Разговоры с молчаливой Америкой об Америке ушедшей. Ушедшей навсегда?

Прошлую свою статью я написала по поводу квазирасовых волнений в США, рассказав в ней о своем опыте общения и работы с малолетними уголовниками, рождающимися, живущими и умирающими в гетто, которое размещено не только и не столько в бедных районах американских городов, сколько в головах у его обитателей. Вернее, не размещено, а помещено туда власть имущими, туго усвоившими правило «разделяй и властвуй».

Читайте подробнее здесь: О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих и плененных

А сегодня я попробую рассказать о другой части американского общества. О том самом «молчаливом большинстве» — белых, но не очень богатых или совсем не богатых американцах, чью самоидентификацию старательно разрушают этими самыми квазирасовыми волнениями, в которых за спинами «пушечного мяса» из гетто действуют странные активисты двух сортов-цветов — оранжевые соросята и мутно-серые то ли террористы, то ли спецслужбисты.

Вместе с этими белыми (а также неграми и мексиканцами, с которыми мне порой было гораздо легче найти общий язык) мне довелось прожить 23 года. О них я и попытаюсь немного рассказать на этот раз. А чтобы читателю было понятно, почему я останавливаюсь на тех или иных «мгновенных снимках» своей памяти — тех или иных людях и моментах общения с ними, наверное, стоит сделать небольшое вступление и рассказать, как я вообще очутилась среди них.

Так вот, оказалась я там из-за того, что когда процесс разрушения СССР перешел с уровня концептуальных и идеологических диверсий на вполне осязаемый физический уровень, перед моим мужем Колей встала дилемма: менять работу по специальности на тупое зарабатывание денег ради выживания семьи или поехать туда, где он будет нужен именно в качестве инженера весьма широкого и глубокого профиля.

Мы с ним по образованию инженеры-электрофизики, окончившие физтех Новосибирского электротехнического, куда приехали учиться в олимпийском 1980 году из Казахстана: он из Караганды, а я из Целинограда. Работу свою он любил и вполне успешно выполнял, подвизаясь в ижевском оборонном научно-исследовательском технологическом институте и наблюдая, как оборонка умирает, а исследования и новые разработки для нее — тем паче.

Я из этого института ушла в 1991 году на полставки в школу, преподавать физику и астрономию, когда сыну стукнуло три года, и мой отпуск по уходу за ребенком закончился. Сейчас это кажется фантастикой — год после рождения с сохранением зарплаты, и еще два — с сохранением рабочего места и идущего стажа!

Ушла, чтобы не отдавать сына в садик, где дети сильно и много болели из-за сырого и холодного климата Удмуртии, в которую мы приехали по распределению после института. Моя зарплата в школе была эквивалентна цене четырех бутылок водки в коммерческом ларьке, что служило поводом к добродушным шуткам Коли, кормившего семью работами по самым разным контрактам, которые он с сотрудниками по отделу выполняли в свободное от работы время.

Так вот, вышло так, что его бабушка Ливия, родом из поволжских немцев, долгие годы поддерживала связь со своим самым младшим дядей (и его потомками), который во время Гражданской войны, «как в кине на стене», пробравшись зайцем на какой-то иностранный пароход, который оказался сначала в Европе, а потом — и вовсе в Америке.

Я помню, как еще во времена студенчества, мы с мужем ходили на почту, чтобы отправить его кузине Сюзи пластинки Аллы Пугачевой, а та слала нам Nazareth и Queen. Такой вот был бартер…

И вот мой Коровин решил, что он хочет попытаться начать все с нуля в Америке, благо его дядя Ричард, папа этой самой Сюзи, с которой он вместе с ее братом Ричи и сестрой Пат несколько раз приезжал в Казахстан повидаться с родственниками и знал Колю лично, предлагал подписать все бумаги о родстве и экономической поддержке, которые сильно облегчали получение существовавшей в то время американской визы «в общественных интересах», дающей молодым и уже получившим образование людям из других стран разрешение на въезд и право на работу на один год. После года тебя либо признавали полезным и давали вид на жительство, или говорили: «Ступай, спасибо».

Я, будучи единственной дочкой своих родителей, восприняла эту идею как полный бред и сказала, что никуда не поеду. Коровин вздохнул, мол не разводиться же, и вроде как смирился, но я стала очень опасаться, что он просто сопьется, как спивались на моих глазах многие наши знакомые. В конце концов я сказала, что ладно, поехали.

Последний шанс все остановить был у меня в 1992-м, когда Коля был в командировке, а нам в почтовый ящик кинули конверт из посольства США в Москве с приглашением на собеседование. И вот я стояла с этим конвертом между первым этажом и площадкой с мусоропроводом, и думала, куда мне его нести — вниз, домой, или вверх, к мусоропроводу. И никто никогда бы ни о чем не узнал — нет приглашения, значит отказ. И я все-таки решила, что не имею права решать за Колю, и занесла конверт в дом.

