Судьба гуманизма в XXI столетии
Альберт Штаденский (ум. ок. 1264 года) — средневековый немецкий бенедиктинский монах, автор так называемых штаденских анналов, северосаксонских хроник середины XIII века. В этих анналах мы находим сведения по поводу наследства некоей Иды из Эльсдорфа. В 1112 году за это наследство спорили графы Штаденские и Ольденбургские.
Альберт Штаденский, в частности, сообщает, что у Иды была дочь Ода, которую Ида поначалу отдала в монастырь, а потом выкупила из монастыря и отдала за «короля Руси», которому родила сына Вартеслава. Что за Вартеслав?
Уже Н. М. Карамзин отождествил «короля Руси», мужа Оды, со смоленским князем Вячеславом Ярославовичем, сыном Ярослава Мудрого. Но у Вячеслава Ярославовича был один сын Борис, погибший в битве при Нежатиной ниве в октябре 1078 года. В этой междоусобной битве, которую вели русские князья, при штурме Чернигова погиб, как известно, великий князь Изяслав Ярославович, сын Ярослава Мудрого и шведской принцессы Ингигерды.
Карамзин спорил с историком Готтлибом Самуэлем Тройером (1683–1743), утверждавшим, что мужем Оды был Всеволод Ярославович, и что Вартеслав — это Владимир Мономах. Нас в связи с этим спором могут интересовать сообщения немецкого хроникера (в средние века их называли анналистами) 70-х годов XI века Ламперта Херсфельдского. В сообщении говорится о прибытии киевского князя Изяслава Ярославовича ко двору немецкого короля Генриха IV. Событие состоялось в самом начале 1075 года. К немецкому королю пожаловал князь, изгнанный братьями. Князь просил короля содействовать немецкими войсками его восстановлению на престоле. По свидетельству Ламперта Херсфельдского, русский князь, просивший о немецкой воинской помощи, подкреплял свои просьбы богатейшими дарами. Король принял дары и направил Бурхарда, настоятеля Трирской церкви, для переговоров с врагами русского князя. Мол, или восстанавливайте князя, или испытаете силу германского оружия. Видимо, именно Бурхард — это тот посол, про которого в «Повести временных лет» говорится: «Слы из немец к Святославу».
Итак, Бурхард был направлен к Святославу для утверждения прав Изяслава Ярославовича, который в крещении именовался Димитрием. Именно Изяслав Ярославович был изгнан из Киева братьями Святославом и Всеволодом в марте 1073 года и, как говорит «Повесть временных лет», «много блудил <...> по чужим землям».
В немецких хрониках говорится о том, что Бурхард был отправлен к своему зятю, дабы улаживать отношения с тем, кто в этих хрониках назван мятежным братом короля Руси Димитрия. А раз так, то зятем Бурхарда, по-видимому, был Святослав Ярославович, занимавший киевский престол в 1073–1076 годах. При этом из Штаденских хроник известно, что Бурхард — сын Иды из Эльсдорфа и брат Оды, дочери Иды. Тогда высоковероятно, что муж Оды — Святослав Ярославович (1027–1076), третий сын Ярослава Мудрого и Ингигерды Шведской, князь черниговский, с 1073 года великий князь Киевский. После смерти Святослава киевский престол занял Всеволод, который вскоре вернул его Изяславу. Вот такие истории — с эмиграциями, обращениями к немцам за помощью в восстановлении престола — имели место на Руси в древнейшие, сугубо доромановские времена.
Но нас здесь больше всего интересует Ида из Эльсдорфа, чья дочь была, если верна высказанная гипотеза, замужем именно за Святославом. И даже если эта гипотеза не верна (а спор историков идет не одно столетие), то всё равно являлась матерью какой-то представительницы ольденбургского дома, восседавшей на русском троне за много веков до ольденбургских Романовых.
Как мы видим, ольденбургско-русская история протягивается на очень много веков и переплетается с историей ольденбургско-антиславянской.
Хотелось бы еще раз оговорить, что споры по поводу Оды, которую называют Штаденской, длятся не одно столетие и что та версия, которую я излагаю а) не является моей и б) не претендует на окончательность. Что же касается Иды из Эльсдорфа, матери Оды Штаденской, то здесь ситуация такова.
