Судьба гуманизма в XXI столетии

Ельцин хотел с помощью государства впечатать в общественную жизнь чужие константы. Ельцин оформлял не геополитическое, а иное поражение — поражение абсолютное. И государство под названием РФ было для него средством оформления такого поражения. Фиктивный суверенитет государства нужен был для уничтожения реального, хотя и остаточного суверенитета общества.

И не Ельцин тут был последней инстанцией. Не он и не Запад. Последней инстанцией была позднесоветская элита предателей, элита идеологических, социальных и метафизических мутантов. Этим мутантам, взращенным в ретортах элитного, внутреннего круга КГБ (прошу не путать с КГБ как структурой, где работало много честных людей), нужно было подвести черту под исторической жизнью России.

И тут нужно отдавать себе отчет в том, каково содержание этой исторической жизни. Содержанием же этой жизни является спасение другого Запада от поглощения тем Западом, которым является классическая Европа и ее позднее больное дитя под названием США. Россия всегда хотела быть фундаментально другим Западом. Она невероятно остро ощущала необходимость этого другого Запада. То есть она ощущала сразу и тлетворность Запада основного, и беспредельную губительность ухода вместе с этим тлетворным Западом всего западного начала. То есть того начала, которое породило и историю, и развитие.

Россия хотела спасать историю, спасать развитие... от чего? И от той скверны, которую поселял в историю и развитие основной Запад. И от Востока, отрицающего фундаментальность истории и развития. Востока, готового копировать западную историчность и западное развитие, но не имеющего ни возможности, ни желания развертывать собственную глобальную модель историчности, собственную глобальную модель развития. В самом деле, зачем? Для Востока есть штуки поважнее историчности и развития. Да и какая историчность, какое развитие, помилуйте! Жизнь вообще не так ценна, чтобы влюбляться в историчность и развитие. Кроме того, историчность, да и развитие вообще — это химеры. Всё подчинено вечным циклам... А также неукротимому наращиванию всяческой энтропии, достигающему максимума, после чего всё возвращается на круги своя.

Восток способен даже восхвалять это вечное возвращение. Но он осознает всю лицемерность своих восхвалений. Потому что в этом вечном возвращении есть та тоска, освободиться от которой можно, только освободившись от жизни вообще. А заодно освободившись и от развития, и от истории...

На уровне историософском мы здесь сталкиваемся с тем, что в ином обличии было явлено нам украинскими событиями. Надежда на государство... Отказ от гражданственности как спасительного дозированного недоверия к государству (хотим верить, что оно нас спасет, но вдруг не спасет?)... И крах общества вместе с крахом государства. Это — формула украинских событий.

А теперь — формула историософского западничества. Доверяем основному Западу всё, что связано с историей и развитием... Отказываемся от собственной самости в том, что касается этого... Идем за Западом, лишаясь спасительного дозированного недоверия к нему (а ну как он погубит всё, что связано с историей и развитием)... Потом Запад реально губит всё, что связано с историей и развитием. А мы, лишившись спасительного дозированного недоверия к этому основному Западу, лишаемся истории и развития. И либо растворяемся в восточном начале, которое лишено и истории, и развития, и историософской окончательной воли к жизни (да так ли она ценна, эта жизнь?)... Либо просто теряем человеческую сущность и вместе с нею — всяческую способность противостоять духу абсолютного небытия.

Так доверяем ли мы основному Западу, то есть сегодняшнему евроатлантическому сообществу, явно возглавляемому Соединенными Штатами Америки, верховенство в том, что касается сохранения историчности мира и способности мира к развитию? Ведь дело же не в том, что мы, то есть Россия, хотим рулить, господствовать, а то и порабощать этот Запад. Да, мы хотим, чтобы этот Запад нас не порабощал. Но после чудовищной катастрофы 1991 года и двадцати трех лет последовавшего за этим регресса нам, видит бог, есть чем заниматься, помимо прокладывания миру новых путей в неведомое. Да и готов ли мир к тому, чтобы мы ему прокладывали пути? Ведь мы и сами к этому в высшей степени не готовы. Что же касается мира, то та его часть, которая доверяла СССР и верила, что коммунизм — светлое будущее всего человечества, потеряла к нам доверие после того, как мы (я имею в виду реальное государство под названием Российская Федерация) не только проиграли США, но и вопиющим образом отказались от своей советской коммунистической идентичности.

Есть люди и на Западе, и на Востоке, которые мечтают о возрождении этой идентичности. Кстати, зачастую они молоды и достаточно образованны. Но их не так много. Очень многие присягнули буржуазности как таковой в ее нынешнем существенно постмодернистском варианте. И либо ориентированы на победу в конкуренции между своей и чужой буржуазией (именно на это, кстати, ориентирована большая часть населения Китая, Вьетнама, Индии и т. д.), либо ориентированы на вписывание в формирующееся глобальное государство.

В любом случае, русское мессианство поневоле невозможно. И даже постыдно. Мессианством поневоле является запоздалое обнаружение некими отнюдь не коммунистическими русскими государственниками того, что я называю «обстоятельством омега». То есть того, что Запад хочет только окончательного расчленения российского государства, окончательного решения русского вопроса и так далее. Полноценного вторжения «обстоятельства омега» в умы наших, отнюдь не ориентированных на национальную измену, «лиц, принимающих госрешения», до сих пор не произошло. Притом, что это обстоятельство теперь уже абсолютно очевидно не только для меня и моих соратников, но и для всех, кто не приносит реальность в жертву какой-то своей сверхценной идее. Ну так вот...

Эта сверхценная идея существует. Причем налицо даже не одна сверхценная идея, а две.

Сверхценная идея № 1 — западничество. Это идея, поразительным образом унаследованная нашими западниками, принимающими госрешения, у романовской аристократии. Вновь подчеркну, что я имею в виду не тех западников, которые нацелены на госизмену и на обеспечение поглощения России Западом. Нет, я имею в виду именно тех западников, которые грезят мощью и усилением России, в том числе и добавлением к нынешней страшно искромсанной России ее исконных территорий. Таких, как Крым. Именно эти западники хотят и дружбы с Западом, который их приговорил, и воспроизводства в России некоего западного благолепия. Наряду с этим они, конечно, хотят и вписывания в западную элиту, и причастности к особому западному элитному роскошному образу жизни (тут и западные счета, и западная собственность, и многое другое). Но главное даже не это. Главное — чтобы в России наконец-то всё происходило на западный манер. А должно всё происходить на западный манер потому, что это отвечает а) аксиоме добра и б) даже аксиоме спасения. Западный путь — единственно добр и единственно спасителен. Надо идти этим путем, а не грезить о каком-то своем особом пути.

