Догматический марксизм как превращенная форма
Темы, раскрываемые в статьях «О коммунизме и марксизме» и «Судьба гуманизма в XXI столетии», на мой взгляд, очень важны. Я всегда с нетерпением жду каждого нового номера с продолжением. На мой взгляд, циклы очень связаны между собой, так как один обсуждает метафизику коммунизма, так необходимую человечеству сегодня, а второй — метафизику фашизма. Это крайне интересно. Бесспорно, есть и третье начало — это отсутствие метафизики. К сожалению, оно сейчас наиболее распространено и им заражена огромная часть человечества, особенно на Западе.
Та сытость и успокоенность, о которой говорит Сергей Кургинян в статьях «О коммунизме и марксизме», и есть главная проблема остывания человечества. И нам опять до зарезу нужна новая «инкарнация» прометеевского мифа, чтобы он вновь согрел человечество своим огнем, дабы не допустить «тепловой смерти Человечества». Которое в этом случае с неизбежностью не сможет предотвратить и «тепловой смерти Вселенной» (если рассматривать это по «Космогонии Духа» Э. Ильенкова).
Казалось бы, тема прометеизма абсолютно марксистская и коммунистическая. Кому же еще объявляться наследниками ретивого бога, который восстал против жестоких богов Олимпа и подарил людям способность творчества и производства, которую воспевал молодой Маркс! Но тут со стороны многих коммунистов зачастую натыкаешься на непреодолимый барьер, от которого веет смертным холодом какого-то бездушного рационализма, — наверное, неправильно понятого материализма — и об него разбивается всё, что касается духа. Хотели убрать всё религиозное и божественное, а вместе с этим убрали и важную часть человеческого. Метили в Бога, а попали в человечество.
Проблема большинства ортодоксальных марксистов в том, что они понимают марксизм и коммунизм главным образом с экономической, очень примитивной стороны (так называемый экономизм). Маркс хотел это преодолеть и поэтому занимался экономикой. Проблема в том, что если цель — только в преодолении экономических причин неравенства и угнетения, и если она однажды будет достигнута, то весь проект, получается, имеет определенную конечную точку, после которой непонятно: зачем жить, зачем дальше бороться?
А ведь по той же диалектической теории коммунизма борьба продолжается внутри самого человека еще долгое время после наступления бесклассового общества — незрелой фазы коммунизма. Это борьба со своим собственным несовершенством, с живущим во всех желанием ухватить себе больший кусок, господствовать над другими. Но что же должно быть тогда высшей целью, позволяющей человеку постоянно подавлять в себе низменное? Для этого нужен некий образец мобилизации или подвижничества, который и должен служить идеалом, той высшей миссией, с которой постоянно себя сравнивать. Того сакрального, о чем говорит С. Е. Кургинян. Этим может служить, например, то высшее «общее дело», о котором в своих трудах писали Н. Федоров и другие русские космисты. И не об этой ли борьбе добра и зла внутри самого человека говорит христианство?
Я заинтересовалась вопросом и решила поискать в испаноязычных академических кругах, интересна ли там прометеевская тема. И надо же — это оказалось чрезвычайно живой проблематикой! По ней написано много работ, идут накаленные дискуссии. Прометеевская традиция в марксизме, как выяснилось, довольно подробно разбирается сторонниками теологии освобождения.
Вот что, например, пишет Франц Хинкеламмерт, немецкий экономист и теолог, проживающий в настоящее время в Сан-Хосе (Коста-Рика). В своей работе «Размышления о мифе, основавшем модерн», посвященной целиком традиции Прометея в марксизме, Хинкеламмерт пишет:
«Миф о Прометее, выйдя из классической Греции, с конца Средневековья, прежде всего с начала Возрождения, трансформировался в один из главных мифов модерна. Его роль так велика, что можно сказать, что он заложил мифологическое пространство всех утопий модерна, начиная с утопии Томаса Мора. Но он превзошел эти утопии, одновременно являясь их корнем. Более того, он встречается у крупных мыслителей — критиков буржуазного модерна и поэтому содержит в себе ключ для понимания утопического мышления Маркса. (То есть это вся линия традиции французского утопизма и революционной деятельности, на которую указывает в своем труде Ленин — В. Р.) Этот миф модерна о Прометее тесно связан с критикой христианства, появившейся в эпоху Возрождения, и в то же время служит мифологическим подтекстом для появления новых взглядов в этике».