Графом Ольденбурга в 1108–1142 годах был Эгильмар II. Как у любого другого человека, у этого графа Ольденбургского были отец и мать. И потому превращение Эгильмара II в некоего «ольденбургского первопредка» проблематично. Но нас здесь интересует не то, что такое превращение проблематично, а то, что оно реально осуществлено. И что именно Эгильмара II именуют (внимание!) прямым предком по мужской линии российских императоров, начиная с Петра III. Так что пусть все любители противопоставления нерусских советских вождей (Ленина, Сталина и других) сугубо русским белым царям — посмотрят правде в лицо и признают, что эти цари имеют в качестве своего общепризнанного (хотя, конечно, условного) ольденбургского праотца, «отпетого стопроцентного русака» — Эгильмара II Ольденбургского. Условным этот ольденбургский праотец всех русских императоров в эпоху после Петра Великого является потому, что у него есть отец и мать. Его отец — Эгильмар I. Его мать — некая Рихенца. А поскольку Рихенца является дочерью уже знакомой нам Иды фон Эльсдорф, то эта Ида является бабушкой обсуждаемого нами ольденбургского праотца русских послепетровских императоров.
Через свою бабушку этот условный праотец связан тем самым с доромановскими окормителями Руси. Тонкая вязь, не правда ли? И так ли нужно ее рассматривать? Да еще и вникать в гораздо более тонкие сюжеты?
Но ведь не рассматривая всех этих сложностей, вы вместо реальной истории своего отечества станете обладателем ее упрощенного эрзаца. А внутри этого эрзаца вы никогда не сможете рассмотреть механизмов, приводящих в движение все пружины русской истории. В том числе и те пружины, которые привели в действие механизм Первой мировой войны и крах династии Романовых, породивший невероятные катаклизмы. Не видя этих пружин и не понимая, как они действуют, вы, например, будете утверждать, что крах легитимных русских царей соорудили некие масоны. Вы так и не поймете при этом, что все русские цари и подавляющая часть высшей русской аристократии (в первую очередь родственники этих царей) имела то или иное отношение к тем или иным ветвям европейского масонского движения, немецкого в первую очередь.
Да мало ли чего еще вы не поймете? Все ли вы, будучи обладателями упрощенного эрзаца своей истории, поймете в своей литературе? Есть такой очень крупный русский писатель — граф Алексей Константинович Толстой (1817–1875). Не хочу вдаваться в частности. Скажу лишь, что Алексей Константинович принадлежал к детскому окружению будущего императора Александра II, вместе с которым ездил в 1838 году на озеро Комо, не только в силу знатности рода отца, но и в силу специфики рода матери, Анны Алексеевны Перовской, являвшейся, по-видимому, внебрачной дочерью графа Алексея Кирилловича Разумовского (1748–1822). Во избежание путаницы оговариваю, что фаворитом императрицы Елизаветы Петровны и ее возможным мужем был Алексей Григорьевич Разумовский. Что у Алексея Григорьевича был родной брат, Кирилл Григорьевич, которого императрица пожелала сделать гетманом Войска Запорожского. Что у этого гетмана был сын — граф Алексей Кириллович Разумовский. И что внебрачной дочерью этого графа Алексея Кирилловича Разумовского была мать Алексея Константиновича Толстого, Анна Алексеевна Перовская.
Граф Алексей Кириллович Разумовский — сын гетмана Войска Запорожского Кирилла Григорьевича Разумовского. Кирилл Григорьевич — брат Алексея Григорьевича Разумовского, фаворита императрицы Елизаветы Петровны. Таким образом, Алексей Кириллович Разумовский — племянник фаворита Елизаветы Петровны. Его внебрачная дочь, Анна Алексеевна Перовская — мать Алексея Константиновича Толстого. Такая вот родословная...
Ее обладатель, А. К. Толстой, сделал блестящую карьеру — как дипломатическую, так и собственно дворцовую.
Совсем не хочется, как говорится, шить лыко в строку. И потому я всего лишь сообщаю читателю, что в 1827 году, когда десятилетний мальчик Алеша Толстой впервые выезжает за границу, происходит встреча этого десятилетнего мальчика с Гёте. Разумеется, встреча происходит потому, что родственники мальчика, организовавшие эту встречу, занимали высокое положение (Алеша Толстой поехал за границу вместе с матерью А. А. Перовской и ее братом Алексеем Перовским). Но для того, чтобы Гёте, уже являвшийся в 1827 году объектом всеевропейского поклонения, не только встретился с родственниками мальчика, но и подарил мальчику кусок бивня мамонта, на котором сам небожитель Гёте нарисовал фрегат, нужны были особые обстоятельства, касающиеся родителей этого, сколь угодно умного и обаятельного мальчика.
