Страшная дорога свободной личности. Эмансипация женщины и «сосущая смерть»
Эмансипация женщины… Она началась во второй половине XIX века с движения суфражисток, которые требовали равных с мужчинами избирательных прав. Затем, в 1960-е годы, требования политического равенства полов перешли в требования равенства социального и юридического. Было сказано, что женщина рождена не для того, чтобы быть матерью и домохозяйкой, не для того, чтобы существовать при муже — она должна реализовать свое «Я», а закон должен гарантировать ей это во всех сферах.
А потом началась сексуальная революция. Сексуальность стала рассматриваться как основная сфера эмансипации женщины, более важная, чем ее юридические или социальные права. Начался пересмотр нормы эротических отношений внутри семьи. Женская гетеросексуальность перестала быть стандартом, гомосексуальность женщины стала легитимной. За ней постепенно последовала и мужская гомосексуальность.
Начались тектонические сотрясения института брака. Гражданский брак, гомосексуальный брак, мода на сожительство без брака и постоянную смену партнеров… Ювенальная юстиция, основанная на возможности любого вторжения контролирующих инстанций в семью… Наконец, уже в последнее время — прямая атака на всё мужское, на маскулинность. Требования криминализации любых, по сути дела, проявлений мужского полового поведения под видом так называемого домашнего насилия, постепенно превращающая западных мужчин во всё более женоподобных, или, говоря словами Вейнингера, имеющих в себе большую часть Ж.
Читайте также:
Страшная дорога свободной личности. Эмансипация гетеры
Страшная дорога свободной личности. Отречение от рода
Популяризация абортов. Огромные толпы женщин, выставляющие лозунги, в которых подчеркивается большая роль их половых органов и их полное право ими распоряжаться. Окончательное утверждение постмодернистского понимания пола, или так называемого гендера, при котором пол объявляется предметом свободного выбора ребенка, а родителям строго запрещается называть свою дочь, «ставшую» мальчиком, словами женского рода…
И твердое ощущение, что всё это — только начало. Что объем сексуальных извращений, которые можно легализовать и популяризировать, почти необъятен. Что процесс разрушения семьи только еще стартовал. Что впереди маячит совсем другое человечество — если это можно назвать человечеством.
Означает ли это, что эмансипация женщины была не нужна, что было бы хорошо, если бы она и не начиналась? Утверждать подобное было бы чрезвычайно глупо. Даже Вейнингер с его специфическим взглядом на женщину не отрицал необходимости политической эмансипации.
Напомню вкратце, что Отто Вейнингер — это молодой австрийский философ, который в 22 года окончил Венский университет и получил степень доктора философии, в 23 года опубликовал сочинение «Пол и характер», произведшее потрясение в современных ему представлениях о проблемах пола, мужского и женского, и вскоре после этого покончил с собой. Работа Вейнингера вышла в свет в 1903 году. В ней он заявил, что женщина лишена непрерывной памяти, логики, этики, наконец, всякого собственного «Я», и что она уничтожится, если мужчина перестанет быть сексуальным.
Так вот, при этом Вейнингер не только поддерживал политическую эмансипацию, но и утверждал, что гомосексуальная любовь женщины гораздо более возвышает ее, чем гетеросексуальная, предвосхищая тем самым в 1903 году повестку дня конца XX века. Ведь гомосексуальность женщины означала для него то, что такая женщина наполовину есть мужчина. А значит, она не совсем пуста.
Но столь же нелепо, как и заявить, что положение женщины образца XIX века, до начала эмансипации, было наилучшим и должно было остаться неизменным, — столь же нелепо было бы отрицать связь происходящего сегодня с глубокой трансформацией мужского и женского принципа. А также закрывать глаза на глубинный, метафизический смысл эмансипации женщины.
Кто эмансипируется?
В сущности, эмансипации женщины нет, есть лишь эмансипация гетеры, утверждал Вейнингер. И потому эмансипация сопровождается упадком материнства, ценности продолжения рода. Эмансипация женщины-гетеры есть угнетение женщины-матери. Вот что Вейнингер пишет о происходившем в современную ему эпоху: «В настоящее время чувственный элемент выступил еще сильнее, чем раньше, ибо в этом „течении“ огромную роль играет стремление женщины перейти из сферы материнства в сферу проституции. В целом это скорее является эмансипацией гетеры, чем эмансипацией женщины».
