуазного гнета. Оно есть законный преемник лучшего, что создало человечество в XIX веке в лице немецкой философии, английской политической экономии, французского социализма.
На этих трех источниках и вместе с тем составных частях марксизма мы вкратце и остановимся».
Далее Ленин обсуждает первый источник, который не так прост, как это кажется на первый взгляд. Вначале Ленин делает акцент на философии XVIII века, которая как бы и является если не всем этим первым источником, то, по крайней мере, его существенной частью.
Ленин делает особый акцент на французской прогрессивной философии XVIII века, потому что, по мнению Ленина, особенно решительная битва между прогрессивным и реакционным философским направлениями имела место «в конце XVIII века во Франции». Эта битва была, по мнению Ленина, «битвой против всяческого средневекового хлама, против крепостничества в учениях и идеях».
Ленин подчеркивает, что философским направлением, давшим наиболее решительный бой всякого рода средневековому хламу, был французский материализм конца XVIII века. Совершенно очевидно, что этим французским философским материализмом конца XVIII века для Ленина является совокупный интеллектуальный продукт, созданный в ту эпоху некоей достаточно неоднородной и разнокачественной «партией философов». Той условной, далеко не монолитной партией, которая была интеллектуальным авангардом того, что именуется Просвещением, или Модерном.
Ленин прекрасно понимает, что внутри этой партии были далеко не только материалисты. И что французский да и общеевропейский материализм XVIII века вообще не настолько материалистичен, как это принято считать. Кто, собственно, до конца материалистичен? Вольтер? Дидро? Гольбах? Даламбер? Монтескье? Руссо? Поэтому Ленин достаточно пунктирно говорит о философском материализме XVIII века как одном из слагаемых того, что он называет первым источником. И сразу же переходит к Гегелю.
Он пишет: «Маркс не остановился на материализме XVIII века, а двинул философию вперед. Он обогатил ее приобретениями немецкой классической философии, особенно системы Гегеля». Поскольку нет ничего более отрицающего друг друга, чем французская просветительская философия XVIII века и немецкая классическая философия, идеалистическим экстремумом которой является творчество Гегеля, то налицо определенное противоречие. Да, молодой Маркс действительно был младогегельянцем, причем одним из самых глубоких. Но для любого младогегельянца французский так называемый материализм XVIII века — это пошлость и примитив. Если вам нравится Шуберт, и вы все время стремитесь слушать его музыкальные произведения, то вряд ли вас можно назвать одновременно восторженным любителем Шуберта и народной песни «Во саду ли, в огороде», которая, может быть, сама по себе и не дурна, но вряд ли может восхищать поклонника Шуберта.
Так вот, Гегель — это Шуберт из моего образного примера, а французский философский как бы материализм XVIII века — это «Во саду ли, в огороде». Естественно, возникает вопрос, поклонником чего был Маркс? Тут или — или. И Ленин это прекрасно понимает.
Чтобы спасти материалистичность Маркса, которую я, кстати, и не собираюсь оспаривать, Ленин соединяет марксовское пристрастие к Гегелю, то бишь некоему философскому Шуберту, с марксовским пристрастием к Фейербаху, который, конечно, не философское «Во саду ли, в огороде», но и не материализм. Фейербах — серьезный философ, ученик Гегеля, поклонник Спинозы, Лейбница. Пантеист, глубокий противник рационализма с его обобщающими понятиями, сенсуалист, то есть философ, для которого ощущения и восприятия неизмеримо важнее разума, интеллектуал, стоящий на позициях антиинтеллектуализма. В том, что касается критики религии, Фейербах является непримиримым противником французского так называемого материализма XVIII века. С Фейербахом всё очень не просто.
Плеханов, споривший с Лениным, однажды процитировал фейербаховское определение религии: «Религия — есть бессознательное самосознание человека». Это очень усложненное, рафинированное определение, которое Плеханов не мог даже усвоить по-настоящему, а уж тем более освоить. Это следует из того, как он комментирует данное высказывание Фейербаха. Да, говорит он, наверное, религия — это бессознательное самосознание человека, но «когда бессознательность исчезнет, тогда вместе с нею пропадет вера в это начало, а в то же время и возможность существования религии. Если сам Фейербах не ясно понимал, до какой степени это неизбежно, то в этом состояла его ошибка, которая так хорошо разоблачена была Энгельсом». Это очень трогательно-самодовольное высказывание Плеханова, не понимающего, чем бессознательное отличается от невежества. Приравнивая бессознательное, которое он называет бессознательностью, к невежеству, Плеханов совершает ошибку, характер которой говорит об очень и очень многом. Потому что ошибки совершают все. И ошибка ошибке рознь. Но самодовольные ошибки, опирающиеся на недоученность и самомнение, совершают немногие. И Плеханов один из них.
