Сон Ганса Касторпа
Каждый раз, когда заходит разговор о Модерне, его величии и наступающем крахе, о том, что он принес людям, у меня всплывает в памяти сон Ганса Касторпа из произведения «Волшебная гора» Томаса Манна.
Напомню, что в этом сне герою видится некое идеальное общество солнечных людей, в котором люди выглядят счастливыми, проявляющими любовь, уважение и учтивость друг к другу. Но потом герой произведения обнаруживает некий древний храм, при взгляде на который солнечные люди сразу теряют свою солнечность, а самого Ганса Касторпа при виде этого каменного взгляда пробивает холодный пот. Затем герой романа Томаса Манна идет в этот храм и становится там свидетелем того, как две безобразные старухи разрывают на части и пожирают прекрасного младенца.
Этот эпизод уже описывался С. Е. Кургиняном в цикле статей «Судьба гуманизма в XXI столетии» (№ 161), где Сергей Ервандович понимает его как некую отсылку к античности и как полемику Томаса Манна с Гёте, а именно с Великими матерями в произведении «Фауст».
Мне видится в этом эпизоде еще и некая очень тонкая и точная издевка автора романа над буржуазным обществом и в целом проектом Модерн. Если разобрать образы, предъявленные в этом сне, то мы обнаружим общество всеобщего благоденствия, в котором реализованы определенные буржуазные идеалы, так восхищающие Ганса Касторпа: «Ну что за прелесть! — от души восхитился Ганс Касторп. — До чего же отрадное, привлекательное зрелище! Как они красивы, здоровы, умны, счастливы! И это не внешняя оболочка — они изнутри умны и достойны. Дух, положенный в основу их существования, дух и смысл, в котором они живут и друг с другом общаются, вот что умиляет мое сердце!» Под этим он подразумевал истинное дружелюбие и равномерно поделенную учтивую внимательность, пронизывавшую взаимоотношения солнечных людей, эту скрытую под легкой усмешкой почтительность, которую они неприметно, лишь в силу властвовавшей над ними общности чувств или некоей вошедшей в плоть и кровь идеи, на каждом шагу друг другу выказывали, и даже более, чем почтительность, — достоинство и строгость, но растворенные в веселости и определявшие всё их поведение только как невысказанное, духовное влияние этой просветленной серьезности, какого-то разумного благочестия, хоть и не вовсе чуждого обрядности».
Ганса Касторпа больше всего умиляет дух и смысл, положенный в основу существования этого общества, под которым он подразумевает достоинство и строгость, просветленную серьезность, разумное благочестие и даже некоторую обрядность. Это ли не описание некоего идеального буржуазного общества?
Заметьте, что ни о какой борьбе за развитие (ни внешней, ни внутренней) здесь речи не идет. В отличие от, например, произведений Ивана Ефремова, в которых описано коммунистическое общество, в котором человечество и каждая его частица прямо рвется сделать следующий шаг в своем развитии, чтобы расширить горизонты еще больше, преодолеть всё и вся в своем стремлении к познанию и собиранию вселенной и себя самого.
Но внутренним сакральным ядром этого идеального общества во сне Ганса Касторпа является то, что происходит в храме, а именно, кровавое пиршество, причем поедают не абы что, а младенца. Ведь не пытаются же солнечные люди этот храм уничтожить, пиршество прекратить, а старух изгнать или заковать в кандалы. Пусть они это пиршество в храме и ненавидят, но они же его допускают, а храм явно указывает на сакральный характер этого явления.
Для меня образ младенца всегда очень четко ассоциируется с образом Христа, который возвестил о необходимости родиться свыше, то есть, по сути, родить в себе нового человека. Таким образом, младенец (и образ младенца) — это и есть нарождающийся новый человек, которого вынашивала христианская культура до Модерна.
На мой взгляд, Томас Манн описывает не что иное, как кровавое преступление, совершенное Модерном, когда внешнее благополучное и разумное устройство жизни, даже не лишенное идеалов, достигается за счет пожирания внутреннего нарождающегося нового человека.