А поскольку особый путь, которым пойдет одна страна с населением меньше 150 миллионов, и впрямь невозможен, то эти западники просто разводят руками. И говорят: «Кому мы нужны с каким-то другим путем чуть ли не для всего человечества! Ну если такая пиар-технология укрепит государственную целостность и воодушевит народ, то признаем ее дозированную риторическую допустимость. Но всерьез об этом грезить и это осуществлять... Извините! Мы просто не понимаем, о чем идет речь, что тут может быть, и это всё нам глубоко чуждо».

Сверхценная идея № 2 — буржуазность. Наши западники-государственники, мечтающие о величии России и даже о расширении ее территории, проникнуты священной верой в буржуазный уклад жизни. Этот уклад они считают единственным морально оправданным, а в чем-то даже и спасительным по самому крупному — метафизическому, прошу прощения — счету.

Поскольку ядовитая, прожорливая и цепкая буржуазность действительно проникла за эти двадцать три года во все клетки реального российского общества, то наши западники-государственники, они же буржуазные государственники опять же недоумевают: «Извините! Как вы предлагаете всё это сворачивать? И кто это будет сворачивать? И зачем? Мы уж точно не будем! И потому, что мы любим — да-да, представьте себе, любим — именно этот уклад. И потому, что мы умеем управлять той жизнью, которая сложилась, и совершенно не умеем осуществлять кардинальные изменения всего жизненного уклада. Это неумение, помноженное на нежелание, на четкое отношение к тому, что есть, как к доброму и спасительному, носит неотменяемый характер. Россия будет и западнической, и буржуазной (то есть нынешней), и великой. А все, кто считает иначе, — либо враги, либо, в лучшем случае, временные попутчики. С которыми можно объединиться в пике обострения отношений с Западом, но не более того».

Так это всё обстояло буквально до последних месяцев. Когда вдруг обнаружилось, что США обуреваемы стремлением навязать России жесточайшую холодную войну. Что они нацелены на категорический демонтаж путинского руководства. А значит, и всей национально-буржуазной западнической элиты, настроенной патриотически и великодержавно. И вот тут-то ребром встал вопрос о третьей редакции постсоветской государственности.

Кстати, во Франции — этой цитадели западничества и буржуазности — никто не стеснялся таких редакций. Была и Четвертая республика, и Пятая, так ведь? И никто в обморок от этого не падал. То, что я обсуждаю, связано не с новой Конституцией и новой республикой, а с новой концепцией государственности, новой государственной стратегией и так далее.

Первая редакция постсоветской российской государственности — ельцинская. Тут государственность нужна, как я уже говорил, для того, чтобы любой ценой залезть в европейское лоно. Да-да, именно любой ценой — хоть бы и по частям, но залезть. Кстати, ранний путинизм не противоречит радикальным образом этой редакции. «Берегите Россию», — говорил Ельцин Путину. Какую Россию? Ту, ельцинскую, которая должна быть правильным образом размещена во чреве западного кита. Уже на раннем этапе оказалось, что Путин хотел бы разместить в этом чреве сразу всю Россию целиком. И что он убежден в возможности подобного размещения. Путин сохранял эту убежденность вплоть до речи в Мюнхене, в преддверии которой был выдвинут ультиматум: «Кромсайте территорию, или мы вас от своего чрева отторгнем». Подлинное содержание мюнхенской речи Путина: «Фиг вам, а не расчленение». За этой речью последовали все события 2008 года.

Вторая редакция постсоветской российской государственности — это полноценный путинизм. Он сформировался после 2008 года, то есть в период, когда формальным главой российского государства был Д. А. Медведев. Формировался он под причитания «медведевцев» о необходимости радикальной десоветизации. Причем десоветизации качественно большей, чем та, которая проходила при Ельцине. То, что такая десоветизация может быть только прологом к расчленению страны, к Нюрнбергскому процессу над русскими, а не советскими преступниками (поскольку советских к тому моменту уже не было у власти аж двадцать лет), могло быть более очевидным для одних и менее очевидным для других. Как бы там ни было, победа народного большинства зимой 2011–2012 годов, маркируемая Поклонной горой, означала дооформление зрелого путинизма. То есть идеологии отдельного от Запада, но предельно дружественного Западу существования России.

Тут одинаково важны и отдельность от Запада, породившая практику разного рода союзов: Таможенного, Евразийского и так далее, — и дружественность Западу. Россия идет тем же курсом, что и Запад. Она постоянно сверяет с ним часы, но она идет отдельно от него, и даже наращивая свою мощь.

Две сверхценные идеи которые я описал выше, порождали в мозгу тех, кто принимал решения с позиций национально-государственных интересов, уверенность в несомненной возможности такого зрелого путинизма, он же вторая редакция постсоветской российской государственности.

«Акт Магнитского» стал порождать сомнения в такой возможности у тех, для кого две сверхценные идеи, обсужденные мною выше, составляют абсолютное жизненное кредо. «Закон Димы Яковлева», принятый под влиянием определенных сил, выражающих интересы народного большинства, стал постепенно превращаться в некий слабо оформленный традиционализм. Тут-то и выяснилось, что на Западе отношение к традиционализму весьма и весьма сложное. Притом что речь шла о традиционализме в классически западническом понимании. То есть о защите буржуазных ценностей в том их варианте, который предлагал классический проект «Модерн», сочетающий в себе, как мы знаем, и светские, и моральные традиционные ценности (семейные, гендерные, культурные и другие).

Но никакого развода с Западом тогда не произошло. С Западом немного поругались по принципу «милые бранятся — только тешатся». Поругавшись, стали мириться и бодро идти вслед за Западом, руководствуясь новой редакцией постсоветской государственности, согласно которой мы плывем на своем корабле, но западным курсом. Чуть-чуть огрызаемся, но не более того.

Такая вторая редакция постсоветской государственности сохраняла внутреннюю логику вплоть до событий в Сирии. Потому что курс Запада, то есть курс США и его европейских сателлитов, он же курс формирующегося глобального государства, предполагал следующее.

Каждый несогласный с этим курсом или просто ненужный субъекту, проводящему этот курс (причем ненужный по самым разным причинам), подвергается последовательно нарастающим экзекуциям.

Сначала против власти в государстве, почему-то не согласном с курсом или ненужном, осуществляется мягкая экзекуция, она же мягкая оранжевая революция. Оппозицию, которая существует всегда, подпитывают деньгами и выводят на улицу. Вышедшие на улицу именуются народом — конечно же, совершенно необоснованно. Власти говорят: «Видите, народ вами недоволен. Значит, вы нелегитимны. А раз нелегитимны, то уходите». Покорно ушедших лишают части денежных накоплений и, возможно, даже сажают за решетку. Но это делают в относительно мягком стиле.

Если власть огрызается и, ссылаясь на то, что она демократически избрана, подавляет противоправное поведение оппозиции, ей присваивают статус тиранической власти. А оппозиции, кроме денежной и информационной поддержки, обеспечивают еще и мягкую военную поддержку.

