«Я буду пилить, а вы — пиликать!»
Итак, какова же реальность шуры, пришествие которой, как я убежден, почти неизбежно порождается пришествием Шуры?
Даю слово оперативникам.
Март 2001 года.
«По оперативным данным, сегодня Шамиль Басаев и иорданец Хаттаб пытаются подчинить себе все разрозненные банды, до сих пор орудующие в Чечне. Как известно, Басаев, имеющий позывные (клички) «Лысый» и «Байсангур», назначил себя главой «высшего военного меджлиса Шуры (совета)». Его прямой заместитель (аналог «начальника штаба») Хаттаб (позывные «Салех», «Тадж», «Мансур») координирует направления и сектора. По данным разведки, лидерам террористов подчиняются более 40 полевых командиров — членов «Шуры», чьи отряды действуют против российских войск и МВД на семи основных направлениях».
Вот это — реальность шуры в Чечне. Оперативная, так скажем, реальность. А вот другая оперативная реальность, не чеченская, а афганская.
«Формально движение Талибан возглавляет Верховная шура, коллегиальный орган, ассоциируемый с г. Кветта на территории Пакистана (Кветтская шура или Шура Кветты). Однако, по оперативным данным, большинство заседаний этой Шуры проходят в г. Карачи.
Номинально Шурой Кветты руководит мулла Мохаммед Омар. Но он тяжело болен (а возможно, уже и мертв). Поэтому о его реальной руководстве этой Шурой не может быть и речи. Хотя продолжают выпускаться воззвания и призывы от его имени.
При этом Кветтская шура, которой якобы подчиняются все остальные шуры, — на деле не более, чем площадка для переговоров. В ходе заседаний периодически происходят конфликты, переходящие в вооруженные стычки. По имеющимся оперативным данным, председателем Кветтской шуры сейчас (на момент написания текста, который в данном случае не имеет значения — С.К.) является Хафиз Абдул Маджид, глава разведки талибов в 1990-х гг.
Кроме Кветтской шуры, существуют еще три фронтовых шуры:
1. Гердийская шура, глава — Абдул Закир, зона контроля — юго-западные провинции Афганистана, в первую очередь Гельманд и Кандагар, традиционный оплот Талибана;
2. Мирамшахская шура, управляется кланом Хаккани, зона контроля — юг Афганистана, в т. ч. часть провинции Кабул;
3. Пешаварская шура, нынешнее руководство неизвестно, зона контроля — восток страны».
Я мог бы приводить и другие данные по реальности шуры, не имеющей никакого отношения к тому, что описывает Гейдар Джемаль. Я мог бы также задаться вопросом о том, зачем Гейдару Джемалю, прекрасно понимающему, что такое шура де-факто, восхвалять шуру как воплощение демократии и высокого религиозного идеала.
Но, обсудив (дабы не быть обвиненным в некомпетентности) все то, что связано и с благолепной абстракцией шуры, и с мрачной реальностью все той же шуры, я сразу же после этого дистанцируюсь от всего, что связано с любыми — и теологическими, и оперативными — тонкостями. И заявляю, что для меня шура — это знак чего-то резко более обобщенного, нежели всё, что я описал выше. Да, я использую слово «шура» — потому что то обобщенное, что меня волнует по-настоящему, в наибольшей степени воплощено в оперативной реальности шуры — чеченской, талибской или любой другой.
Однако я предлагаю читателю считать шурой в обобщенном смысле этого слова любой совет полевых командиров. Правомочность подобного обобщения определяется особой мощностью и значимостью исламских (а точнее, исламистских) прецедентов шуры. Но сводить все к исламизму я вовсе не собираюсь.
Стремясь в этом тексте сочетать аналитическое, политическое и метафизическое начало (а это необходимо, коль скоро текст размещен на полосах, адресующих именно к этим началам), я должен быть и образен, и конкретен. Нет и не может быть метафизики без образов. Образ мой таков.
Коллективный Шура Балаганов (он же криминальный капиталистический класс, порожденный НЭП-1,2,3 и так далее) может существовать в двух ипостасях.
Первая ипостась — мирная. В этой ипостаси данный класс является именно балаганным в полном смысле этого слова. Он кривляется, гримасничает, пилит гири нашей экономики, культуры, науки, социальной жизни, стремясь обнаружить в них нечто, значимое для его тупой и алчной натуры. Он обнаруживает это, безмерно радуется. Если ему мешают это обнаружить, мешают распилить гири, нужные вовсе не для того, к чему он стремится, этот класс огрызается. И порою он может огрызаться даже кроваво. Но пока внутри этого класса встроен стабилизатор — класс будет именно Шурой Балагановым в полном смысле этого слова.