Но бог с ними, с этими обстоятельствами. Мы уже ничему не удивляемся, зная, какое место занимал (да и не мог не занимать) Гёте во вполне респектабельном тогда масонстве, вобравшем в себя чуть ли не всю элиту тогдашней Германии, в том числе и прямых покровителей Гёте. И можем не обратить особого внимания на эту встречу маленького мальчика с великим веймарским «олимпийцем».
Так что нельзя шить это лыко в строку, как нельзя и проходить мимо подобных сведений, не представляющих собой, как мне думается, ничего экстраординарного.
Нет ничего экстраординарного и в том, что Алексей Константинович Толстой перевел произведения Гёте («Коринфскую невесту», «Бог и баядера»). В самом деле, кто только из русских поэтов не переводил Гёте... Фет переводил, Жуковский переводил, Майков переводил... Почему бы Толстому не переводить?
Экстраординарность возникает потому, что А. К. Толстой является автором стихотворения (или — короткой поэмы), в которой страстно обсуждается тема, никогда особенно в русской поэзии не обсуждавшаяся ни до Толстого, ни после него. И только что обсужденная нами.
Я имею в виду тему борьбы поморских славян-язычников с немецкими христианизаторами. Мы убедились в том, что эта тема имеет прямое отношение к обсуждаемому нами гольштин-готторпскому роду, именуемому родом Романовых. А. К. Толстой яростно встает на сторону поморских славян-язычников, воспевает их победу над немецкими поработителями, связь которых с Романовыми мы уже обсудили. Повторяю, никто в русской литературе так эту тему не обсуждал. И потому вполне допустимо ознакомить читателя целиком с короткой поэмой А. К. Толстого. Ведь не только с Вергилием и Лукианом необходимо знакомиться, пытаясь разобраться в нашей истории, чаще всего сводимой, увы, к очень упрощенному суррогату.
Итак, поэма А. К. Толстого... Она называется «Боривой»:
К делу церкви сердцем рьяный, Папа шлет в Роскильду слово И поход на бодричаны Проповедует крестовый:
«Встаньте! Вас теснят не в меру Те язычники лихие, Подымайте стяг за веру, — Отпускаю вам грехи я.
Генрих Лев на бой великий Уж поднялся, мною званый, Он идет от Брунзовика Грянуть с тылу в бодричаны.
Все, кто в этом деле сгинет, Кто падет под знаком крестным, Прежде чем их кровь остынет, — Будут в царствии небесном».
И лишь зов проникнул в дони, Первый встал епископ Эрик; С ним монахи, вздевши брони, Собираются на берег.
Дале Свен пришел, сын Нилса, В шишаке своем крылатом; С ним же вместе ополчился Викинг Кнут, сверкая златом;
Оба царственного рода, За престол тягались оба, Но для славного похода Прервана меж ними злоба.
И, как птиц приморских стая, Много панцирного люду, И грохоча и блистая, К ним примкнулось отовсюду.
Все струги, построясь рядом, Покидают вместе берег, И, окинув силу взглядом, Говорит епископ Эрик:
«С нами бог! Склонил к нам папа Преподобного Егорья, — Разгромим теперь с нахрапа Все славянское поморье!»
Свен же молвит: «В бранном споре Не боюся никого я, Лишь бы только в синем море Нам не встретить Боривоя».
Но, смеясь, с кормы высокой Молвит Кнут: «Нам нет препоны: Боривой теперь далеко Бьется с немцем у Арконы!»
И в веселии все трое, С ними грозная дружина, Все плывут в могучем строе К башням города Волына.
Вдруг, поднявшись над кормою, Говорит им Свен, сын Нилса: «Мне сдалось: над той скалою Словно лес зашевелился».
Кнут, вглядевшись, отвечает: «Нет, не лес то шевелится, — Щегол множество кивает, О косицу бьет косица».
Встал епископ торопливо, С удивлением во взоре: «Что мне чудится за диво: Кони ржут на синем море!»
Но епископу в смятенье Отвечает бледный инок: «То не ржанье, — то гуденье Боривоевых волынок».
И внезапно, где играют Всплески белые прибоя, Из-за мыса выбегают Волнорезы Боривоя.
Расписными парусами Море синее покрыто, Развилось по ветру знамя Из божницы Святовита,
Плещут весла, блещут брони, Топоры звенят стальные, И, как бешеные кони, Ржут волынки боевые.