Эта идея Вейнингера основана на типологии, согласно которой существует два типа женщин — женщина-мать и женщина-гетера. Именно эта типология проходит через существующую философию женского.
Бахофен, как мы обсуждали, обосновывает эту типологию последовательным существованием двух матриархатов — матриархата Афродиты, основанного на гетеризме, то есть на преобладании беспорядочных половых связей, и матриархата Деметры, при котором женщина-мать заботится о «вечно несовершеннолетних» мужчинах, даруя им покой и изобилие.
Эту же типологию акцептирует итальянский философ-эзотерик неонацистского толка Юлиус Эвола, рассматривающий женский принцип в своем программном сочинении «Метафизика пола». Он выделяет «два главных архетипа — афродический, то есть любовницы, и деметрический — матери». Единственное, за что Эвола критикует Вейнингера — это за использование слова «проститутка» для описания афродического архетипа. Он справедливо относит это на счет пуританизма Вейнингера, который смещает здесь его философский взгляд в сторону уничижительной моральной оценки. Жизнь профессиональной проститутки связана с социальными и экономическими обстоятельствами, подчеркивает Эвола, и «лучше говорить о типе античной или восточной гетеры». Представляется, что, по сути, Вейнингер именно это и имел в виду, использовав здесь лишь неудачное слово «Dirne» — «проститутка».
Эвола сходится с Вейнингером в понимании сущности гетеры и матери. Мать ищет мужчину, чтобы зачать и родить, гетера — ради эротического опыта самого по себе. При половом акте женщина-мать «вбирает ощущения в себя» (Вейнингер), «чувствует приумножение, прирост бытия» (Эвола). А женщина-гетера (или любовница) хочет «опьянеть до потери сознания от сладострастного наслаждения», «исчезнуть, уничтожиться», «ищет в нем своего конца» (Вейнингер), испытывает в нем экстатический порыв разрушения и саморазрушения (Эвола).
Не будем обсуждать здесь неполноценность выделения только двух этих типов женского начала, это увело бы нас в сторону, хотя мы обязательно сделаем это позже. Пока важно, что два рассматриваемых автора, создавшие наиболее обширные работы по философии пола на Западе, выделив два эти типа, высказались при этом о материнском типе с презрением. Вейнингер, как было сказано, писал, что женщина-мать интеллектуально и духовно стоит ниже гетеры и никогда не может быть для мужчины «Музой». Эвола, который считал, что цели воспроизводства рода разрушают всю магию эротизма и полового акта, вторил этому: гетера «способна приближаться к более высоким измерениям».
Это уже легко приложимо к утвердившимся сегодня стихийным представлениям: материнство «котируется» в западном обществе все меньше. Эмансипация женщины превратилась в постепенный переход от материнства к гетеризму.
Но не к тому гетеризму древности, который описывал Бахофен. Напомню, одной из его характеристик было постоянное насилие физически более сильных мужчин над физически более слабыми женщинами. Мужчины были эротически активны и звероподобны, и Бахофен даже связывал появление амазонок с местью женщин за себя и необходимостью «приручения» этих мужчин.
В начале XXI века это не актуально. В обществе потребления не требуется послушный работник, который будет обеспечивать пропитание — для этого больше не нужно в поте лица возделывать землю, так что «приручение» вообще ни к чему. В информационном обществе при наличии секспросвета и порнографии, а также преследований за «харассмент», не нужны амазонки. Мужчины становятся слабыми и невротичными. Надвигающийся новый гетеризм — это не царство сплошного насилия мужчин над женщинами, а царство перверсии. Впрочем, в главном он соединяется с древним гетеризмом — в основе его «ведьмовская» женская энергия, которую и показывает фон Триер в фильме «Антихрист».
