Пятьдесят на пятьдесят
Итак, мутация отдельных сегментов Отдела международных связей (ОМС) — ключевой структуры Коминтерна, к которой О.Куусинен, «духовный отец» Ю.Андропова, имел самое непосредственное отношение, безусловно, началась еще при жизни Сталина.
В любой войне — а против СССР и красных смыслов велась одна из самых мощных и изощренных войн в истории человечества — враг пытается внедрить в систему противника элементы, которые будут подтачивать и разлагать эту систему изнутри. Однако мутация системы возникает не только благодаря таким внедрениям, но и под влиянием иных факторов. К примеру, плотное взаимодействие представителей накаленной смысловой системы с представителями враждебной — но тоже обладающей собственными накаленными смыслами — системы оборачивается в ряде случаев переходом в «идеологическую веру» своего противника.
Мы уже обсудили, что в силу специфики ОМС, фактически наделенного разведывательными функциями, представители этого Отдела контактировали с очень широким спектром «сил». И, соответственно, подвергались множественным воздействиям. Со стороны части белоэмигрантов, еще недавно непримиримо враждебных ко всему «красному», но вступивших при Сталине с ОМС в союзнические отношения. Со стороны прямых врагов — фашистов. Со стороны западных либералов, с не меньшей энергией, чем фашисты, противопоставлявших коммунистическим ценностям собственные ценности. И т. д. В результате отдельные представители враждебных систем переходили в «красную веру». Но и те, кто должен был обеспечивать этот переход, в свою очередь, подвергались идеологической обработке, теряли «красную веру», обретали иную веру, перерождались, вставали на путь предательства. Во-первых, иначе просто не могло быть. Процесс перевербовки никогда не является однонаправленным. А во-вторых... Если бы процесс отпадения своих от «красной веры» не шел на порядок быстрее, чем процесс приобщения чужих к «красной вере», СССР не распался бы. А он распался.
Пойдя по следу ОМС, мы обнаружили, что Отдел ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран (сокращенно — Отдел по соцстранам), созданный в 1957 году и возглавлявшийся Андроповым, преемствен ОМС, поскольку появился в результате серии трансформаций этой структуры. Непосредственным руководителем Андропова как главы Отдела по соцстранам стал один из старейших и влиятельнейших коминтерновцев О. Куусинен, занявший в том же 1957 году пост секретаря ЦК КПСС по международным делам. Ряд ключевых консультантов андроповского отдела, сыгравших впоследствии свою роль в годы перестройки (те, кого позже назовут «либералами из «андроповской шинели»): Ф. Бурлацкий, Г. Арбатов — прежде, чем попасть к Андропову, также сотрудничали с Куусиненом. Иными словами, Куусинен плотно опекал деятельность данного отдела.
И не он один. Куусинен символизирует для нас некую группу, сложившуюся в недрах Коминтерна. Какое бы название ни получала после очередной реорганизации структура, изначально называвшаяся ОМС, она неизменно сохраняла в числе своих сотрудников определенное количество старых коминтерновских кадров. Именно эта группа, потерявшая «красную веру», в которую она должна была обращать чужих, и обретшая чужую веру, — выдвинула проект «вхождения СССР в Европу», предполагавший отказ от красных смыслов и красного проекта.
А поскольку эта группа являлась, скажем так, по совместительству еще и держателем многообразных прагматических коминтерновских связей (вспомним хотя бы о сложившейся еще в 1920-е годы разветвленной сети тайных торговых предприятий Коминтерна за рубежом), то замена красного проекта на проект капиталистический была для нее особенно соблазнительна. Ведь кто-то должен стать капиталистом! И этот «кто-то» должен обладать возможностями, в том числе и международными. В связи с этим обращаю внимание читателя на то, что далеко не все прагматические связи были оборваны после официального роспуска Коминтерна в 1943 году. Что эти связи поддерживались и развивались в течение нескольких последующих десятилетий. И что в рамках этих связей обеспечить дрейф в сторону от красных смыслов не составляло особого труда.
В результате перевербовок, прагматизаций, разочарований, очарований, ложных иллюзий на объединение деидеологизированной Европы и иных сходных процессов идеологического, геополитического и экономического мутагенеза сформировался тот самый «мост» между частью советской элиты и весьма влиятельными западными структурами (в том числе, структурами закрытого типа), который мы уже обсуждали ранее, рассматривая странный на первый взгляд сюжет о взаимодействии В. Страды и М. Бахтина.