Что же касается Фейербаха, то он таких ошибок не совершал. И его определение гегелевской логики, гласящее, что «гегелевская логика — это превращенная в логику теология», говорит о том, насколько он был непрост. А также о том, что его реальное отношение к разного рода религиозным и околорелигиозным тонкостям, будучи, конечно же, далеким от ортодоксальной религиозности, было столь же далеко от ортодоксальной нерелигиозности.
Ни один из тех, кто со страстью и в больших количествах вкушал от коварных интеллектуальных таинств Спинозы и Лейбница, никогда не будет до конца материалистом. А Фейербах вкушал от этих коварных таинств безоглядно, страстно, по-гурмански и с большим аппетитом.
Фейербах безусловно стремился создать некий синтез, в котором противоречия науки и религии были бы сняты. Да, создавая такой синтез, он атаковал религию. Но он также атаковал современную ему науку. А также рационализм, интеллектуализм.
Бердяев, который совсем не всегда дает верные оценки чужой интеллектуальной деятельности, в случае Фейербаха достаточно внятен и тонок. Он пишет: «Большое значение для обострения антропологического сознания имеет пламенно-атеистическая философия Л. Фейербаха». Вроде бы сказано «атеистическая», правда? И можно подвести черту. Но давайте дочитаем до конца это высказывание Бердяева: «Его (Фейербаха — С.К.) гениальная «Сущность христианства» есть вывернутая наизнанку истина религиозной антропологии. Для Фейербаха загадка о человеке оставалась религиозной загадкой». Разве стал бы Бердяев писать нечто подобное, если бы Фейербах был элементарно помещаем в рамки материализма и атеизма?
Так называемый вульгарный и механистический материализм был для Фейербаха неприемлем потому, что для такого материализма человек не был загадкой. А для Фейербаха был.
Фейербаховское стремление к счастью, перерастающее рамки всяческого эгоизма, со стопроцентным материализмом и атеизмом сочетается очень трудно.
Фейербах писал: «Мы должны на место любви к Богу поставить любовь к человеку, как единственную истинную религию». Значит, Фейербаху нужна истинная религия. И что же это за религия? Кстати, сам Фейербах предпочитал не называть себя материалистом. Когда говорится о том, что Фейербах является противником и вульгарного, и механического, и диалектического материализма (Фейербах, разочаровавшись в Гегеле, яростно атаковал всяческую диалектику), то что такое материализм Фейербаха?
По Фейербаху, мышление нельзя свести к материи. А материю нельзя свести к механическому движению. Поскольку органическое для Фейербаха принципиально несводимо к механическому. Свое учение Фейербах называет «органицизмом», а свою этику — «туизмом». Так ли уж далека фейербаховская как бы нерелигиозная мистика слиянного коллективизма, вне которого невозможен тот тип человеческого единения, который один только и делает человека человеком, от сложного типа построений, осуществляемых в рамках таких как бы нерелигиозных философских систем, как натурализм, сенсуализм, пантеизм, феноменализм, философия чистого опыта. Почему Фейербаху нужен антропологический материализм, а не просто материализм? И почему этот тип материализма надо именовать «органицизмом», если речь идет просто о материализме?
Я понимаю, почему Марксу и Энгельсу нужно было отрывать Фейербаха от всякой сложности, не сводимой к однозначной материалистичности. Но почему теперь, в XXI столетии, надо держаться за такое прочтение Фейербаха, которое не совместимо ни с реальным серьезным знакомством с работами этого органициста и туиста, ни с его личностью?
Работа Ленина «Три источника и три составные части марксизма» была рассчитана на людей, для которых философия была тонким опасным льдом, идти по которому надо с предельной осторожностью. Она была ориентирована на людей, которые не хотели всю жизнь идти по этому тонкому опасному льду или превращать этот лед в более прочный, толстый, надежный, способный стать постоянной опорой на выбранном жизненном пути. Эти люди, понимая, что идти по тонкому философскому льду всё же надо, мучительно осваивая то, что нужно для такого хождения, с радостью выходили, пройдя по льду какой-то отрезок жизненного пути, на твердую почву под названием «политика». И, выйдя на эту почву, творили чудеса.