Если власть оказывается достаточно дееспособной в военном плане, то начинаются натовские бомбардировки. Современная авиация в состоянии истребить всю технику и живую силу противника. Кроме силы рассредоточенной, партизанской (то есть ушедшей в труднодоступные регионы) или подпольной (упрятанной в населенных пунктах). Отразить натовские бомбардировки может только страна, обладающая сильной авиацией, сильной ПВО и готовая всё это применить против Запада. Во-первых, таких стран мало. Во-вторых, часть из этих стран не готова к подобному далеко идущему развороту событий. И в-третьих, все понимают, что главный и еще не задействованный козырь Запада — это ядерное оружие.

Разработав эту незамысловатую концепцию, Запад (то есть — повторю еще раз — США и их сателлиты) считал себя властелином мира. Конечно, имел место ряд проблем. Как, например, разбираться с Китаем или даже Индией? Как разбираться с миллиардом исламского населения, которое готово к исступленной партизанско-подпольной войне? Но такого рода разбирательства планировалось осуществлять в районе 2020 года. А до этого нужно было сожрать всё легко сжираемое. То есть существенную часть человечества.

Сирия вдруг стала препятствием на пути самой этой концепции Запада: «Поднимаем против Асада оппозицию. Говорим, что поднялся народ. А он не уходит. Вооружаем оппозицию, а он ее побеждает. Окей, готовимся бомбардировать. И тут, откуда ни возьмись, вылезают разгромленные, раздавленные русские и заявляют о том, что они включат все свои ресурсы — и ПВО, и вооруженные силы — против нас. А русские — это, между прочим, обладатели советского ядерного наследства, которое мы им опрометчиво оставили. И что прикажете делать?»

В итоге как бы договорились о компромиссе: Асад отказывается от химического оружия, а американцы — от бомбардировок. Но это был компромисс, который вызвал невероятную ярость американцев. Наши патриотически настроенные буржуазные государственники-западники, обладающие двумя сверхидеями, о которых я говорил выше, не ощутили масштаба этой ярости. То ли по причине наличия этих сверхидей, порождающих защитные механизмы, то ли по другим причинам. И занялись Олимпиадой в Сочи. Пока они занимались Олимпиадой в Сочи, американцы занимались Украиной. В итоге оказалось, что омерзительный, кровавый неонацистский мятеж, сооруженный американцами, имеет своей конечной целью вышвыривание русских из Севастополя и установку натовских ракет (а также натовской армии) на границе между Украиной и Россией.

Выполнение этих двух блистательных геополитических и геостратегических номеров очевидным образом равносильно победе без боя над Россией. После того как номера оказались бы осуществленными, Россия могла бы только капитулировать. Или — в почти беспомощном состоянии — подвергаться всем видам бомбардировок. Включая ядерные.

Наши национально ориентированные государственники, обладающие двумя сверхидеями, — как-никак, прагматики. И свою национальную, державную ориентацию они очень ценят. Желая не допустить такого разворота событий, который равносилен победе Запада в четвертой мировой войне против России (притом что третья была холодной войной против СССР), они очень изящно ответили Западу в Крыму. И вновь переиграли его по очкам. При этом они были убеждены, что, переиграв Запад по очкам, они с ним не рассорятся окончательно. То есть, дав залпы всеми своими бортовыми орудиями, корабль российской государственности продолжит движение по буржуазно-западническому маршруту. При этом территория увеличится, репутация власти будет укреплена — красота, да и только!

Совсем уже неописуемая ярость Запада не могла пробиться сквозь психологические защиты, порожденные двумя сверхидеями: «Подумаешь! И в 2008 году нам много чем угрожали. А в итоге всё утряслось».

То, что всё не утряслось, стало ясно в момент, когда Запад начал яростно зачищать всё пророссийское на Юго-Востоке Украины. Причем зачищать он это стал неонацистскими методами с использованием неонацистов.

И под истошные вопли о том, что во всем виновата Россия.

Параллельно вводились санкции против России. Сначала почти смешные. Но санкции нарастали, и оказалось, что не до смеха. Причем вовсе не потому, что эти санкции угрожают особой бедой населению России. Нет, не до смеха оказалось потому, что эти санкции угрожают первой сверхидее — сверхидее нынешнего особого западничества. Власть говорила нашей элите: «Иди на Запад, покупай там собственность, перевози туда семьи, вписывайся в Запад, обзаводись иноземными зятьями или невестками».

Сказано — сделано. И что теперь? Власть говорит элите: «Надо всё переиграть». А элита спрашивает: «Почему? Нет, может быть, кое-кто из нас и согласится на такую переигровку. Но только все спрашивают: почему надо переигрывать? Если потому, что Путин Западу не люб, так легче сдать Путина. А если по какой-то другой причине, то вы нам эту причину предъявите. А мы оценим. Только уж вы предъявите ее по-настоящему — внятно, масштабно, страстно. Проартикулируйте — как говорят всякие там высоколобые умники».

Но и это было бы еще полбеды. Напряглись бы — и худо-бедно проартикулировали. Заменили бы (на уровне риторики, разумеется) западничество на антизападничество. Ведь снизили же градус антисоветизма, когда это оказалось необходимо в плане политической прагматики. Ну, и тут бы скорректировались. В необходимой степени, разумеется. И лишь на уровне слов. Но требуются-то не слова, а дела — отъезд с Запада, перевод денег на российские счета. Причем без всяких гарантий, что их оттуда не уведут.

Кроме того, требуется мобилизация населения, причем нешуточная. Запад страстно рвется к холодной войне, понимая, что эту войну не может выиграть государство в его второй постсоветской редакции. То есть государство зрелого путинизма.

С этой элитой и этим образом жизни выстоять в условиях сколь-нибудь долговременной холодной войны нельзя. Это понимают и путинские державно ориентированные прагматики. Вот только они полагали, что холодной войны не будет. И теперь держат паузу во всем, что касается Юго-Востока, понимая, что дело круто. Что если не откликнешься на нацистские бесчинства, то потеряешь авторитет внутри страны. А если откликнешься, сотворив второй вариант крымской победительной ирреденты (то есть воссоединения земель), то холодная война станет яростной и насыщенной.

А значит, понадобится третья редакция постсоветской государственности. Подчеркиваю — не возврат к советской государственности, а третья редакция постсоветской государственности. Ее вполне может и даже должен осуществить Путин. Но он яростно не хочет этого делать. Причины этого нежелания я только что описал (две сверхидеи, нежелание менять образ жизни элиты и нации и так далее).

Но возможна ли третья редакция постсоветской государственности? Подчеркиваю, не изменение риторики. Уж как только ее не меняли! Возможна ли реальная третья редакция? Третья республика, так сказать... Причем без изменения Конституции, без изменения системы власти, при том же лидере?