Напомню, что для начала итальянец В. Страда, который совместно с издателем Д. Фельтринелли содействовал опубликованию на Западе романа Пастернака «Доктор Живаго» (что повлекло за собой хрущевскую кампанию против Пастернака и в итоге больно ударило по международному авторитету Хрущева и СССР), вместо того, чтобы стать в СССР персоной нон грата, был принят в аспирантуру МГУ.
А в 1961 году, уже будучи удаленным не только из аспирантуры, но и из Советского Союза за ревизионизм и антиленинизм, то есть как бы находясь в СССР «на дурном счету», Страда беспрепятственно заключил с М. Бахтиным (который тоже находился в некотором роде «на дурном счету» — его книги не печатались аж с 1929 года!) официальный международный контракт на издание в Италии книги Бахтина о Достоевском.
Добиться этого без содействия определенных (назовем их условно «антихрущевскими») влиятельных групп в СССР и Италии было бы абсолютно невозможно. И попытка В. Кожинова приписать лично себе успех операции по «выведению Бахтина из забвения» выглядит, мягко говоря, неубедительно.
Но вернемся к Андропову. В прошлой статье я привела цитаты из интервью Л. Делюсина (еще одного «либерала из «андроповской шинели»). Делюсин указывает, что при Брежневе вполне жива была запущенная еще Сталиным антиеврейская тема: «Руководители нашего государства и партии были настроены против евреев». А также противопоставляет «стопроцентного сталиниста» Суслова Андропову, человеку широких взглядов.
(Эту широту очень любят подчеркивать и другие бывшие андроповские консультанты из Отдела по соцстранам. Так, Г. Арбатов вспоминает, что коллектив собранных Андроповым консультантов был «одним из самых выдающихся «оазисов» творческой мысли того времени… По ходу работы разгорались дискуссии, они нередко перебрасывались на другие, посторонние, но также всегда важные темы…». По словам Арбатова, такие дискуссии бывали очень плодотворными, ибо Андропов «с самого начала установил (и время от времени повторял) правило: «В этой комнате разговор начистоту, абсолютно открытый, никто своих мнений не скрывает. Другое дело — когда выходишь за дверь, тогда уж веди себя по общепризнанным правилам»… Таким образом, разговоры, ведшиеся в «оазисе творческой мысли» и поощряемые Андроповым, выходили за рамки общепризнанных правил.
Был ли Андропов таким уж однозначным антисталинистом, каким его пытается представить Делюсин?
В своей книге об Андропове известный советский диссидент Р. Медведев пишет, что Андропов был достаточно дистанцирован от Хрущева (вокруг которого сгруппировались антисталинисты) и не входил в круг его близких соратников. В период после снятия Хрущева в октябре 1964 года, когда в общественной и культурной жизни страны практически открыто развернулась «борьба между поднимавшими голову сталинистами и противниками сталинизма», Андропов «сочувствовал последним и сторонникам умеренной демократизации советского общества». Однако, добавляет Медведев, «это сочувствие не переходило в активную поддержку».
Итак, Андропова невозможно отнести к «стопроцентным антисталинистам», ибо он не был близок к Хрущеву и не оказывал активной поддержки противникам сталинизма. Тем не менее, вопрос об «умеренной демократизации страны» он пытался поднять. И это, если верить Ф. Бурлацкому, едва не стоило Андропову карьеры. Бурлацкий вспоминает, что Андропов попросил его написать для Брежнева и Косыгина записку, в которой был бы поставлен «целый ряд вопросов развития и преобразования страны, в том числе и в политической сфере… Я сообразил, что писать такую записку, антисталинскую, не время. Тем не менее, по непонятным мне причинам, Андропов… попросил написать записку, и я написал записку «О развитии советской демократии». В документе была фактически описана парламентская система. «Я предупредил: «Юрий Владимирович, Вы можете не получить поддержки у Брежнева и Косыгина по этим вопросам»… но он доложил эту записку... И получил, как говорили в аппарате, полный отлуп…».
Но давайте все-таки уточним, кого бывшие андроповские консультанты из Отдела по соцстранам (тот же Бурлацкий) зачисляют в сталинисты, а кого в антисталинисты. Каков, с их точки зрения, основной отличительный признак «сталиниста»?