Читайте также:
Страшная дорога свободной личности. Ларс фон Триер и гностический экстаз
Страшная дорога свободной личности. Ларс фон Триер и тайна женоубийства
Интерпретация фильма «Антихрист»
Происходящее с героиней фон Триера и есть распад женщины-матери для высвобождения женщины-гетеры. Психоанализ, проводимый ее мужем, только подталкивает этот процесс. Более того, муж помогает этому процессу состояться еще и в другом смысле. Нет ни одной реплики, ни одного взгляда, который бы показал, что он ценит свою жену как мать. Разговор, в котором жена обвиняет его в безразличии к ней и сыну, кажется обоснованным. И если он — тщеславный, самолюбивый индивидуалист — что-то к ней чувствует, то эти чувства адресованы именно к эмансипирующейся гетере. Не выдерживая подчеркнуто спокойного, с элементом надменности, тона мужа во время психоаналитической беседы, следующей сразу за их прибытием в Эдем, героиня набрасывается на него со словами: «Какой же ты самолюбивый!» Черты гетеры льстят мужскому самолюбию. Ему импонирует ее энергетика.
Психологические защиты, которые постепенно снимает герой у своей жены, соответствуют описанию истерии у Вейнингера. Истерия, утверждает он, основана на усвоении женщиной через воспитание или общение с мужчинами чуждой ей по натуре системы нравственных представлений. Усвоив их, она демонстрирует, в том числе и самой себе, как неуклонно соблюдает их и резко отвергает свои настоящие желания, связанные с сексуальностью, которые недопустимы с точки зрения этих нравственных представлений. Вследствие этого она ужасно боится признаться себе в существовании у себя этих желаний, тщательно скрывает их от себя с помощью защитных механизмов. Приведу описание формирования истерического состояния, которое вводит Вейнингер.
«Если принять определенное сексуальное „травматическое“ переживание в качестве наиболее обычного (по Фрейду, единственного) повода к заболеванию, то, по моему мнению, возникновение этой болезни следует представлять себе схематически таким образом: женщина находилась под влиянием какого-нибудь полового впечатления или представления, которое она восприняла в известном прямом или непосредственном отношении к себе. И вот в ее психике разгорается конфликт. С одной стороны, мужская оценка, которая насквозь проникла в ее существо, привилась к ней, перешла в ее сознание в виде доминирующего начала, заставляет ее отвергнуть это представление, возмущаться им и чувствовать себя несчастной из-за него. С другой стороны, ее собственная женская природа действует в противоположном направлении: она положительно оценивает это представление, одобряет, желает его в самых глубоких бессознательных основах своего существа. Этот именно конфликт постепенно нарастает и бродит внутри ее, пока не разряжается припадком».
Сексуальное «травматическое» переживание, в данном случае — половой акт, который героиня не стала прерывать для спасения ребенка и под аккомпанемент которого он выпал из окна. Это состояние героини, показанное фон Триером, когда она, не отрываясь от процесса соития, безразлично взирает на гибель ребенка, есть блестящая иллюстрация на тему гетеры, которая хочет «исчезнуть в половом акте, уничтожиться, превратиться в ничто, опьянеть до потери сознания от сладострастного наслаждения».
В дальнейшем, в период скорби о погибшем сыне, героиня полностью забывает об этом своем состоянии и обо всём, что из него воспоследовало. Она корит себя за то, что могла бы остановить ребенка (при этом, разумеется, не помня, что непосредственно видела, как он шел на смерть), она говорит, что тоже хочет умереть вслед за ним. Кажется, что она говорит и переживает как мать. Но если учесть происходящее далее, а также вспомнить, что незадолго до всего этого она деформировала ребенку кости, нарочно надевая ему на ноги неподходящие ботинки, то возникает вопрос — действительно ли в ней есть что-то материнское? Или то, что внушает ей скорбь — это, как говорит Вейнингер, «мнимое», «внешнее я», «чужеродное тело в сознании», «мужская» по своей природе нравственная оценка произошедшего?