Как ни странно, этот донельзя злободневный вопрос и вопрос о судьбе гуманизма в XXI столетии связаны наитеснейшим образом. Потому что третья редакция постсоветской государственности, она же Третья республика Владимира Путина, уже не может идти тем же курсом, что и Запад. И не может ориентироваться на нынешние западные ценности как на абсолютный эталон. А значит, сама собой включается вся машина споров по поводу того, чем отличается Запад от Востока и почему Россия не может принять Запад в качестве чего-то безусловно правильного, требующего только освоения этой правильности не до конца правильными русскими и более ничего.

Что такое Россия? Часть Запада (первый сценарий), государство, следующее западным курсом, но не входящее в Запад (второй сценарий), или государство, нащупывающее новый глобальный путь (третий сценарий)? Только всерьез сделав ставку на третий сценарий, Владимир Путин может, построив Третью постсоветскую республику, обеспечить целостность России и удержать власть.

Мучительные раздумья и ожесточенные споры по поводу того, чем Восток отличается от Запада, и каково тут место России... Думать и уж тем более спорить по этому поводу можно, только вооружившись определенными представлениями о добре и зле, спасении и погибели.

То есть, сказав себе и другим: «А и В — это спасительное добро, C и D — это губительное зло... Установив это, я беру две сущности — Запад и Восток — и, вооружившись каким-то устройством, позволяющим осуществлять измерения, устанавливаю, что Запад ближе к А и В. А значит, он является средоточием добра и спасительности. То есть положительным полюсом человечества. Стремясь к добру и спасению, я, убедившись в том, что они связаны с Западом, становлюсь западником.

Одновременно я, произведя какие-то измерения и имея четкие представления о связях между определенными качествами А, В, С, D и тем, на что я хочу ориентироваться (а это добро и зло, спасение и погибель), убеждаюсь в том, что Восток гораздо ближе к С и D. А значит, он является отрицательным полюсом человечества.

Присягая положительному полюсу человечества, я одновременно объявляю войну отрицательному полюсу и становлюсь не просто другом Запада, но и врагом Востока».

Могут ли быть другие способы, с помощью которых человек может самоопределиться, заявив о том, что он друг Запада и враг Востока — то есть западник? Или же что он враг Запада и друг Востока — то есть антизападник?

Конечно, могут быть другие способы. Например, человек может себе сказать: «Запад силен, а Восток слаб. Я присягаю силе и отвергаю слабость. И потому становлюсь западником». Но такой способ самоопределения только на первый взгляд не совпадает с тем, что я описал выше. Потому что для того, чтобы этот способ самоопределения был по-настоящему эффективен, ты должен сказать, что сила — это добро и спасение, а слабость — это зло и погибель. Если же ты этого не скажешь, то твое самоопределение будет содержать в себе моральную и метафизическую червоточину. Потому что ты присягнешь силе, но будешь понимать, что эта сила является злой и губительной. Ты отвергнешь слабость, но будешь понимать, что она добра и спасительна.

Далее ты спросишь себя: «А как это может быть, что добро и спасение являются слабыми? Ведь они связаны с какой-то сущностью. Значит, сама эта сущность слаба. А почему она слаба? И откуда тогда во мне есть вообще представление о добре и спасении, зле и погибели? Может быть, эти представления фундаментально ложны и их надо отвергнуть?»

Но, во-первых, придя к мысли о том, что их надо отвергнуть, ты в итоге отвергнешь всю свою человеческую сущность (родовую сущность, как говорил Карл Маркс) и непонятно кем станешь. Тебе-то может показаться, что ты станешь сверхчеловеком (а также человеком-зверем, белокурой бестией и так далее). А на самом деле ты станешь, образно говоря, недозверем. То есть больным, изломанным существом, Раскольниковым из романа Достоевского «Преступление и наказание» или подпольщиком из «Записок из подполья», сочиненных тем же Достоевским и живописующих с невероятной сочностью, чем в итоге оборачивается для человека попытка освобождения от его человеческой (или родовой) сущности.

Потому что даже если человек и может освободиться от своей собственной человеческой сущности, то это вовсе не значит, что он тем самым обретет вожделенную звериную сущность. Потому что к моменту, когда человеку этому пришла в голову мысль о возможности освобождения от своей человеческой сущности, он не только эту сущность обрел и довел до степени рефлексивности (то есть до такой явственности, при которой ее можно обозреть, оценить и попытаться отвергнуть). Он еще и — с помощью построения своей культурной/человеческой сущности — в невероятной степени травмировал свою сущность природную/звериную. И потому даже если он от человеческой сущности освободится, то обретет он только ужасно травмированную звериную сущность. То есть превратится в смертельно больного зверя.

Но освобождение от своей человеческой сущности — удел очень немногих специфически построенных представителей рода человеческого. И очень редкие из этих монстров, которых Ницше и его последователи так восторженно восхваляли и восхваляют, освобождаются от своей человеческой сущности сознательно. И уж, конечно же, они освобождаются от нее потому, что эта сущность с рождения развертывалась ущербно. И потому-то от нее и удается освободиться. Но, даже развертываясь ущербно, эта сущность, осуществляя свое развертывание, порождала некую культурную (суррогатно-культурную, псевдокультурную, антикультурную) самость. Которая, создавая предпосылки для освобождения от человеческой сущности, всё равно ужасно травмировала сущность звериную.

Итак, давайте если не выведем за скобки, то хотя бы отложим на время в сторону всё то, что связано с освобождением от человеческой сущности. И будем рассматривать только позиционирование в системе координат Восток–Запад тех представителей рода человеческого, которые от этой сущности не освобождаются. Не освободившись же от нее, они должны назвать то, чему они присягают, то есть Восток или Запад, не только своим, но еще и добрым и спасительным.

Меня, конечно, могут спросить: «А почему вы считаете, что на данном этапе человеческой истории или постистории в качестве добра и спасения не могут рассматриваться, говоря упрощенно, те же самые бабки, о которых с утра до вечера говорят и думают крайне многочисленные ваши соотечественники, а также иноплеменные представители рода человеческого? Мало ли что можно сделать в современном мире за эти самые бабки... Да и упомянутый вами Раскольников хотел убить старуху не просто так, а чтобы деньги украсть, а на эти деньги мир спасти. Согласитесь, есть все основания считать, что мы живем в мире золотого тельца. То есть в мире, где деньги стали и мерилом всего на свете, и высшей ценностью. Потому что на самом деле, став мерилом всего на свете, они не могут не стать высшей ценностью. Став высшей ценностью, деньги не могли не превратиться в суррогатного бога. То есть в то самое добро и спасение, по отношению к которому, как вы сами говорите, должен самоопределяться каждый участвующий в конфликте Запада с Востоком. Если деньги — на Западе, то там же находится и добро, и спасение. Но даже если деньги перетекут с Запада на Восток, и вчерашний верующий в золотого тельца поклонится уже не Западу, а Востоку, — многое ли изменится?