Вторая ипостась того же класса — немирная. Или, точнее, военная. То есть та, с которой я ознакомил читателя в начале этой статьи. Но перед тем как более подробно обсудить эту ипостась, я хочу проанализировать взаимосвязь между двумя словами — пилить и пиликать. Пока Шура — в его мирной пока еще ипостаси — пилит, кто-то пиликает. И Шура в мирной ипостаси очень нуждается в том, чтобы пиликали.
Раз уж вы перестали жмуриться, то представьте себе этого, пока еще мирного и всем довольного Шуру, сытого, ухоженного, вооруженного даже не пилой, а пилочкой, напоминающей произведение искусства. Корпус из драгоценных материалов, украшенных бриллиантами… Гравировка, исполненная мастерами своего дела… И так далее.
Шурка, сияя, подмигивая окружающим, пилит окружающую его российскую действительность, причем так, что его движения легко спутать с виртуозным управлением скрипичным смычком. Ну прямо тебе не Шурка, а какой-нибудь Спиваков.
«Ну вот, — скажет подозрительный читатель, с трудом согласившийся перестать играть в жмурки и стремящийся поскорее вернуться к этой игре, — вы, наконец, проявили свою враждебность к творческой интеллигенции как таковой! И на каких-то произвольных основаниях связали воровского Шурку Балаганова с замечательным, никаким воровством не занимающимся дирижером и скрипачом. Никакой настоящей связи между ними нет. А вы ее навязываете через произвольные сопоставления».
Я эту связь не навязываю, читатель. Я, напротив, всячески хочу подчеркнуть отсутствие прямой связи между нашей творческой интеллигенцией — как научной, так и культурной — и коллективным Шуркой Балагановым. Шурка Балаганов пилит, то есть ворует. Делает он это более или менее изящно. Но никакое изящество воровства не меняет содержания данного неблаговидного занятия.
А творческая интеллигенция — в той ее части, в которой она не интегрировалась в коллективного Шурку Балаганова, — творит. И не ее вина, что она творит в крайне неблагополучном мире. Стоп… Не ее вина? А что делать сознаменитым «я отвечаю за все»? Что делать с апелляцией Некрасова к гражданственности? Что делать с гражданственностью вообще? И потом — так ли уж наша творческая интеллигенция не отвечает за произошедшее? Разве она не поддержала — в подавляющей своей части — пришествие Шурки Балаганова? Разве она не отреклась от своего советского прошлого? Не стала глумиться над теми произведениями, которые превратили отдельных представителей этой творческой интеллигенции в так называемых властителей дум?
Я должен перечислять вам тех, кто отрекся от своих собственных творческих свершений? Должен снова вам рассказывать о том, как Окуджава проводил реинтерпретацию собственной песни «Сентиментальный марш» перед тем, как выступить на концерте, восхвалявшем победу бандитов 4 октября 1993 года? Должен перечислять вам имена тех, кто участвовал в этом концерте?
Но и это еще не все. Мы никогда не забудем, как госпожа Ахеджакова и ей подобные призывали Ельцина расстрелять Дом Советов. Именно призывали, требовали крови. Мы никогда не забудем того, как тот же Окуджава заявил: «…Когда я увидел, как Хасбулатова и Руцкого, и Макашова выводят под конвоем. Для меня это был финал детектива. Я наслаждался этим»… Понимаете? Наслаждался!
А бесстыдные мессы потребления, которые наша интеллигенция — и научная, и культурная — стала сотворять, откинув в одночасье свой аскетический прикид предыдущей эпохи? А пакт, заключенный этой интеллигенцией с криминалом? «Ворюга мне милей, чем кровопийца», — сказал господин Бродский. Стоп. Ворюга, между прочим, очень часто бывает кровопийцей. Поэтому подлинный смысл фразы господина Бродского только в одном — в том, что он объясняется в любви к ворюге.
Рассказывать, кто из наших интеллигентов как именно объяснялся в этой любви? Как противопоставлялись идеалы и интересы? Как восхвалялись низменные, шкурные потребности?
Так что наша интеллигенция — вновь повторю, в ее преобладающей части — участвовала в сотворении Шурки Балаганова, в его пришествии и воцарении. Поэтому считать ее никак не ответственной за шуркизацию страны невозможно. Если бы в момент, когда Шурка начал пилить, эта интеллигенция не благословляла Шурку своими творческими пиликаньями, пришествие Шурки было бы невозможно.