Ф. Бурлацкий, говоря, что «Сталин был предметом подспудной, но очень острой политической борьбы», настаивает на том, что Брежнев, Суслов и многие другие представители высшего руководства страны были в душе сталинистами. И поясняет, что сталинисты — это те, кто придерживался сталинской схемы политического курса. Речь идет о «противопоставлении России и русского пути развития Западу, Европе». Такая схема «импонировала подавляющему большинству кадров… Мы сами с усами. Мы — русские. Мы — славяне. У нас своя история! Мы — первая страна социализма в мире. Мы пробиваем дорогу всему человечеству. И вся Европа, а потом и другие страны пойдут вслед за нами».
Итак, той части советской политической элиты, которой была близка эта схема «особого русского пути развития», противостояла иная часть, к которой принадлежали, в том числе, «молодые консультанты-интеллектуалы» из андроповского Отдела по соцстранам (соответственно, это и есть антисталинисты). Позицию этой части можно охарактеризовать опять-таки словами Бурлацкого: «До сих пор мы считаем себя не частью Европы, а психологически отдельной страной... Это хотел переломить Петр I и многого добился. Но, в сущности, после Октября мы вернулись именно к этому... Советская власть появилась как антизападная власть. Я всегда придерживался такой точки зрения, что тенденция быть западной страной… должна восторжествовать в России. Потому что весь мир повернулся к опыту Западной Европы… Западная политическая система, западная система ценностей... это лучшее из того, что было создано человечеством... Убежден, что мы должны идти путем Запада».
Каково было хотя бы примерное соотношение сторонников «особого русского пути развития» и «западников» в высшем руководстве страны в постхрущевскую эпоху?
Бурлацкий рассказывает, что вскоре после прихода Брежнева к власти Андропов рекомендовал его (Бурлацкого) Брежневу в качестве хорошего «речеписца». И Бурлацкий получил приглашение поучаствовать в подготовке доклада, с которым Брежнев должен был впервые предстать перед общественностью в качестве нового первого секретаря ЦК КПСС. В ходе личного разговора с Брежневым Бурлацкий понял, что «Леонид Ильич относился к Сталину очень хорошо... И хотел в докладе сделать большой пассаж по поводу исторической роли Ленина и исторической роли Сталина». На что Бурлацкий возразил: «Леонид Ильич, если Вы скажете что-нибудь положительное о Сталине, то Вас поддержат пятьдесят процентов партийных кадров и пятьдесят процентов населения страны, а половина будет против»... Андропов занял сходную позицию (в итоге в докладе Брежнева была лишь одна строка о Сталине — говорилось, что накануне, в ходе и после Великой Отечественной войны Сталин руководил страной). И при этом велел Бурлацкому «спрятать в стол» адресованную Брежневу записку о Сталине и преодолении культа личности, «потому что, по меньшей мере, половина представителей руководства страны и, в особенности, партии будет против».
Итак, Бурлацкий утверждает, что соотношение сталинистов и антисталинистов при Брежневе было примерно пятьдесят на пятьдесят. При этом, по определению Бурлацкого, сталинисты — это те, для кого самым главным в личности и политике Сталина были его приверженность представлению об особом пути развития России и противопоставление России (СССР) — Европе. А антисталинисты — те, кто категорически отвергал тезис об особом пути развития России, настаивая на том, что этот путь тупиковый, и что необходимо идти западным путем.
Если следовать такому определению, то Андропов, как и Куусинен, — антисталинисты, ибо хотели сделать возможным вхождение России (СССР) в Европу, пусть даже за счет отсечения от красной империи части ее национальных окраин (между тем, существование целостной красной империи было для Сталина непреложной ценностью).
Но что было делать с «пятьюдесятью процентами» сталинистов — сторонников «особого русского (советского) пути развития»? Точны ли проценты Бурлацкого — сейчас не имеет значения. Число тех, кто хотел этого особого пути, было велико. Соответственно, они являлись серьезнейшим препятствием на пути реализации проекта «вхождения в Европу». И только соблазнив хотя бы часть из них проектом новой Русской империи (или Православной империи, как это называет Байгушев) — самобытной, идущей особым путем, но отбрасывающей при этом большую часть национальных окраин, — можно было рассчитывать на успех. По сути, речь шла о создании «русско-националистического» двойника «западнического» проекта. И проект, и его двойник, будучи прямо противоположными, враждебными друг другу по риторике, служили единой цели — уничтожению красной империи, в том числе путем усекновения ее территории за счет национальных окраин.
Однако этот «русско-националистический двойник» предстояло еще создать. А для его создания необходима была яркая харизматическая фигура, вокруг которой могло бы оформиться ядро будущих реализаторов указанного проекта. И ставка была сделана на Бахтина.
Но об этом мы поговорим в следующей статье.