Вот-вот Китай станет наиболее богатой державой мира... И наверняка тогда все алчущие золотого тельца поклонятся Китаю, то есть Востоку. Но на самом деле они всего лишь поклонятся золотому тельцу, переехавшему с Запада на Восток. Причем переехавшему отнюдь не без помощи Запада».

Соглашаясь с правомочностью и даже необходимостью такой постановки вопроса в 2014 году, я одновременно обращаю внимание читателя на то, что этот вопрос подтверждает, а не опровергает правомочность моего подхода. То есть подхода, при котором Запад и Восток рассматриваются а) не в статике, а в динамике и б) не сами по себе, а в своем соотношении с чем-то большим, чем они сами. То есть с теми самыми А, В, С, D.

Введите, если хотите и сможете, вместо А, В, С, D другие сущностные переменные — Е, F, G, H. Но даже если вы это сделаете, не слукавив и не погрешив против родовой сущности — а я убежден, что сделать подобное, и не слукавив, и не погрешив против родовой сущности, невозможно — вы этим своим альтернативным введением сущностных координат только подтвердите правоту моего основного тезиса. Который состоит в том, что нельзя определить такие воистину ключевые и судьбоносные понятия, как Запад и Восток, не выходя за рамки этих понятий.

Вдобавок к этому сами понятия как минимум не являются монолитными.

Для начала приведу лишь один пример. В 1890 году наш очень крупный и глубокий поэт Владимир Соловьев написал стихотворение «Ex oriente lux» («Свет с Востока»). В этом стихотворении Соловьев лишает понятие «Восток» монолитности, утверждая, что есть два Востока — Востока Ксеркса и Восток Христа. После чего предлагает России самоопределиться:

Каким же хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?

Соловьев — действительно очень крупный мыслитель. Причем мыслитель подлинно русский. То есть взыскующий целостности, не желающий заниматься чисто рациональным теоретизированием, стремящийся быть одновременно и поэтом, и философом, и много кем еще. Понимая, что к Соловьеву относятся по-разному и не желая порождать лишних споров, я не буду называть Соловьева гениальным мыслителем. И утверждать, что он выше Гегеля или Маркса. Но то, что Соловьев — фигура невероятно крупная, признают все. Поэтому давайте для начала установим следующее.

Первое. Соловьев и впрямь лишает понятие «Восток» монолитности.

Второе. Лишив понятие «Восток» этой монолитности, Соловьев — если, конечно, его утверждение справедливо — одновременно лишает монолитности и понятие «Запад».

Третье. Соловьев не просто лишает понятие «Восток» монолитности. Он не просто констатирует наличие двух Востоков. Он эти два Востока именно противопоставляет друг другу. Противопоставляя же их друг другу, Соловьев обнаруживает противоречие внутри сущности под названием «Восток». И тем самым превращает некую статическую сущность под названием «Восток» в динамическую, то есть диалектическую, систему.

Четвертое. Обнаружив внутри понятия «Восток» такое антагонистическое противоречие, Соловьев автоматически порождает аналогичную противоречивость понятия «Запад». А значит, и Запад превращается — коль, повторяю, Соловьев прав — из статической сущности в динамическую систему.

Перед тем, как перейти от утверждения Соловьева, которое, как и любое утверждение, может быть спорным, к чему-то более общему, я всё же приведу читателю процитированное мною выше стихотворение «Ex oriente lux»:

«С Востока свет, с Востока силы!»
И, к вседержательству готов,
Ирана царь под Фермопилы
Нагнал стада своих рабов.

Но не напрасно Прометея
Небесный дар Элладе дан.
Толпы рабов бегут, бледнея,
Пред горстью доблестных граждан.

И кто ж до Инда и до Ганга
Стезею славною прошел?
То македонская фаланга,
То Рима царственный орел.

И силой разума и права –
Всечеловеческих начал –
Воздвиглась Запада держава,
И миру Рим единство дал.

Дочитав до этого места и поверив Соловьеву, мы вроде бы убеждаемся, что правда и сила на стороне Запада. Что этот самый Запад — и Ксеркса сокрушил, и дошел до Инда и Ганга, и утвердил всечеловеческое начало, основанное на праве и разуме, и дал единство миру. Не успеваем мы в этом убедиться, как Соловьев в следующих строках камня на камне не оставляет от этого — казалось бы — панегирика Западу.

Чего ж еще недоставало?
Зачем весь мир опять в крови?

За этим вопросом Соловьева вся история чудовищных древнеримских конвульсий, тираний, извращений, садизмов. Всё то, что превратило Древний Рим в объект ненависти всего человечества. Всё то, что самим своим наличием отрицало и благо, и спасительность сотворенного Римом. Всё то, что привело в итоге к ужасной гибели Рима. А разве у нас, наблюдающих за чудовищными конвульсиями американского Четвертого Рима, который, в отличие от предшествующих, обладает ядерным оружием, не рождаются через 124 года после написания этих строк всё те же вопросы? Чего еще не достает Соединенным Штатам Америки? Зачем они льют кровь по всему миру: в Ираке, Югославии, Ливии, Египте, Сирии... и вот теперь — на Украине?

Задав столь важный вопрос, Соловьев, не давая прямого ответа, утверждает, тем не менее, что все эти чудовищные конвульсии, приведшие к фиаско Запада в его древнеримском обличии, порождены недостатком любви.

— Душа вселенной тосковала
О духе веры и любви!

— говорит Соловьев. И утверждает далее, что этот дух пришел на Запад с Востока. С того самого Востока, который, казалось бы, фатально проиграл Западу. Так с того же самого или с другого?

Давайте дочитаем стихотворение Соловьева. Или, точнее, его краткий историософский трактат в стихах.

И слово вещее не ложно,
И свет с Востока засиял,
И то, что было невозможно,
Он возвестил и обещал.

И, разливаяся широко,
Исполнен знамений и сил,
Тот свет, исшедший от Востока,
С Востоком Запад примирил.

И только совершив такой историософский диалектический экскурс, Соловьев, наконец, задает тот самый вопрос, который проблематизирует монолитность Востока, а, значит, и монолитность Запада. А, значит, и неподвижность Востока и Запада как неизменных сущностей.

О Русь! В предвиденье высоком
Ты мыслью гордой занята;
Каким же хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?

– спрашивает Соловьев.

Что же отвечает Россия? И отвечает ли она хоть что-то?

Даже отдельный человек, убежденный и цельный, на подобный вопрос должен давать не риторические ответы. Что толку, если он скажет: «Конечно, я хочу быть с хорошим Востоком, который и на Запад пришел, и свет любви принес, а не с Востоком плохим, да вдобавок еще и проигравшим»?

Нет, человек должен своим поведением подтвердить право на то, чтобы, так сказать, прописаться в желанном для него доме. В доме сильного и благого Востока, а не в доме Востока слабости и погибели.

