Война с трудовым воспитанием

Отношение к труду, как и многое другое, не является чем-то изначально заданным, присущим человеку с младенческой поры. Это отношение формируется у человека. Человечество училось формировать у нового поколения трудовые навыки на протяжение тысячелетий. Вырабатывались необходимые приемы, создавались необходимые институты.

При этом огромную роль играли общественные умонастроения, которые менялись в зависимости от того, на каком этапе своего развития находились те или иные народы. Очень большую роль играло также отношение к труду в том или ином обществе. И дело было не только в том, почитался ли в том или ином обществе труд. Или же почиталось нечто совсем другое. (Например, безделие, нега, лень — истории известны общества, в которых именно они считались почетными.)

Но, наверное, еще более важную роль в готовности или неготовности человека трудиться, в его желании или нежелании осваивать трудовые навыки, в том, гордится ли он своим трудовым мастерством, или же он стесняется этого мастерства — играло понимание роли труда в создании человека. В советскую эпоху общепризнанной была теория, согласно которой именно труд создал человека из обезьяны, именно труд вырвал человека от дочеловеческого природного ада (инферно) и начал формировать в человеке человечность как таковую.

Заметим, что такая метафизика труда, взятая на вооружение марксизмом и ставшая чуть ли не стержнем советскости как таковой (в высшем, разумеется, ее проявлении), не может быть рассматриваема как фундаментальная, несомненная и неотменяемая константа человеческого бытия, не зависящая из уклада жизни, от господствующей культуры, институтов воспитания и прочее.

Чем было изгнание из библейского рая? Разумеется, проклятием. Но в раю первочеловеки наслаждались ничегонеделанием. А труд был им предписан в качестве наказания за грех. Трудиться они начали после изгнания из рая.

Соответственно, возникал статус труда, порожденный метафизикой труда. Труд был своего рода проклятием. Накаленный протестантизм придал труду, если верить Максу Веберу, иной статус. Труд стал как бы и проклятием, и спасением. Человек, желая спастись, принимает проклятие труда как наказание за грехи. Он истязает себя трудом с особой рьяностью, можно сказать распинает себя на трудовом кресте — и в результате, если он по-настоящему избран, то его рвение замечают высшие благие силы. И, оценив это рвение, даруют ему успех.

Согласитесь, есть разница между протестантской и советской трудоголией. Но есть, конечно, и общее — трудоголия как таковая. Вера в труд, преклонение перед трудом, гордость за то, что ты являешься человеком труда. Есть и презрение к безделью, в советском обществе есть даже запрет на безделье (уголовное наказание за тунеядство).

Я уже говорил о том, что постсоветская система образования представляла собой советскую систему, вывернутую наизнанку. Или, что то же самое, систему, в которой всё советское поносилось, а всё, что было советским воспитанием отвергнуто и осуждено — возносилось.

Возникла метафизика, основанная на презрении к труду. Возник особо низкий статус труда — мол, трудятся только лузеры. Откуда в этой ситуации могло взяться трудовое воспитание? Да и уважительное отношение к труду вообще. Кроме того, когда ты трудишься в социалистическом обществе, то ты не горбатишься на дядю, видя при этом, что дядя, на которого ты горбатишься, — вор и ублюдок. А когда ты трудишься в обществе не просто капиталистическом, а антисоциалистическом и даже антисоциальном (последнее, конечно, парадоксально, но реально — увы и ах!), то ты действительно ощущаешь себя идиотом, который зачем-то горбатится на «хорька».

Переводя это на научный язык, можно сказать, что нелегитимность капитала порождает нелегитимность труда. А легитимности капитала в условиях правил первоначального накопления, предложенных Ельциным и его командой, по определению быть не могло.

Проходили годы и десятилетия нелегитимности труда и капитала. И они неумолимо изнашивали всё, что можно назвать советскими наработками в деле реального трудового воспитания, в деле реального уважения к труду.

На какой-то момент стало ясно, что потерян не только инженерный и научный корпус, но и рабочий класс, создававшийся в СССР с огромными издержками за беспрецедентно короткий срок. И как-то между прочим, под давлением очевидности и порожденных ею надобностей, стала возвращаться в нашу жизнь проблема этакого, знаете ли, трудового воспитания, наград за трудовые успехи и многого другого.

Хорошо, что она стала возвращаться, эта проблема. Но очень плохо, что она стала возвращаться «между прочим», без обсуждения предыдущих чудовищных ошибок, без формирования новой стратегии трудового воспитания, без обращения к соответствующим традициям.

А раз так, то давайте обратимся к этим традициям. И обсудим их хотя бы вкратце с тем, чтобы понять, как мы собираемся продлевать то, что до нас сформировало человечество, то, без чего Россия погибнет, то, без чего народ не может быть ни субъектом своей истории, ни общностью, собором, представляющим собой нечто качественно большее, чем каждый из входящих в него кирпичиков.

О трудовом воспитании как средстве формирования свободного гармоничного человека, который готов трудиться на благо всех членов общества, впервые заговорили еще социалисты-утописты в XVI–XVIII веках.

Так, Анри Сен-Симон, французский философ и социолог, основатель школы утопического социализма, а также другой французский философ и социолог Франсуа Фурье считали, что задача воспитания состоит в том, чтобы подготовить молодое поколение к трудовой деятельности и обеспечить его всестороннее развитие.

Роберт Оуэн, английский философ, педагог и один из первых социальных реформаторов XIX века, организовал школы, в которых дети с раннего возраста вовлекались в коллективный труд.