Далее Хинкеламмерт описывает проведенный им эксперимент, в котором он взял фразу из первого текста диссертации Маркса (1841 года) и заменил в ней «самосознание» на «человеческое достоинство». Получился следующий текст: «Приговор всем богам неба и земли, которые не признают человеческое достоинство как верховное божество. Рядом с ним не будет другого бога». Не говоря, кто автор фразы, Хинкеламмерт раздал этот текст группам, очень близким к теологии освобождения, и спросил у них о значении этой фразы. Все они сказали, что этот текст принадлежит теологии освобождения. «Я ожидал этого ответа», — пишет Хинкеламмерт. И конечно же, опрошенные очень удивились, узнав, кто автор высказывания.
Автор объясняет, что причину такой реакции нетрудно понять. «Различие между богами заложено в самом основании теологии освобождения. Она никогда не ставила проблемой альтернативу атеизм–теизм, но всегда ставила вопрос со стороны вера–идолопоклонничество. Теология освобождения всегда связывала идолопоклонничество с земными богами. Поэтому в этом движении существует столько книг и статей с такими названиями, как «Идолопоклонство рынку». Земные боги считаются в теологии освобождения ложными богами. Маркс находится в той же традиции, его корни были как еврейскими, так и христианскими, но он не имел греческих корней. Таким образом, бог Мамона — это земной бог, но является идолом для христианской традиции».
Дальше автор тянет линию прометеевской традиции в христианство через образ и слова Христа, через такие фигуры, как Ириней Лионский (II век н. э.), к современнику, архиепископу Ромеро, погибшему от рук сальвадорских военных.
«Архиепископ Ромеро очень часто использовал фразу Святого Иринея Лионского: «Gloria Dei, vivens homo; vita autem hominis visio Dei. (Слава Божья — это жизнь Человека; жизнь Человека, однако, — это видение Бога). Ромеро также переводил эту фразу так: «Gloria Dei, vivens pauper (Слава Божья в том, чтобы бедный жил)».
«Считаю, что отсылка к Ромеро и Иринею Лионскому нам открывает что-то, что мы должны выделить, если хотим понять историю Прометея с эпохи Возрождения. Она отсылает нас к глубочайшей трансформации всей античной культуры, произошедшей в I веке нашей эры, которая дает импульс всей дальнейшей культуре. Хотя мы сейчас считаем, что это просто религия, в реальности это было нечто, что разделило всю историю и без чего мы не можем понять все последующие эпохи. В религиозных терминах с христианством устанавливается вера в то, что Бог сделался человеком, а человек сделался Богом. <...> Это как коперниканская революция намного раньше Коперника: мир богов спускается на землю и люди воплощают жизнь богов. Бог становится другой стороной человечества. Жизнь богов будет трансформирована в человеческую жизнь, не будет ни господства, ни законов, но правосудие будет править».
Чтобы показать суть превращенной формы, в которую трансформировалась Церковь, Хинкеламмерт приводит интерпретацию, которую дает фразе Ромеро Папа Иоанн Павел II в отношении Иринея Лионского и его концепции Gloria Dei vivens homo: «Значит, можно сказать воистину, что «Слава Божья — это живущий человек, но жизнь человека — это виденье Бога». Человек, живущий святой жизнью, — это Слава Божья, и Святой Дух — это тайный распределитель этой жизни и этой славы».
«Для Иринея жизнь человека — это Божья слава, и она распространяется универсально, но Папа Иоанн Павел II этого не принимает. Для него человек — это Божья слава, только если он живет святой жизнью, и Папа или любой церковный авторитет решает, что такое святая жизнь. Если человек такой жизнью, как указано, не живет, то его жизнь для Бога не слава. Эта интерпретация является осуждением архиепископу Ромеро. По мнению Папы, Ромеро имеет ложную веру и является еретиком, и даже бунтарем перед Богом. И это в то же время и суждение о теологии освобождения», — пишет Хинкеламмерт.
Тот вариант догматического ультраматериалистического марксизма, с которым иногда приходится встречаться и до сих пор, наверное, и есть та превращенная форма, о которой говорит Сергей Ервандович в своей статье «О коммунизме и марксизме — 28», приводя в пример реальную инквизицию и образ Великого Инквизитора у Достоевского и Шиллера. Сравнивая с реальной инквизицией «инквизицию» марксистского догматизма и говоря, что там и там догматики следуют общей логике превращенных форм.
Авторы почти всех работ о мифах о Прометее утверждают, что он породил некую большую традицию, и каждая эпоха, трансформируя образ, создает свой собственный, новый миф о Прометее. Через характер этих мифов можно изучать саму историческую эпоху, говорит Хинкеламмерт, выдвигая это как основу своего материалистического метода.