Но разве только Восток может быть лишен монолитности и поделен на Восток Ксеркса и Восток Христа? Да и можно ли считать окончательными такие параметры, как «Ксеркс» или «Христос», коль скоро речь идет о невероятно крупных, слитных и мозаичных одновременно сущностях, каковыми, безусловно, являются и Восток, и Запад?

Географически христианство и впрямь возникло в Иудее, то есть на Востоке. Но под влиянием чего оно возникло?

Ответ на этот вопрос невозможен без анализа противоречий более древних, нежели те, к которым апеллирует Соловьев, говоря о Востоке Ксеркса и Христа.

Категорически необходимо, чтобы обсуждение этих противоречий основывалось на конкретном историческом и культурном материале, а не на конспирологическом вымысле. А потому давайте вчитываться в первоисточники, важнейшим из которых является великая «Энеида», созданная римским гением Вергилием.

Вот несколько строк из этой самой «Энеиды», которая для современного русского читателя особой ценности не представляет, а для западной элиты, стремящейся к историософски обоснованному, с ее точки зрения, уничтожению этого самого читателя... Впрочем, давайте все-таки займемся Вергилием. Хотя бы так, как мы занимались Гёте и другими важными для нас мыслителями и художниками. Вот что пишет Вергилий о своем герое Энее.

Битвы и мужа пою,
кто в Италию первым из Трои—
Роком ведомый беглец —
 к берегам приплыл Лавинийским.
Долго его по морям
и далеким землям бросала
Воля богов, злопамятный гнев
жестокой Юноны.
Долго и войны он вел — до того,
как, город построив,
В Лаций богов перенес,
 где возникло племя латинян...

Далее говорится о том, как именно невзлюбила Юнона (в греческой мифологии Гера), сестра и жена владыки олимпийских богов Юпитера (Зевса) тот самый троянский род, представителю которого Энею суждено было перенести дары Трои туда, где впоследствии будет построен Рим. Вергилий повествует о том, что Юнона/Гера, дочь Сатурна/Кроноса, таила в душе обиду не только на Энея как такового, но и на весь троянский род.

Ненависть злая ее питалась
давней обидой,
Скрытой глубоко в душе:
 Сатурна дочь не забыла
Суд Париса, к своей красоте
 оскорбленной презренье...

Но, к сожалению, я здесь не имею возможности ни развивать, ни анализировать, ни даже просто излагать всё то, что поведал Гомер, живописуя не просто конфликт между Троей и ее противниками, а конфликт между богами-олимпийцами, одни из которых покровительствовали Трое, а другие — ее смертельным врагам — ахейцам. Я всего лишь напоминаю читателю о том, что Эней считается родоначальником древнеримской сверхдержавы, она же Запад, именно потому, что он перенес на римскую землю некие священные и невероятно важные дары, увезенные из Трои. А значит, по мнению Вергилия, родной ему Древний Рим возвеличился только потому, что в священном смысле — а именно этот смысл для Вергилия был наиболее значим и важен — туда были принесены Энеем троянские святыни (пенаты).

Я не имею права погружаться в частности, рассказывать читателю о том, что такое пенаты и так далее. Кто-то из читателей это и без меня знает. Кто-то без труда ознакомится с деталями при желании. Моя же задача состоит в том, чтобы зафиксировать только самое главное.

Первое. Вергилий являлся абсолютным авторитетом отнюдь не только для своего времени. Произведение Вергилия «Энеида», кусок из которого я процитировал выше, учили наизусть многие поколения детей, обучавшихся в западных и не только западных школах и впитывавших в себя определенное представление о тонкой структуре Запада, внутризападных конфликтах et cetera. Причем впитывали это не только дети, воспитывавшиеся в школах Рима, Венеции, Мадрида или Парижа. Впитывали это и русские дети. Помните строки из «Евгений Онегина», в которых Пушкин, иронизируя по поводу образованности своего героя, сообщает читателю, что этот герой не только в конце письма мог поставить латинское vale (то есть «прощай!»), но и был поверхностно ознакомлен с античным наследием. И с какой же именно частью этого наследства он был ознакомлен? Пушкин сообщает нам, что Евгений Онегин мог

Потолковать о Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.

Отвлекаться, обсуждая, что именно мог извлечь Евгений Онегин из произведений древнеримского сатирика Ювенала, я тоже не имею права. А вот обратить внимание читателя на то, что даже такой умеренный русский элитный балбес первой половины XIX века, как Евгений Онегин, знал стихи из «Энеиды», я просто обязан. Потому что другие представители русской элиты этого времени «знали» (то есть могли прочитать наизусть) не два стиха из «Энеиды», а всю «Энеиду» целиком. И сообщаемые в ней Вергилием данные были для этой русской элиты гораздо более ценными, чем любые изыскания современных ей историков и археологов. Чьи произведения эта элита чаще всего не читала. А вот Вергилия читала и учила наизусть, потому что так было построено школьное обучение.

Так оно было построено даже в России XIX века, находившейся на периферии современного ей Запада и в существенной степени подражавшей этому Западу. В ядре же Запада к Вергилию относились еще более трепетно. И в XIX веке, и в начале ХХ. И в предыдущие века.

Информация, даваемая Вергилием, имела да и имеет основополагающее значение для построения элитной западной идентичности. Доказательства?

Я открываю «Пережитое» — работу очень талантливого и глубокого английского историка и философа Арнольда Джозефа Тойнби, родившегося в конце XIX века и прожившего очень долгую жизнь.

Арнольд Тойнби окончательно оформил некую теорию цивилизаций, в общих чертах разработанную до него другими философами. Но Тойнби разработал эту теорию так, что она и впрямь стала теорией. А до Тойнби она была скорее общими умозрениями, талантливыми развернутыми эссе и не более того. Долгие годы Тойнби работал в цитадели западной стратегии, Чатем-хаусе, он же — Королевский институт международных отношений.

Вот как описывает Тойнби свое поступление на работу:

«Еще до моего окончательного разрыва с университетом (Тойнби надоела к тому времени педагогическая рутинная деятельность — С.К.) в один прекрасный день я получил письмо от сэра Джеймса Хедлам-Морли, одного из моих старших коллег, работавшего тогда в Отделе политической разведки Министерства иностранных дел. «Для вас должна быть и будет найдена работа», — говорилось в этом теплом и благожелательном письме».

Работа для Тойнби, не желавшего заниматься педагогической рутиной и твердо убежденного в необходимости разработки стратегии на основе теории цивилизаций, была и впрямь найдена написавшим ему письмо выдающимся британским разведчиком, никогда не бросавшим слова на ветер. И Тойнби, уйдя из университета, стал работать в Чатем-хаусе, являвшимся ключевым слагаемым большого западного стратегического проекта.