И, начальным правя дубом, Сам в чешуйчатой рубахе, Боривой кивает чубом: «Добрый день, отцы монахи!
Я вернулся из Арконы, Где поля от крови рдеют, Но немецкие знамена Под стенами уж не веют.
В клочья ту порвавши лопать, Заплатили долг мы немцам И пришли теперь отхлопать Вас по бритым по гуменцам!»
И под всеми парусами Он ударил им навстречу: Сшиблись вдруг ладьи с ладьями — И пошла меж ними сеча.
То взлетая над волнами, То спускаяся в пучины, Бок о бок сцепясь баграми, С криком режутся дружины;
Брызжут искры, кровь струится, Треск и вопль в бою сомкнутом, До заката битва длится, — Не сдаются Свен со Кнутом.
Но напрасны их усилья: От ударов тяжкой стали Позолоченные крылья С шлема Свена уж упали;
Пронзена в жестоком споре Кнута крепкая кольчуга, И бросается он в море С опрокинутого струга;
А епископ Эрик, в схватке Над собой погибель чуя, Перепрыгнул без оглядки Из своей ладьи в чужую;
Голосит: «Не пожалею На икону ничего я, Лишь в Роскильду поскорее Мне б уйти от Боривоя!»
И гребцы во страхе тоже, Силу рук своих удвоя, Голосят: «Спаси нас, боже, Защити от Боривоя!»
«Утекай, клобучье племя! — Боривой кричит вдогоню, — Вам вздохнуть не давши время, Скоро сам я буду в дони!
К вам средь моря иль средь суши Проложу себе дорогу И заране ваши души Обрекаю Чернобогу!»
Худо доням вышло, худо В этой битве знаменитой; В этот день морские чуда Нажрались их трупов сыто,
И ладей в своем просторе Опрокинутых немало Почервоневшее море Вверх полозьями качало.
Генрик Лев, идущий смело На Волын к потехе ратной, Услыхав про это дело, В Брунзовик пошел обратно.
И от бодричей до Ретры, От Осны до Дубовика, Всюду весть разносят ветры О победе той великой.
Шумом полн Волын веселым, Вкруг Перуновой божницы Хороводным ходят колом Дев поморских вереницы;
А в Роскильдовском соборе Собираются монахи, Восклицают: «Горе, горе!» И молебны служат в страхе,
И епископ с клирной силой, На коленях в церкви стоя, Молит: «Боже, нас помилуй! Защити от Боривоя!»
Прежде всего, я должен спросить читателя: какой текст труднее читать — этот или «Энеиду» Вергилия?
Ответ, по-моему, очевиден. Но для того, чтобы сделать текст хоть чуть менее темным, еще раз напомню одни сведения и сообщу другие, необходимые в связи с «разгерметизацией» данной поэмы.
В 1147 году три славянских племени — ободриты-рерики, поморяне и жители славянского тогда острова Руян (ныне немецкого острова Рюген) единым фронтом отражали крестовый поход, призванный колонизировать славян и искоренить их языческую веру.
Вдохновителем этого антиславянского крестового похода был римский папа Евгений III.
Роскильда, в которую хочет побыстрее попасть трусливый епископ, — это средневековая столица Дании, расположенная на острове Зеландия, к западу от современного Копенгагена.
Число славянских племен, которые намеревались покорить крестоносцы, было достаточно велико. Это и бодричане (отсюда фраза из поэмы «и от бодричей до Ретры»), и поморяне, и волыняне, и ободриты-рерики, и варнабы, и вагры (последние нам попадались, потому что они занимали большую часть Гольштинии, и их главный город Страград стал потом немецким Ольденбургом). А еще в ободритский союз входили полабы (река Эльба именовалась Лабой), смельдинги, ветничи, минтги, древане...
Все это находилось в непримиримом многовековом конфликте с немцами. Конфликт подогревался религиозной темой. Славяне были язычниками.
Генрих Лев (1129–1195) — это баварский и саксонский герцог, особо враждебно настроенный к славянам. Он пытался соперничать с императором Фридрихом I Барбароссой и потерпел сокрушительное поражение.
Брунзовик — это славянское название Брауншвейга, родового владения герцогского рода Генриха Льва.
Дони — это древнерусское название датчан.