Скорбь героини по поводу смерти сына, несомненно, настоящая, она не симулирует ее. Истерички «глубоко верят в свою искренность и нравственность», пишет Вейнингер. «Страдания, которые причиняют им нестерпимые муки, не являются плодом их воображения». Героиня искренне скорбит, но эта скорбь, как говорит врач в больнице, «нетипична». Потому что внушена ей «внешним я», усвоенной ею «правильной» оценкой матерью гибели сына. А потом эта скорбь переходит в тревогу. Она, говоря словами Вейнингера, «превращается в поле битвы между бессознательной для нее вытесненной природой и хотя сознательным, но неестественным для нее духом». При этом вытесненная собственная природа внушает чудовищный страх.
Может быть, когда-то, до написания диссертации о женоубийстве, в героине фон Триера действительно было что-то материнское. Но эмансипация гетеры началась еще до событий фильма. Женщина-мать подавляется, женщина-гетера высвобождается. Таков основной вектор происходящего с героиней фильма. Такова основная логика происходящего в западном обществе.
Когда в финальной части фильма фон Триера эмансипация достигает известной стадии, становятся видны те черты, которые описывают Вейнингер и Эвола.
Во-первых, уже упомянутое растворение в половом акте, соединение эротики и разрушения (гибель ребенка).
Во-вторых, органическая лживость.
Когда героиня испытывает мимолетное раскаяние по поводу того, что избила мужа и вкрутила ему в ногу точило, она вдруг со слезами бросается к нему, однако быстро приходит в себя и говорит: «Плачущая женщина — манипулятор. Лживы ноги и глаза, груди, зубы, волоса». И оставляет его с точилом в ноге.
В-третьих, принципиальная бесформенность, «текучесть» обнажающейся гетерической женственности и отчаянный поиск ею мужской «формы».
С момента эмансипации всё внимание героини сосредоточено на муже, но ее поведение по отношению к нему до абсурдности противоречиво. Она его приковывает к месту, чтобы он не ушел. Она совершает с ним коитус и сразу после этого «казнит» ударами по половому органу, а затем снова добивается его оргазма. Когда он уползает с грузом в ноге, вся ее жизнь сосредотачивается на задаче найти его. Природа в лице ворона помогает ей в этом. Найдя мужа, она в исступлении пытается извлечь его из лисьей норы в корнях дерева. Поскольку это не удается, она засыпает его сверху землей. А чуть позже вдруг раскаивается в этом, помогает ему вылезти и даже пытается избавить от груза, привязанного к ноге.
Дальше — такая же текучесть хаоса. Она вспоминает правду о произошедшем с ребенком. Это травмирует ее и подталкивает к самокастрации. Это можно было бы принять за раскаяние, но сделав это, она тут же говорит, что всё это не имеет смысла.
В-четвертых, само желание лишить мужчину его мужественности.
Вживление точила в ногу мужу нужно для того, чтобы совершать половой акт в условиях его обездвиженности, пассивности, подконтрольности. Но главным здесь является, конечно, избиение фаллоса поленом.
Эвола пишет о том, что в доорфический период — эпоху вероятного существования матриархата — существовали как общественные культы, так и мистерии, в которых получали посвящение только женщины, и никогда — мужчины. При этих посвящениях «превосходство и верховенство дионисической женщины заключалось в ее поведении в отношении фаллоса, который она возбуждала, а затем отсекала и поедала, что означало повреждение и слом „космического мужского“».
То же самое перекочевало затем в Древний Рим — в вакханалии, оргиастические празднества в честь бога Вакха, а также в мистерии Кибелы. «„Священная оргия“, совершаемая в ее имя, — пишет Эвола, — завершалась экстатическим опьянением, несущим утрату мужественности, а выродившиеся поздние формы этого культа были вообще связаны с тем, что мистов, служивших богине, лишали мужественности в самом прямом смысле — через кастрацию или переодевание в женские одежды. Равно и в других культах этого круга (мистерии Гекаты, Аштарот, Астарты Гелиопольской, Артемиды Эфесской и так далее) участвовали переодетые в женские одежды жрецы».