Ведь фактически Модерн, объявив человека испорченным и неисправимым, отдал этого самого внутреннего младенца на растерзание тем самым старухам-матерям, олицетворявшим собой звериное необузданное начало в человеке, уроборос. Таким образом, Модерн уже с самого начала был в какой-то степени превращенной формой, осуществлявшим свое внешнее развитие за счет пожирания своего же внутреннего сакрального содержания и, в конце концов, этого содержания лишившимся, что мы и видим в постмодернизме. Выражаясь языком Мигеля Де Унамуно, можно сказать о феномене пожирания экстраисторией своей интраистории. На мой взгляд, этот тяжелейший внутренний конфликт Модерна и явился основным источником всего того, что принес с собой этот великий и в то же время до глубины пугающий исторический проект.
На мой взгляд, этот конфликт очень остро ощущал Блок. Вот некоторые отрывки из его поэмы «Возмездие»:
А человек? — Он жил безвольно: Не он — машины, города, «Жизнь» так бескровно и безбольно Пытала дух, как никогда... <...>
Безжалостный конец Мессины (Стихийных сил не превозмочь) И неустанный рев машины, Кующей гибель день и ночь. Сознанье страшное обмана Всех прежних малых дум и вер, И первый взлет аэроплана В пустыню неизвестных сфер...
Человек Модерна, внутренне ощущая всю чудовищность происходящего в нем, очень тяжело это переживал и, пытаясь это как-то осмыслить, создал величайшие произведения искусства и литературы, достиг доселе невиданных высот в науке и техники, но избыть этот конфликт был бессилен. Мы должны понимать, что на всем Модерне и всех его достижениях лежат капли крови растерзанного младенца и взывают к нам, как некогда кровь Авеля, пролитая Каином, взывала к Богу.
Когда этот внутренний младенец был окончательно растерзан, для человека Модерна наступило время безумия, которое вылилось в бессмысленную бойню Первой мировой войны. Безумие наступило от осознания обмана, вернее, самообмана. Человек Модерна пошел на преступление в надежде на то, что он, отдав внутреннего младенца тем самым старухам-страстям, сможет за счет энергии этих страстей благоразумно устроить жизнь человека и общества. Он жестоко ошибся.
В этой безысходности на помощь Модерну пришел фашизм и сказал, что терзать младенцев и пить их кровь — это правильно, это право сильного и это право сверхчеловека, который стоит выше любой морали, то есть избавил человека Модерна от мук совести.
Фашизм совершенно иначе взглянул на пиршество в храме — с любопытством и даже некоторым восхищением... Человек Модерна согласился с ним и... перестал существовать. Проект Модерн еще как бы существует по инерции, а классического человека Модерна уже нет. На его место пришел постмодернист, который, не будучи в силах уже создать что-то новое ввиду отсутствия какого-либо собственного подлинного содержания, пытается перебирать и по-новому комбинировать те конструкции, что были созданы в эпоху Модерна, при этом подменяя содержание старых форм на нечто противоположное: под именем защиты детей разрушаются семья и детство, под лозунгом демократии уничтожаются тысячи и тысячи мирных жителей, под именем борцов за свободу приходят террористы и т. д. То есть постмодернист заявил о конце истории.
Мне кажется, что русский человек очень отчетливо уловил эту особенность Модерна и поэтому отказался его полностью принять. Принять Модерн полностью — значило внутренне согласиться с его преступлением, а значит, и совершить это же преступление в отношении своего внутреннего младенца, то есть нарождающегося нового человека. Но Модерн не был полностью отвергнут. Великие русские писатели и мыслители да и народ в целом пытались переосмыслить Модерн в соответствии со своим культурным кодом, что послужило мощным толчком к развитию культуры в России. В конце концов, русская литература и русская мысль вступили даже в полемику с Модерном в отношении человека (русские космисты, например).
Возможно также, что этот внутренний конфликт Модерна не был полностью осознан или был недопонят в СССР, что и не позволило полностью его переосмыслить и тем самым преодолеть, чтобы затем выйти на траекторию развития в Сверхмодерн.