Этот проект, получивший развитие сразу после Первой мировой войны, включал в себя создание Англо-американского общества по научному изучению международных отношений. Создатели проекта не торопились брать быка за рога. Они очень ценили возможность придать проекту статус респектабельного, то есть академического.

«Мы решили начать, — пишет Тойнби, — с создания истории мирной конференции, в которой принимали участие основатели общества. За финансирование этого издания взялся мистер Томас Ламонт, который был партнером нью-йоркской банковской фирмы Дж. П. Морган и Ко. Благодаря царскому жесту Ламонта, история Парижской мирной конференции вышла в свет под эгидой Чатем-хауса в шести томах».

Итак, с одной стороны такие имена заказчиков мировой стратегии, как Томас Ламонт... Такие имена делателей стратегии, как Хедлам-Морли и Арнольд Тойнби... Такая очевидная линия преемственности Тойнби–Хантингтон, которая говорит о том, что всё, зачатое в Чатем-хаусе после Первой мировой войны, продолжает реализовываться в рамках доктрины современного американо-английского консерватизма.

А с другой стороны, такое признание Тойнби, этого реального делателя реальной стратегии Запада:

«Историей (имеется в виду та история западного мира, на основе которой конструируется стратегия Запада — С.К.) для меня была история греческая и римская; история Средних веков и Новая история представлялись мне неуместным и нелепым эпилогом, добавленным к собственно истории северо-европейскими варварами. Этот эпилог, по моему мнению, нельзя было считать даже потомком по прямой линии... Как оказалось, мой духовный дом (имеется в виду дом античной, греко-римской, истории и культуры — С.К.) принес мне огромную практическую пользу. Он стал островком стабильности посреди бурного моря перемен. В живом мире, что бушевал вокруг меня, мирная фаза развития была в одночасье сменена фазой бурной. Но то, что я прочно стоял на ногах в классическом мире, смягчило потрясение от этого резкого перехода. В варварском постскриптуме к истории один параграф следовал за другим. Однако сама история — то есть история греческая и римская — осталась той, что была всегда...

Мое классическое образование оказало мне две услуги, которые невозможно переоценить. Оно дало моему сознанию точку опоры вне того времени и места, где и когда мне случилось появиться на свет. И это спасло меня от переоценки значения современной Западной цивилизации. Вторая услуга, оказанная мне моим классическим образованием, состоит в том, что у меня на всю жизнь сложилось убеждение — людские дела можно понять, только рассматривая их в целом. И вследствие этого я всю свою жизнь вырабатывал у себя всеобъемлющий взгляд на историю».

Здесь я не имею возможности подробно обсуждать влияние Тойнби на стратегию современных западных консерваторов. А жаль. Потому что подробное обсуждение этого вопроса показало бы, что эта роль — почти решающая. Но поскольку я подробно обсуждать данный вопрос не имею возможности, то ограничусь совсем уж очевидной констатацией того, что эта роль ну уж никак не равна нулю.

После чего предложу на рассмотрение читателя совсем уж очевидную связь между несколькими элементами. Связь эта выглядит так: «Такие, как Тойнби (а их немало, хотя Тойнби, конечно, — явление выдающееся), существенно обусловлены в своем понимании стратегии и историософии античностью вообще и «Энеидой» Вергилия в частности. В «Энеиде» Вергилия содержатся некоторые сюжеты, касающиеся противоречивости Запада как такового. Могут ли эти сюжеты, почти решающим образом влияя на Тойнби и ему подобных, не повлиять вообще на ту стратегию Запада, которую Тойнби и ему подобные делали уже в ХХ веке? И которую передали как эстафету Хантингтону и другим, которые, в свою очередь... И так далее...»

Я не хочу уподобляться записным конспирологам и говорить, что эта связь имеет решающее значение. Но может ли она не иметь никакого значения вообще? А если она определенное значение имеет, то прочтение «Энеиды» — более внимательное, нежели то, которое удосужился когда-то осуществить Евгений Онегин, — необходимо вовсе не для пополнения культурного багажа (что тоже немаловажно), а для выявления мировоззренческих матриц, существенно влияющих на судьбу гуманизма в XXI столетии. А значит, и на судьбу человечества.

Таким образом, занимаясь таким прочтением (так же, как и прочтением «Фауста» и других великих произведений), мы занимаемся построением фундамента таких дисциплин, как метафизическая война, политическая война, мобилизация и так далее. Потому что мобилизует дух. И именно дух выстраивает воюющие структуры — как политико-метафизические, так и собственно политические. И это прекрасно понимают и нынешние хозяева больших денег (преемники господина Томаса Ламонта, Дж. П. Моргана и других), и нынешние хозяева стратегической разведки (преемники сэра Джеймса Хедлам-Морли и других), и нынешние хозяева западных смыслов (преемники господина Тойнби, господина Хантингтона и других).

И если мы не хотим быть рабами Запада, а реализовать это «не хотим» можно, только обретя подлинно мессианскую идентичность, то внимательное и проникновенное чтение «Энеиды» или «Фауста» должно быть не менее важной частью нашего освобождения, чем марши, митинги и многое другое из того, на что нас, возможно, обрекают крах СССР и последовавшие за этим события.

РАБ НЕ МОЖЕТ ОСВОБОДИТЬСЯ, НЕ ОВЛАДЕВ ВСЕМ ТЕМ, ЧТО ПРЕДПОЛАГАЕТ КАТЕГОРИЯ ГОСПОДСТВА.

И не надо восклицать, что коммунизм отменяет категорию господства вообще. В последнее время мне довелось обсуждать этот вопрос с людьми высокообразованными, глубокими и отнюдь не находящимися в стане записных антикоммунистов. Именно они обратили мое внимание на то, что русский коммунизм в его классическом сталинском варианте, по сути, свелся к передаче широчайшим народным массам высокой русской культуры, культуры достаточно молодой и безусловно дворянской. То есть антибуржуазной. Ведь именно таковой была русская культура XVIII–XIX веков. Сколько бы разночинцев ни формировало эту культуру, она по духу своему оставалась а) дворянской (то есть де-факто культурой господства) и б) антибуржуазной. В России нет буржуазной культуры. Русский буржуазный класс ее не создал. Или, точнее, всё, что он создал, померкло перед лицом созданной другими антибуржуазной культуры. Поэтому борьба за построение капитализма в России в XXI столетии неминуемо является борьбой с русской антибуржуазной дворянской культурой, которую унаследовали и развили большевики, передав ее народу в виде культуры господства. И сказав народу: «Ты теперь господин! Ну так и впитывай в себя великую антибуржуазную культуру господства».

Десталинизация, начатая в хрущевские времена и продолжающаяся поныне, всегда была борьбой с антибуржуазной русской культурой господства, переданной народу. Народ надо было оторвать от этой культуры а) для того, чтобы поработить и б) для того, чтобы сломать антибуржуазный народный иммунитет. Для этого применялись разные средства.

