Война с историей
1990 год... Интеллигентная антикоммунистически настроенная дама яростно проклинает товарища Х, входящего в руководство КПСС. Придраться к высказываниям Х она не может, ибо он человек умеренный и разумный. Сказать, что Х ненавистен ей именно в силу умеренности и разумности — тоже не может.
Тогда она начинает цепляться к внешности Х. Казалось бы, как это может вообще делать воспитанный человек? Оказывается, может. И о приличиях говорить, и яростно нарушать оные. Товарищ Х — слегка полноватый мужчина невысокого роста. Дама называет Х «жирным боровом», «отвратительным карликом» и так далее. Публика подвывает «Боров! Карлик! Жирный урод!»
Наблюдающий все это психолог спрашивает: «Вы готовы так обсуждать любого политика?» — «Да!» — отвечает женщина. «Так давайте обсудим данные господина Y!» Женщина вздрагивает, ибо Y, популярный в перестроечной Москве либеральный политик, подходит под ее ругательные метафоры намного больше, чем Х. Но тут же находится: «Да что Вы, Y — он же такой очаровательный пингвинчик!». «Да, да, именно пингвинчик», –восхищённо подхватывает публика.
Враг толкает наших сограждан вниз. «Вниз» — для врага является не только средством, но и целью войны. Ибо цель его войны — нисхождение. Наша цель — Восхождение. Враг хочет добить народ, сведя его с ума окончательно. Мы хотим восстановить историко-политическую субъектность нашего народа. А значит и его способность к самостоятельному критическому мышлению.
Четкость определений, их объективность, категорическое отсутствие вкусовщины и произвола — вот то, без чего нет и не может быть самостоятельного критического мышления.
Значит ли это, что мы должны отказаться от яркой образности? Ни в коем случае! Ибо отказавшись от нее, мы проиграем войну. Не отказ от образности, а ее использование для расшифровки строгих, четких, холодных определений — вот единственный путь к победе.
Точная связь сочных образов с такими определениями — вот, что нам нужно. Враг боится строгих определений. Он не хочет обнажать содержание, стоящее за его образами (всеми этими «мухами», «анчоусами» и так далее).
Мы же крайне заинтересованы в том, чтобы сочетать образы с такими определениями, которые выводят на холодное, глубокое и ясное Содержание.
«Превращенная форма» — это определение из арсенала великой классической философии. «Тараканы» — это применяемый нами образ. Связан ли этот образ с тем Содержанием, которое выявляет классика, обсуждающая превращенные формы? Да, связан!
Вначале — о превращенных формах.
Форма может отражать и выражать Содержание. Она может быть безразличной к Содержанию. И она может уничтожать Содержание. Уничтожая Содержание, Форма становится «превращенной». «Тараканы» — это всегда превращенные формы.
Есть тяжелейшее заболевание — рассеянный склероз. В чем суть заболевания? В том, что «служба безопасности», которой располагает организм больного, то бишь иммунитет, «превращается» в главную опасность для организма. Иммунитет начинает подавлять всё то здоровое, что он обязан охранять. И начинает поощрять всё то больное, что он должен уничтожать. Единственным средством борьбы с этой болезнью, которое используют современные медики, является подавление иммунитета. Но ведь понятно, насколько это средство борьбы несовершенно: подавив иммунитет, вы делаете организм подверженным всем видам заболеваний.
«Превращение»... Когда же именно это средство стали использовать в качестве тотального оружия, выводя «тараканов» и натравливая их на людей? Кто впервые решился встать на подобный самоубийственный путь?
1917 год. Трудящиеся всего мира начинают выступать в поддержку Великого Октября. Капитализм ощущает масштаб угрозы. И реагирует на это вполне адекватно — капиталисты начинают внимательнейшим образом изучать Маркса и Ленина. Именно это становится главным ответом капитализма на вызов Великого Октября. Другие ответы на этот вызов носят второстепенный характер. Да, войска Антанты душат большевиков, а спецслужбы капиталистических стран организуют против большевиков разного рода заговоры. Да, народы России морят голодом, дабы они отказались от завоеваний Октября. Но это все — частности. Главное происходит в тиши «мозговых центров» капитализма, где властители мира вместе с экспертами читают Маркса и Ленина.