Ленину было нужно, чтобы марксисты не были сектой и у них была тянущаяся из прошлого высокая и благородная традиция. То же самое нужно было Марксу. И Маркс, и Ленин не хотели, чтобы большие группы людей, сплотившиеся вокруг их личностей и их взглядов, именовались сектантами. А преодолеть такое, как бы сейчас сказали, негативное брендирование было можно, только указав на традицию. В принципе, первым философским источником марксизма в учебниках всегда называлась немецкая классическая философия. В конце концов, речь же идет об источнике.
Маркс испил из этого источника и пошел дальше. Но Ленин не может просто сказать о том, что даже источником марксизма или, точнее, одним из трех источников является просто немецкая классическая философия. Потому что его любопытные сторонники полезут в эту самую философию и обнаружат, что там все очень трудно сочетаемо с марксизмом. Обнаружив, скажут: «Как же это так? Как мог Маркс, испив только из такого философского источника, как немецкая классическая философия, превратиться в мыслителя, каждая мысль которого диаметрально противоположна этой философии? — ведь вы же нам об этом говорите! Но что это за такой странный источник? А если вы нам скажете, что именно каждая мысль Маркса не является именно диаметрально, категорически противоположной немецкой классической философии, то взорвется тот марксизм, который вы нам преподаете. Потому что система мыслей философа по фамилии Маркс является очень цельной. И если там хоть одна мысль хоть как-то созвучна немецкой классической философии, то вся система начинает дрейфовать совсем не в ту сторону, которую вы нам указываете в качестве генерального марксистского направления. И что тогда прикажете делать?»
Поэтому Ленин в первый, философский, источник марксизма включает наряду с немецкой классической философией и французских просветителей XVIII века, и Фейербаха. Всё это соединяется мощной скрепой под названием «материализм». Но даже банальные начетчики от марксизма понимали, что такая скрепа не может прочно соединять слишком разный философский материал. И потому на экзаменах по марксизму-ленинизму в советских вузах полагалось отвечать односложно: «Первый источник марксизма — немецкая классическая философия, второй источник — английская политэкономия, а третий источник — утопический социализм».
Обсудив, как именно Ленин на самом деле понимал первый источник, вдумавшись в остроту борьбы с обвинением в сектантстве, которую вели и Маркс, и Ленин, обратив внимание на непростоту того философского направления, которое Ленин пытается представить в качестве марксистской традиции, постараемся разобраться с тем, что именуется вторым источником. Тем более что Маркс в письме Вейдемейеру именно этот второй источник в слегка более многообразном обличии рекомендует использовать для опровержения сектантского характера марксизма.
Мы уже начали обсуждать Тьери, которого Маркс рекомендует Вейдемейеру в качестве одного из создателей классовой теории, которая никоим образом не была открыта им — Марксом.
Мы уже обратили внимание на то, что этот Тьери был какое-то время секретарем Сен-Симона, одного из тех утопических социалистов, которых Ленин вводит в число предтеч марксизма по линии третьего источника, каковым является для Ленина утопический социализм.
Мы установили, что Сен-Симон мучительно пытался сочетать утопический социализм с некоей новой религией, которая, конечно же, не ортодоксальна, но все же является именно религией.
Но что позволяет Марксу оценивать Тьери не как просто добросовестного секретаря некоего утопического социалиста по фамилии Сен-Симон, притом что таким секретарем Тьери был относительно недолго, а как одного из родоначальников той классовой теории, создание которой, по мнению Маркса, несправедливо приписывают ему, а не людям с совершенно иными, чем у него, взглядами?
О влиянии на Тьери Шатобриана и Скотта мы уже говорили. Близость Тьери с Сен-Симоном была недолгой. Он был секретарем Сен-Симона всего три года: с 1814 по 1817 год. Перестав работать у Сен-Симона и разочаровавшись в его утопическом социализме (еще раз напоминаю: это третий источник марксизма для Ленина), Тьери занялся осмыслением исторического развития. И выдвинул теорию, согласно которой сутью исторического развития является борьба некоего третьего сословия против двух первых высших сословий.
В третье сословие Тьери помещал и буржуазию, и пролетариат, и крестьянство. Именно в этом виде третье сословие Тьери, ведя борьбу с двумя высшими сословиями, является локомотивом Истории.
Сословная или классовая борьба является для Тьери сутью истории. Именно поэтому Маркс называл Тьери отцом классовой борьбы, при этом критикуя Тьери за отрицание антагонистических противоречий внутри третьего сословия.
Тьери рассматривал с позиций своей теории классовой борьбы разные страны и эпохи. Он эту теорию, например, применял для исследования средневековой Франции.
(Продолжение следует.)