В целом Эвола делает вывод о демонизме женского начала, который заключается в том, что «соприкосновение с сотканной из желаний субстанцией женского» лишает мужчину «магической мужественности», выражающейся в его трансцендентной направленности, духовном восхождении, превозмогающем текучесть вещей. Впитывая в себя мужское семя, женщина в то же время впитывает, «высасывает» и нечто большее — бытие мужчины, его потенциал. Эвола называет это «сосущей смертью, которая приходит вместе с женщиной», и упоминает, что обсуждал это с Густавом Майринком. В этом отношении он проходит даже дальше Вейнингера — дело не в том, что женщина лишена бытия, дело в том, что она еще и «высасывает» то бытие, которое есть у мужчины. «Тайной целью» ее «неизменно будет лишение мужчины в той или иной степени его мужественности».
В случае героя фон Триера, конечно, речь не идет о магической мужественности. Но зато очень ярко видно, как эмансипирующаяся гетера претендует на полное поглощение мужского. Происходящее в фильме является метафорой всей атаки на маскулинность, на мужской тип полового поведения, мужской эротизм, происходящей в современном западном обществе. И эта-то атака вполне нацелена на мужественность как метафизический принцип. На принцип упорядоченности как таковой. Это есть атака хаоса, и весьма победоносная.
Герой фон Триера пытается остановить происходящее, убивая свою жену. Это реакция на нечто большее, чем ее агрессия против него, и ту боль, которую она ему причинила. Это его реакция на разрушение собственной картины мира — ведь он считал, что его супруга понапрасну паникует и искажает реальность своими мыслями, пока не столкнулся с эмансипацией гетеры. Убивая жену и пытаясь уйти из Эдема назад, на «большую землю», он хочет восстановить прежнюю картину, а произошедшему с женой дать рациональное объяснение. У него, кажется, даже есть шанс — ведь он ничего особенно и не понял, кроме того, что жена применила к нему насилие. Ведь это только она вспомнила, что на самом деле видела во время полового акта, как ребенок подошел к окну и выпал из него.
Но бегство не удается. В лесу около дома героя окружают сестры, вырастающие словно из-под земли. Перед этим фон Триер показывает, что весь лес заполнен телами женщин. Они покоятся в земле и обвивают корни деревьев. Мужского здесь уже почти нет, и герою не уйти отсюда.
Женоубийство уже ничего не остановит. Массовое преследование ведьм образца XV–XVII вв., «Genocyde», о котором героиня писала диссертацию, нельзя повторить, да и некому. Налицо отсутствие другого источника энергии, кроме раскрепощающейся гетеры, эмансипированного хаоса. И пока его нет, этот хаос непобедим. «Всё не имеет смысла» — эти последние слова героини сопровождаются энергическим криком, на который природа отвечает потоками града.
«Маленький Эйольф»
История героини фон Триера имеет аналоги в культуре. У знаменитого норвежского драматурга Генрика Ибсена есть пьеса под названием «Маленький Эйольф». Героиня пьесы, Рита, является ярким образцом гетеры. В пьесе муж объявляет ей, что решил уделять больше внимания их девятилетнему сыну, у которого парализована нога, стать для него настоящим отцом. Она реагирует на это крайне болезненно, требуя, чтобы мужчина принадлежал только ей. Между ними происходит следующий диалог.
«Рита (Всё больше и больше горячась.) Но я не потерплю этого, Альфред! Не потерплю, говорю тебе!
Алмерс (пристально глядит на нее и говорит вполголоса). Иногда я почти боюсь тебя, Рита.
Рита (угрюмо). Я сама себя часто боюсь. И вот потому-то берегись пробуждать во мне злые силы.
Алмерс. Но, ради бога, разве я это делаю?
Рита. Да, делаешь, когда порываешь самую заветную связь между нами.
Алмерс (убедительно). Да подумай же, Рита. Ведь это твой собственный ребенок… наше единственное дитя.
Рита. Он мой лишь наполовину. (С новым порывом.) Но ты должен быть моим, только моим! Всецело! Я вправе требовать от тебя этого!
Рита (смотрит на него с напряжением). А этого ты, пожалуй, не можешь больше?
Алмерс. Не могу. Я должен разделить себя между Эйолфом и тобой.
Рита. А если бы Эйолфа не было на свете? Что тогда?
Алмерс (уклончиво). Ну, тогда было бы дело другое. Тогда мне некого было бы любить, кроме тебя.
Рита (тихо, дрожащим голосом). Так лучше бы я никогда его и не рожала».