И так ли уж эта интеллигенция недовольна тем, что Шурка стал альфой и омегой нынешнего постсоветского бытия?
Отвечая на этот жизненно важный вопрос, я просто обязан от простейшего переходить к более сложному. И наконец, к наисложнейшему. Поэтому я не буду смаковать то, как именно от своих героев отказывались авторы идеологизированных произведений. А также то, как вела себя политизированная (то бишь либероидная) творческая интеллигенция в момент преступного палачества власти. Я сознательно возьму наисложнейший случай, сознательно сделаю позицию наиболее уязвимой. И потому вернусь к господину Спивакову как символу полного отсутствия прямого сопряжения между пилящими и пиликающими. И одновременно как к символу косвенного сопряжения этих двух сущностей, одна из которых пилит, а другая пиликает.
Недавно по причинам, которые не интересны читателю, я оказался на концерте Спивакова в Доме Музыки. Меня и тридцать-то лет назад Спиваков не только не восхищал, но и, напротив, мучительно усыплял. Само название «Виртуозы Москвы» говорило о многом. Ойстрах ведь не виртуоз, правда? Даже Ростропович — и тот не был виртуозом. А уж Рихтер — так тем более.
В самом слове «виртуоз» есть что-то стерильное. И, право дело, созвучное слову «кастрат» (те, кто знает историю классической оперы, смысл этого созвучия поймет и на меня не обидится). Я же ценю в музыке вообще и в исполнительской тем более только страсть, которая, как бомба взрывчаткой, начинена неким началом, сочетающим в себе и могущество духа, и ту мощь, которой кастраты полностью лишены.
Но дело не в Спивакове. Точнее, не только в нем. Весь зал был заполнен коллективным Шурой Балагановым — как высоко благополучным, так и минимально благополучным. При этом весь Шура Балаганов одинаково ценил благополучие, вне зависимости от его градуса. Еще недавно этот Шура ни за что не стал бы слушать Баха, Брамса и даже Чайковского — пусть и в безопасном исполнении Спивакова. Но теперь настали другие времена. И сидящие в зале, неотрывно следя за работой смычков (вот ведь как люди пилят! кто на контрабасе, а кто на скрыпке!) и боковым зрением наблюдая друг друга — перемигиваются. Опять-таки каким-то почти невидимым, чуть ли не мистическим образом: «Ах, как мы интеллигентны! И как благополучны! И вы благополучны! И мы благополучны! И вы интеллигентны! И мы интеллигентны!»
Спиваков точно знает свое место в этом процессе. А также понимает, что если он изовьется чуть-чуть более активно или руками помашет побойчее, то коллективный Шура Балаганов начнет аплодировать с особой ретивостью. Спиваков, конечно, этого Шуру бесконечно презирает. Но он благополучен, как и Шура. И тоже является частью данного коллективного Шуры.
Но все это хорошо до тех пор, пока в тело коллективного Шуры Балаганова, этого коллектора благополучия и благости, сытости и чванства, тупости и самонадеянности, встроен этакий стабилизатор. Представьте себе, идет этот Шура по дороге жизни и, конечно же, с песней. Вчера еще этой песней была «Мурка», а сегодня натурально может быть «Песня Сольвейг». Более пресная, конечно же, песенка, но… грят, щас такая мода, тудыть ее растудыть…
Впрочем, нашему Шурке-коллектору всё равно, с какой песней идти по жизни. Ему главное — идти — от одного распила к другому. Нет распила — нет дороги. А это очень тягостно, даже если уже распилено выше крыши. Потому что идти-то надо. А иначе как от распила к распилу идти не можешь. Итак, идешь ты... И свита за тобой движется. А чуть выше уровня пупка в твоем теле торчит этакий стабилизатор, чем-то напоминающий лазерную указку. Торчит себе и торчит, и всё хорошо. Потом — бац! — и кто-то этот стабилизатор выдернул. Сияющий Шурка распадается на части, взвивается смрадным смерчем и, повертевшись вдоволь, превращается в шуру, то есть в совет оскаленных полевых командиров.
И пилить шура начинает не изящным лобзиком. Она на циркулярных пилах тела распиливает. Иногда мужские, иногда женские, а иногда и детские. Вы не видели, как это происходит? Вам повезло.
Но уж извините — я кое-что расскажу вам о тех, кому не повезло. А заодно и об инфернальном таинстве превращения Шурки в шуру. Вы ведь перестали жмуриться для того, чтобы увидеть нечто, не правда ли? Ну так — и виждь, и внемли…