Средство № 1 — мещанство. В России не было буржуазной культуры, но в России было ядовитое антикультурное мещанство. Причем не только антикультурное, но и антигуманное. Горький говорил, что мещанство — это ненависть к людям. И ему можно верить, ибо отрываясь от мещанской среды, он ее и ненавидел, и понимал.

Средство № 2 — криминал. Криминальная антикультура в России тоже была. И поразительным образом она была не чужда буржуазности, постольку поскольку была антикультурой, а культура была антибуржуазной.

Средство № 3 — варваризация, то есть отрыв от культуры вообще.

Применение этих трех средств (а попытка выдать за новую — наконец-то, буржуазную! — культуру Быкова, Улицкую, Бондарчука и так далее — это нечто, заведомо безнадежное) обрекает народ на гибель, на полный крах идентичности. Не будет новой идентичности, дарованной народу новой буржуазной культурой, а будет только этот крах со всеми его последствиями. Выражение «новые русские» позорно подыхает вместе с буржуазными потугами на культуру. Поскольку было изобретено для того, чтобы посулить создание новой буржуазной культуры. Посулы оказались пустыми — вот оно и подыхает, это самое позорное выражение.

Но война с большевистской русскостью, основанной на передаче дворянской антибуржуазной культуры господства широким народным массам, продолжается. И конечно же, можно сказать, что такая передача антибуржуазной культуры господства широким народным массам — это всего лишь сталинизм, а не подлинный коммунизм. Но никто из нас пока не знает, что такое подлинный коммунизм. Мы только понимаем, что это новый гуманизм, который должен спасти мир от неизбежной дегуманизации. А еще мы понимаем, что он не может родиться вне наследования того, что реально создал русский коммунизм в ХХ столетии. А создал он именно этот синтез дворянской антибуржуазной высокой русской культуры господства и широких народных масс. Это представляет собой дух и душу СССР 1.0. Не опираясь на это, мы не можем идти дальше.

Но если это так, то зачем сейчас протестовать против соединения высокой антибуржуазной культуры господства и широких народных масс? Почему мы изучаем «Фауста»? Потому что «Фауст» создан духом бюргерства. То есть буржуазией. Да, на Западе буржуазии удалось создать высокую буржуазную культуру. И приковать к этой культуре само понятие «классический гуманизм». Теперь эта культура умирает. Но западный гуманизм, прикованный к ней цепями, умирает вместе с нею. Исследовать эту смерть необходимо. И столь же необходимо взять у умирающего всё то ценное, что он сумел создать. Но, перенимая всё ценное, нельзя не ощущать разницы между русским гуманизмом, основанным на соединении русской глубочайше антибуржуазной высокой дворянской культуры господства с широкими народными массами, — и западным гуманизмом, основанным на отчуждении глубочайше буржуазной высокой культуры от этих самых широких народных масс.

Западу удалось сломать антибуржуазность и привить буржуазный вирус.

В России сломать антибуржуазность не удалось. А буржуазный вирус оказался поразительно жалким и антикультурным.

Реальный смысл русского коммунизма состоит в том, что в ХХ веке русский народ получил из рук коммунистов высокую антибуржуазную культуру и, вооружившись ею, был готов к войне с фашистским антикоммунизмом. А народы Запада оказались умеренно отчуждены от своей буржуазной культуры, которая в силу этой буржуазности не могла сопротивляться соблазнам фашистской дегуманизации.

Анна Кудинова в рубрике «Информационно-психологическая война» обсуждала и советника Андропова Михаила Бахтина, и Анатолия Ракитова — советника одного из высоких советских комитетчиков, исполнявших волю Андропова на ниве культуры и идеологии.

Этот самый Ракитов, конечно же, не так умен, как Бахтин. Но он неглуп и достаточно образован. Кроме того, в одном ряду с Ракитовым стоят другие, еще более умные и образованные ревнители слома русского ядра культуры. На самом деле они ломают это ядро не для придания русским какого-то там технологического динамизма, как утверждает Ракитов. Где он, этот технологический динамизм? И разве может быть больший технологический динамизм, нежели тот, который проявило советское общество, не догнав, а обогнав — вы понимаете? — впервые в русской истории обогнав Запад — в решающих космических и иных отраслях?

Ракитов лжет читателю, говоря о том, что он ратует за придание обществу технологической состоятельности и потому лишь требует смены русского ядра культуры, сохранение которого категорически несовместимо с этой технологической состоятельностью. На самом деле Ракитов ратует за полное и окончательное обуржуазивание русского общества. И понимает, что только сломав высокую русскую культуру, которая является воинственно антибуржуазной, он может насаждать в русском обществе эту самую буржуазность. Гораздо более умный, чем он, Бахтин, прекрасно понимал, что русское общество/русский народ при этом умрет. И отвечал на это предельно грубо: «Ну и *** с ним».

Понимает ли это Ракитов — вопрос не столь важный. Возможно, он как технарь и впрямь намного глупее гуманитария Бахтина, и потому этого не понимает. А возможно, он это и понимает.

Что именно понимал Андропов и что понимает стоящий за Ракитовым представитель андроповской элиты КГБ, тоже не так важно. Гораздо важнее то, что эксперимент под названием «обуржуазивание России» фактически завершен. Всем уже стало ясно, что либо продолжение сущностного обуржуазивания и смерть, либо какая-то новая жизнь.

Нащупать животворные ключи, позволяющие изгнать поселившуюся на Руси смерть и утвердить новую жизнь...

Чем дальше мы продвигаемся в нашем исследовании, тем яснее становится, что решение этой задачи и решение задачи построения нового гуманизма и обретения новой историофильской воли — смыкаются. Что это даже не два решения, а двуединое решение. Причем то двуединое решение, без которого продолжение русской жизни воистину невозможно.

Вот почему столь контрпродуктивны и антикоммунизм, по сути отрывающий широкие народные массы от высокой антибуржуазной культуры господства, и пещерный псевдокоммунизм, постоянно восклицающий о том, что господство не нужно широким массам вообще, а культура господства им не нужна тем паче.

Обнаружив невероятную тупость и бесплодность такой пещернопсевдокоммунистической позиции, ее вопиющее несоответствие и реальному советскому коммунизму, и глубокому марксизму, — вернемся к конфликту между Востоком и Западом и тем внутренним конфликтам, которые раздирают тысячелетиями эти две сущности. Сущности, лишь по видимости являющиеся монолитными, а на самом деле представляющие собой противоречивые динамические системы, начиненные глубочайшими и острейшими противоречиями.

Возвращаясь же к конфликту между Востоком и Западом и всему тому, что, находясь над этим конфликтом, придает ему и смысл, и направленность, продолжим чтение «Энеиды» Вергилия.

(Продолжение следует)