Дальше Рита угрожает мужу, что если он не будет принадлежать ей целиком, то она бросится на шею первому встречному. И даже приводит конкретный пример их знакомого.
«Рита (полусмеясь, выпускает его). А я ведь могла бы заманить в свои сети его… этого путейца.
Алмерс (переводя дух). Слава богу, ты просто шутишь.
Рита. Вовсе нет. Почему бы и не его, как всякого другого?
Алмерс. Потому что он, кажется, уже довольно прочно привязан.
Рита. Тем лучше! Значит, я бы отняла его у другого человека. Отняла бы. Точь-в-точь как Эйолф поступает со мной.
Алмерс. Ты говоришь, что наш Эйолф так поступает с тобой?
Рита (указывая пальцем). Видишь! Видишь! Стоит тебе заговорить об Эйолфе, голос твой становится таким мягким, дрожит. (Угрожающе сжимая кулаки.) О, я прямо готова пожелать!.. Нет!
Алмерс (испуганно смотрит на нее). Чего пожелать, Рита?..
Рита (отходя от него, с горячностью). Нет, нет, нет… не скажу! Никогда!»
Появляются другие персонажи, проходит некоторое время… И вдруг обнаруживается, что пока родители в доме разговаривали, мальчик утонул во фьорде. Его туда увлекла старуха-крысоловка. Играя на губной гармошке, она заманивала во фьорд крыс. Когда она отчаливала от берега на лодке, крысы пытались плыть за ней следом и тонули. Так же последовал за ней и ребенок: «впился в нее глазами» и упал с мостков в воду.
В момент скорби о погибшем сыне супруги остаются вдвоем на берегу фьорда. Трагедия делает их более откровенными, и они начинают вспоминать прошлое. Мальчик оказался парализован после того, как упал со стола. А упал он, потому что родители оставили его одного, будучи заняты… половым актом.
«Алмерс. Ты оставила малютку без присмотра на столе.
Рита. Он лежал так мягко в подушках. И спал крепким сном. И ты обещал присмотреть за ним.
Алмерс. Да, обещал… (Понизив голос.) Но тут пришла ты, ты, ты… и увлекла меня…
Рита (вызывающе глядит на него). Скажи лучше, что ты позабыл и ребенка, и все на свете.
Алмерс (со сдержанной яростью). Да, это правда. (Понизив голос.) Я забыл о ребенке в твоих объятьях!
Рита (возмущенная). Альфред! Альфред… это отвратительно с твоей стороны!
Алмерс (тихо, сжимая кулаки). Вот еще когда ты приговорила к смерти малютку Эйолфа.
Рита (исступленно). С тобой вместе! С тобой вместе — уж если так!»
Опуская детали сюжета, скажу, что в конце концов Алмерс признается жене в отсутствии настоящей любви к ней. Оказывается, что любил он другую женщину, а к Рите был привлечен эффектной внешностью и ее деньгами. Когда это вскрывается, Рита говорит, что муж оставил внутри нее пустоту, и что ее преследуют широко раскрытые детские глаза, которыми Эйольф смотрел со дна фьорда, пока не захлебнулся. Местные мальчишки, дети бедноты, не спасли его, хотя отлично умеют плавать. И тогда Рита решает посвятить свою жизнь заботе об этих бедных детях. А муж остается с ней, чтобы помогать ей в этом.
В XIX веке такой благородный финал был вполне возможен. Может быть, здесь речь идет о «заемной», как говорит Вейнингер, неестественной для женщины-гетеры нравственности. Но она спокойно возлагает ее на себя, зная всю правду о себе и случившемся. Она находит в этом человеческий смысл. И потому, при всей яркости истории Ибсена, она остается частной трагедией.
В начале XXI века такого пути уже нет. Общество уже не является твердым источником «заемной» нравственности. Знание правды о себе не дает выхода. Само явление гетеризма стало гораздо мощнее. Судьба гетеры сливается с судьбой общества в целом. Эмансипация женщины сделала то, что не совершилось бы никаким иным способом. «Злые силы», которые Рита Алмерс советует не будить в ней, оказались пробуждены в массах и стали основным источником общественных энергий.