Кстати, именно после победы Великого Октября испугавшиеся властители перестали относиться к своим экспертам как к высокооплачиваемой прислуге. И допустили этих экспертов в закрытые центры власти, предоставив им фактически те же права, что и представителям господствующего класса. Интеллигенция с этого момента перестает быть обслугой капитала. Она становится его партнером. Разумеется, речь идет о той интеллигенции, которая согласилась на подобную роль. Другая интеллигенция протягивает руку большевикам.
Внимательно прочитав Маркса и Ленина, интеллектуализированный капитал сделал из этого прочтения глубокий вывод. «Да, — признали капиталисты, — историческое восхождение неминуемо приведет к тому, что мы потеряем власть. А значит, у нас есть одна возможность — прекратить историческое восхождение, обернуть вспять колесо истории, начать воевать с историей. Конечно, встав на этот путь, мы теряем классическую легитимность, перестаем быть историческим классом, изменяем идеалам великих буржуазных революций, отказываемся от своего проекта Модерн, от прогресса и гуманизма. Но другой возможности у нас нет. Либо мы уничтожим историю, либо история уничтожит нас».
Встав на путь уничтожения Истории, капитал превратился в монстра. Хищная природа капитализма всегда находилась в сложных отношениях с его историческими и гуманистическими позывами. Но до поры до времени эта хищная природа уравновешивалась ими. Значение Великого Октября в том, что буржуазный класс, приняв вызов, поднял знамя реакции. Обычно класс, теряя «историческое лидерство», становится стихийно реакционным. Великий Октябрь сделал буржуазный класс сознательно реакционным.
Георгий Димитров на процессе, который организовали против него нацисты, говорил: «Колесо истории вертится» и «вы не можете повернуть его вспять». Капитал слушал и наматывал на ус. Он в тиши разрабатывал проект по повороту вспять колеса истории.
Гитлер и его приспешники начали заниматься этим, засучив рукава. Возникли сбои, грубые ошибки. Позже обнаруженные сбои были устранены, а грубые ошибки исправлены. Капитал понял, что он теперь обладает возможностями для полноценного контристорического и антиисторического действия. Что такие возможности предоставляют ему телевидение, новые знания о человеке, новые спецслужбистские методы и многое другое.
Капитал понял также, что, используя эти возможности и осуществляя проект «уничтожения Истории», он перестает быть «капиталом» в строгом смысле этого слова.
Г.П.Щедровицкий какое-то время читал лекции в нашем «Экспериментальном творческом центре». Его отношение к перестройке было достаточно сложным. Обсуждая ее действительное содержание, он вспоминал своего соратника А.А.Зиновьева. Если верить Щедровицкому, то Зиновьев, не слишком это афишируя, разрабатывал новый подход к капитализму. Главное в этом подходе — отказ от признания капитализма одной из формаций. Казалось бы, такой отказ противоречит Марксу самым очевидным образом. Но если опять же верить Г.П.Щедровицкому, то Александр Зиновьев каким-то загадочным образом ухитрялся обнаружить у Маркса именно эту мысль. Мол, именно Маркс в неявной форме утверждал, что капитализм — это не формация, а переходный период. Между чем и чем? Между гуманизированным Средневековьем, исповедующим идею восхождения, и новым Средневековьем, начисто лишенным этой идеи. В этом случае главная задача капитализма — в уничтожении гуманизма как такового. Завершив дегуманизацию, капитализм сворачивается и входит в новый посткапиталистический уклад, образуя сложный симбиоз со всеми реликтами антигуманизма, сохранившимися от предыдущих укладов.