Вслед за ними и русские деятели внесли вклад в теорию трудового воспитания.

Великий русский педагог, основоположник научной педагогики в России Константин Дмитриевич Ушинский в своей работе «Труд в его психическом и воспитательном значении» обосновал значение свободного физического труда в процессе всестороннего развития человека.

Вот что он пишет в своей работе:

«Но еще более резкий пример того, что свободный труд нужен человеку сам по себе, для развития и поддержания в нем чувства человеческого достоинства представляет нам римская история.

Припомните характер римского гражданина в тот период, когда он из-за сохи переходил к занятиям консула и диктатора, и сравните его с характером римского обжоры времен Домициана, когда целый мир присылал в вечный город изысканнейшие произведения самых отдаленных стран и когда всякое занятие считалось предосудительным не только для римского вельможи, но и для оборванца римской черни; когда тысячи рабов не только избавляли римлянина от необходимости что-нибудь делать, но даже что-нибудь думать; а толпы германских наемников снимали с него обязанность самому защищать свое отечество. Нечего говорить уже о нравственном достоинстве римлян в этот период: картины, набросанные Тацитом, даже теперь кажутся невероятными. Рабы, избавивши римлянина от необходимости трудиться, сделали его самого таким добровольным рабом, каких ни после, ни прежде никогда не представляла история».

Вдумаемся в слова Ушинского. Избавляясь от необходимости трудиться, то есть, по сути, оставляя себе лишь потребление, человек превращается в добровольного раба.

Как тут не вспомнить набившие уже оскомину, но от этого не ставшие менее вопиющими слова бывшего министра Фурсенко о том, что школа должна воспитывать потребителя. Понимаете? Потребителя! То есть раба! И на это направлена война с нашим образованием — на то, чтобы воспитывать раба.

Но вернемся к Ушинскому.

Далее он развивает свою мысль и говорит о том, что если бы людям удалось открыть философский камень — некий реактив, способный превращать металлы в золото, который тщетно искали средневековые алхимики — то золото просто перестало бы быть средством расчетов. Но если бы у людей появился сказочный мешок, предоставляющий человеку всё, что он пожелает, или машина, заменяющая всякий труд человека, то развитие человечества остановилось бы. Разврат и дикость завладели бы обществом. После чего оно быстро распалось бы.

И далее Ушинский переносит эту модель на сословия, говоря о том, что если проследить за возникновением и падением сословий, то здесь можно провести параллели. Как только необходимость труда, любого труда — государственной, военной или гражданской службы, науки, торговли и так далее, — отвергается каким-либо сословием, то это сословие теряет силу и влияние и уступает место другому сословию, к которому переходят вместе с трудом энергия, нравственность и счастье.

Для того, чтобы показать, что советский подход к трудовому воспитанию наследовал досоветский русский подход, приведу слова Ленина о роли этого самого трудового воспитания: «Нельзя себе представить идеала будущего общества без соединения обучения с производительным трудом молодого поколения: ни обучение и образование без производительного труда, ни производительный труд без параллельного обучения и образования не могли бы быть поставлены на ту высоту, которая требуется современным уровнем техники и состоянием научного знания».

Так что никаких сомнений в единстве традиции (и четком осмысленном обосновании этого единства) нет.

А теперь вспомним, какие формы трудового воспитания были в советской школе.

В первую очередь это уроки труда, на которых дети учились работать руками.

Мальчики обычно обучались столярным и слесарным работам. Сначала без использования станков, а позже и на станках — сверлильном, токарном, фрезерном и других.

Девочки учились готовить, шить, изучали рукоделия. Нельзя сказать, что это давало какую-то серьезную профессию, но зачатки ее вполне осваивались. А главное, это было то самое трудовое воспитание.

Еще одним видом трудовой деятельности в школе были дежурства. Они несли в себе достаточно серьезную воспитательную нагрузку.

Дежурные должны прийти раньше в школу. Подготовить класс к занятиям. Следить за порядком. Это дисциплинировало самого дежурного, воспитывало в нем ответственность, умение добиться уважения в коллективе.

После уроков дежурные убирались в классе. Это приучало детей к порядку — каждый, кто отмывает полы и парты от грязи, в следующий раз сам будет меньше мусорить. А тот, кто следит за дисциплиной — сам меньше будет нарушать эту самую дисциплину.

Создатели дежурств вкладывали в них не формальный, а серьезный воспитательный смысл. Вот как, например, описывает дежурство первоклассницы Маруси писатель Евгений Шварц в своей повести «Первоклассница», по которой был снят популярный советский детский фильм:

«– Нянечка, ведь я дежурная, — объясняет Маруся.

— Да уж вижу, понимаю, — отвечает няня, широко распахивая дверь. — Беги работай!

Маруся начинает хозяйничать в классе. Она надевает на руку красную повязку, берет пыльную тряпку, вытирает доску, вытирает стол и поет, поет...

Зазвонил звонок.

И вот уже все девочки сидят на своих местах.

Все, кроме Маруси.

Важная, она стоит неподвижно, как часовой, возле стола учительницы.

Входит Анна Ивановна. Здоровается с девочками. Говорит Марусе приветливо:

— Ах, вот кто нынче моя первая помощница!

Анна Ивановна оглядывает класс, кивает головой Марусе:

— Молодец! Всё в полном порядке. И доска чистая, никто не записан. Значит, девочки тебя слушаются. Молодец!»

(Продолжение следует)