Аркона — это славянский молельный центр на северо-западном мысе острова Руян (он же, напоминаю, остров Буян русских заговоров и сказок, фигурирующий у Пушкина в «Сказке о царе Салтане», он же остров Рус, упоминаемый арабскими авторами). Известно, что это святилище было разрушено немецкими завоевателями в 1168 году, через 21 год после событий, описанных в поэме.
Кое-что можно сообщить читателю и об этом святилище, оговорив, что речь идет о сведениях с очень разной степенью достоверности.
Святовит (он же Свядовит или Свентовит) — это главный бог русского поморья. В Арконе находился именно храм Святовита. В центре арконского святилища находилась статуя Святовита — мужчины-воина с четырьмя головами, волосы и бороды на которых были обриты (в поэме говорится о том, что Боривой кивает чубом). Мужчина-воин держал в руке рог для питья. Храм Святовита был украшен красными тканями. В храме жил белый конь, на котором мог ездить только жрец Святовита. Конь использовался в обрядах, имевших целью предсказать исход битвы. Считалось, что по ночам сам Святовит выезжает на этом коне сражаться с врагами славян.
В Арконе находилась также Станица — красное полотнище на древце, знамя бога Святовита.
Волын — это торговый город западных славян, прежде всего, поморян. Он находился в устье Одера. К Х веку считался чуть ли не одним из самых больших городов Европы. И, как минимум, самым крупным городом Северной Европы.
Щегол или щегла — мачта, косица — флаг на мачте. Дуб — одно из названий ладьи.
Гуменце — древнерусское название тонзуры католических монахов и священников.
Чернобог — это как бы антитез Святовиту, злой бог, очень гневное и опасное божество, поминавшееся славянами в негативном контексте веками после христианизации.
Ретра (она же Радигощ) — одна из главных святынь западных славян, ничуть не менее важная, чем Аркона. Это город-храм, уничтоженный епископом Бухардом из Гальберштадта в 1068 году. Храм был восстановлен и окончательно разрушен в 1127 году.
Сообщая, что славяне ликуют «от бодричей до Ретры, от Осны до Дубовика», поэт рисует широкую картину. Потому что Дубовик — это Дубровник, город-порт на Адриатическом море, который называли «славянской Венецией».
На всякий случай сообщаю еще, что Перун — это бог грома и войны у славян.
Но об этом большинство знает. А вот об остальном?
Но дело даже не в утерянных знаниях, а в поэме как таковой. Вдумаемся: зачем эта поэма была написана А. К. Толстым? А также почему никем другим она не была написана? В марте 1913 года русский поэт Велимир Хлебников опубликовал статью «О расширении пределов русской словесности». До начала Первой мировой войны оставалось чуть более года. В статье Хлебников пишет, что «Рюген с его грозными божествами и загадочные поморяне, и полабские славяне, назвавшие луну Леуной, лишь отчасти затронуты в песнях Алексея Толстого». По сути, говорится, что почти никто, кроме А. К. Толстого, не задевает данную тему. Да, были отдельные немногочисленные произведения, посвященные теме балтийских славян. Но они остались малоизвестными.
Ультраславянисты, ратующие за Рюриковичей как за коренной русский род, противостоявший романовским чужакам, считают А. К. Толстого певцом русскости Рюриковичей. Но, во-первых, именно А. К. Толстой высмеял Рюриковичей в своей «Истории государства российского». А во-вторых, откуда может взяться этот ультраславянизм у человека, который с мальчишеских лет постоянно путешествует по Европе, в возрасте 14 лет описывает свое путешествие по Италии в дневнике, в возрасте 16 лет сопровождает наследника на озеро Комо, подолгу служит в Германии в русской миссии, выйдя в отставку, подолгу живет в Германии, Италии, Франции, Англии, пишет произведения на французском языке?
Так что одно дело — суждения о поэме А. К. Толстого, изрекаемые разного рода идеологами нынешнего славянского неоязычества, а другое дело — сама эта поэма со всей ее бесконечной странностью. И — уникальностью.
Эта уникальность вовсе не означает отсутствия исторического контекста, внутри которого ее только и можно рассматривать. Полемика по вопросу о происхождении русского государства началась при Иване Грозном, когда шведский король Юхан III выдвинул в переписке с русским царем так называемую норманскую теорию, согласно которой славяне добровольно ушли под власть варягов, отождествляемых со шведами. И в этом смысле являются негосударственным по своей сути народом, окормлять который по традиции должны те, к кому славяне за этим окормлением обратились.