Легче всего сказать, что Г.П.Щедровицкий произвольным образом искажал мысли А.А.Зиновьева. Но нам представляется неверной такая трактовка высказываний Георгия Петровича. Скорее всего, Зиновьев и впрямь пытался прочесть Карла Маркса столь специфическим образом. Ключи подобного прочтения он унес с собой в могилу. Обсуждая откровенно очень многие вопросы, Зиновьев данный вопрос оставил за рамками публичных обсуждений.
Впрочем, такого рода зарисовки, обладая очень большим значением для тех, кто хочет идти по следам Зиновьева, не должны заслонить главное и наиболее очевидное. Капитал действительно объявил войну Истории. И вознамерился выиграть эту войну. До капитала никакой другой господствующий класс никогда не занимался подобным. Да и не было возможности решать столь амбициозную задачу. Эта возможность реально появилась в середине XX века.
Нельзя объявить войну Истории, не обзаведясь доктриной, согласно которой История — это зло. Ведь в подобной войне моральный фактор имеет огромное значение. Эффективно воевать можно, только зная, что твой противник — Зло. Существуют ли доктрины, согласно которым История — это зло? Да, конечно, они существуют. И все они основаны на принципе примордиальности. Согласно которому некогда существовал Золотой век, а после этого начался век намного худший — Серебряный. Потом еще худший — Железный. Ухудшение достигнет максимума, потом произойдет восстановление потерянного благого начала. И так далее.
Цикличность времени: нарастание «поврежденности», избавление от «поврежденности», новое нарастание «поврежденности»... Кто только об этом не говорил! Гораздо важнее — кто этого не признавал. Этого не признавали, прежде всего, христиане, противопоставившие такойцикличности знаменитую «стрелу времени». В сущности, именно христиане и создали Историю как доктрину. Враг боролся с этим, противопоставляя христианской историофилии — историофобию самого разного рода. Внедряя историофобию в христианство... Критикуя христианство и требуя возвращения к язычеству... Противопоставляя христианству определенным образом препарированные восточные доктрины.
Обратная левосторонняя свастика в фашизме — это символ свертывания истории. Черное солнце — главный тайный символ гиммлеровского СС — это еще более яростно историофобский символ.
Но капиталу для победы над Историей мало было подобного рода древних союзников. Ему нужно было создать нечто принципиально новое. Это «принципиально новое» именуется Постмодерн. Именно Постмодерн придал теории превращенных форм и окончательность, и прикладной военный характер. Постмодернизм назвал превращенные формы симулякрами. Симулякр — это форма, отрицающая свое содержание, существующая отдельно от этого содержания и, наконец, издевающаяся над содержанием как таковым. Последнее, наверное, важнее всего. Постмодернизм создает симулякры как тараканов для сознания. Превращенной формой может быть идея. Но ею же может быть и личность. Главное — чтобы Форма глумилась над Содержанием. Цитируют Достоевского по поводу слезы ребенка... А потом обсуждают последствия собственных реформ, разводят руками и говорят: «Да, все зальется слезами и кровью. А что поделать?»
Разве это не симулякр? Мы выдвигаем голословное обвинение? Полно. Перестройщики делали свое черное дело, постоянно адресуя к «слезе ребенка». До сих пор по поводу этих «слез» рыдают Млечин и Сванидзе. А Ракитов, советник Ельцина, озвучивший план смены цивилизационного ядра России, откровенно говорит о том, что во имя реализации этого плана Россия должна умыться кровью и слезами. Вот вам и превращенная форма. Точнее, одна из подобных форм.
Мы ведем войну за Историю как сверхценность, суть которой — право на Восхождение. И мы знаем, с кем мы ведем войну.
Мы знаем, что с нами воюет постмодернистский враг. Волк, натянувший на себя овечью шкуру. И мы знаем, чем чревата для человечества победа этого волка.
Впервые за всю историю ведется война самой Истории — с ее смертельным врагом. Встав на тропу этой войны, мы продолжаем великое дело тех, кто победил фашизм в 1945-м. Тех, кто в 1917-м дал отчаявшемуся человечеству шанс на продолжение Истории.