Тезис шведского царя подхватили шведские дипломаты и историографы XVII века (Петр Петрей де Ерлезунда, Юхан Видекинд, Олаф Далин). Это могло не иметь решающего значения для русской истории, но вслед за XVII веком наступил XVIII век, с его особым значением всего немецкого. Не во враждебной Швеции, а в российской Академии наук оформлялась эта самая норманская теория. Оформляли ее, по сути, от лица петровской России Готлиф Зигфрид Байер и его последователи (Миллер, Штрубе-де-Пирмонт, Шлецер).
Как известно, против этой теории активно выступил великий М. В. Ломоносов (1711–1765). Ломоносов предложил иную идентификацию варягов. Он утверждал, что Рюрик был (внимание!) родом из полабских славян, сильно сплетенных со славянами иными, ильменскими. И что только поэтому одни славяне позвали на княжение других славян. Причем каких славян? Именно тех, которые веками сражались с немецкими (то есть, по сути, норманскими) поработителями. Так что поэма А. К. Толстого — это проломоносовский концептуальный манифест. Если бы это было по-другому, поэма была бы просто невозможна. Но Ломоносов не мог противостоять норманской теории в одиночку.
Один из первых русских историков середины XVIII века В. Н. Татищев (1686–1750) пытался найти компромисс между славянской теорией Ломоносова и противостоящей ей норманской теорией. Так появился некий Гостомысл, упоминаемый А. К. Толстым в «Истории государства российского». Мол, Рюрик-то был норманским князем, правившим в Финляндии. Но его мать была дочерью славянского старейшины ильменских славян Гостомысла, умершего ок. 860 года и фигурирующего в ряде летописей XV–XVI веков в связи с призванием варягов для княжения на Руси.
Норманскую теорию активно поддержал выдающийся русский историк Н. М. Карамзин (1766–1826). Позже другой выдающийся русский историк С. М. Соловьев (1820–1879) стал мягко оппонировать Карамзину, не отказываясь от норманской теории, признавая дружины первых варягов норманскими, но снижая влияние этого фактора.
С. А. Гедеонов (1816–1878) был первым, кто после Ломоносова всерьез стал оппонировать норманской теории. При этом Гедеонов активно занимался итальянскими и иными древностями, будучи заведующим археологической комиссией и попечителем над русскими художниками, находившимися в Риме на стипендиях российской Императорской академии художеств. Гедеонов блестяще знал античность вообще, и римскую в особенности. Он по долгу службы занимался закупками античных статуй для Эрмитажа (кстати, в определенное время он был еще и директором императорских театров). Словом, этот высококультурный человек, влюбленный в античность, избранный почетным членом императорской Санкт-Петербургской Академии наук, взял и издал двухтомный труд «Варяги и Русь». Труд был издан в Санкт-Петербурге в 1876 году. Гедеонов начал свои исследования в 1862 году, опубликовав в «Записках императорской Академии наук» свои «Отрывки из исследований о варяжском вопросе».
Создание такого исследования Гедеонов замыслил уже в 1846 году.
Гедеонов очень мощно оппонировал норманской теории. По словам одного из ее сторонников М. П. Погодина (1800–1875), норманская теория со времен Эверса не имела такого сильного и опасного противника, как Гедеонов. Иоганн Филип Густав фон Эверс (1781–1830) — это русский и германский историк, почетный член Петербургской Академии наук, создавший южно-русскую теорию в противовес норманской. Согласно этой теории, понтийская Южная Русь существовала еще до прихода Рюрика, она являлась по своей сути хазарской. От хазар же произошли казаки. Эверс протестовал против крепостного права, заявляя о том, что оно чуждо вольному духу русского народа. На его концепцию опирался М. М. Сперанский (1772–1839), русский политический реформатор эпохи Александра I, стремивший отменить крепостное право.
Носителем русского освободительного духа Эверс считал Ивана Грозного, введшего в судебник статью о Юрьевом дне. А нарушителями русского духа он считал Бориса Годунова, Лжедимитрия, Василия Шуйского и других.
Но одно дело — теория Эверса, поддержанная С. М. Соловьевым и его учеником В. О. Ключевским (1841–1911), а другое дело — Гедеонов с его возвратом к духу и букве ломоносовской славянско-утвердительной (а не славянофильской) полабской концепцией, гимном и поэтическим манифестом которой являлась процитированная нами поэма А. К. Толстого, родившаяся, как мы теперь видим, отнюдь не на пустом, как бы ломоносовском месте. Но что это за место?
(Продолжение следует.)