В аэропорт мы ехали в самом начале декабря 1993 года — мимо закопченного и еще не отремонтированного расстрелянного здания Верховного Совета. 3 декабря 1993 года мы прилетели с пяти с половиной летним Левкой и тремя чемоданами, один из которых был полон книг и пластинок (и очень жалели потом, что не набили книгами и второй чемодан), в столицу штата Аризона город Феникс, где жил дядя Ричард и его потомки от пяти браков.

Потомков было в среднем по 5 детей на брак, причем инициаторами развода всегда были жены, которые не могли больше выносить его феноменального немецкого упрямства. Дядя Ричард оставлял семье дом, строил новый и начинал все снова. Всем детям, которые хотели учиться после школы, он помог оплатить учебу в колледжах и университетах. Дети от всех жен дружили между собой, так как не папа их бросил, а мама папу попросила их оставить.

Когда мы приехали, он снова был женат в шестой раз, на сей раз без детей, по причине возраста (в 1993 году ему исполнилось 67 лет), на женщине из Таиланда. (Хорошая тетка, кстати, как и его вторая жена Патриция, мама Сюзи, Пат, Ричи и еще Чарли, Элеоноры и Лизы. Остальных его жен мы не видели.) Ричард снова почти уже достроил дом — в нем мы прожили вместе с ним и его женой первый месяц, пока малость не втянулись в американскую рутину.

Дневная температура в декабре стояла выше 20 по Цельсию, вокруг дома, а также на улицах и во дворах соседних домов стояли деревья, на которых незатейливо висели апельсины. Для меня после Целинограда, Новосибирска и Ижевска это стало ботаническим шоком…

К слову, похожий ботанический шок испытали наши однокашники-сибиряки из НЭТИ, которые в начале лета 1985 года приехали по распределению в Алма-Атинский Институт ядерной физики и увидели во дворе ИЯФА огромное дерево, увешанное черешней, на которую никто, кроме скворцов, не обращал внимания. Они обратили и залезли на это дерево. Дерево росло под окнами директора института Кадыржанова. Тот поинтересовался, кто это сидит на ветках и ест черешню? Ему сказали, что это молодые специалисты из Новосибирска, которые приехали запускать и обслуживать строящийся коллайдер на тяжелых ионах с перезарядкой. Он велел, чтобы их не трогали, пусть, мол, ребята покушают. Машину, кстати, успели ввести в строй до постперестроечного развала.

Мы, кстати, планировали к ним присоединиться, отработав в Ижевске 3 года, получив там квартиру, как семья молодых специалистов, а потом сменяв ее с доплатой на Алма-Ату. Но не срослось… Вместо Алма-Аты, ставшей натуральной заграницей, неожиданно нарисовался Феникс с апельсинами вместо черешни и урюка.

Так вот, первым живым американцем, доступным для изучения и бесед стал этот самый дядя Ричард. Он успел на излете войны, окончив школу, повоевать с японцами в качестве радиста-стрелка, а вернувшись с войны, выучился на врача. По специальности он — врач-терапевт общей практики. Проработал долгое время на местной базе ВВС, контролируя здоровье пилотов. Потом занялся частной практикой и замещением временно отсутствующих врачей в их офисах (чтобы отпуска врачей не осложняли жизнь их пациентам).

Но главной его любовью и заботой был бизнес, унаследованный от его отца, Леона, который как раз и был беглым дядюшкой бабушки Ливии. Бизнес заключался в ремонте бытовой техники от самых простых моделей до фантастического антиквариата вроде полностью деревянного холодильника, работающего на бензиновом движке. (Американцы ведь отнюдь не всегда выкидывали сломавшиеся вещи и с гиканьем неслись покупать новые.)

Занимал этот бизнес довольно большую площадь — целый квартал в центре Феникса. В момент нашего приезда он медленно умирал в объятиях потребительской экономики, но чисто с позиций недвижимости представлял собой колоссальную ценность. Но любил его дядя Ричард не за это. Ему просто нравилось чинить сломанные вещи (я подозреваю, что гораздо больше, чем лечить больных людей). Он, кстати, любил машины «Мерседес» и «Вольво», но принципиально никогда не покупал новые автомобили, считая это безответственным расточительством. Брал по гораздо меньшей цене подержанные, сам их чинил, сам обслуживал — вот и хватало денег на помощь детям.

Именно в мастерской Ричарда Коля проработал за минимальную плату (меньше пяти долларов в час) первые 9 месяцев, пока не адаптировал свой британский английский к американскому, и не нашел работу в качестве техника в своей первой американской хайтековской компании.

Мне с языком было легче. У меня его просто не было. В школе и институте я учила немецкий, что помогло мне, как умной собаке, ориентируясь на корни слов, чувствовать смысл читаемого, а несколько позже — и слышимого, но говорить я категорически не могла. Наверное, это было самое счастливое время в жизни Коли… Но, поскольку через полгода Лев пошел в первый класс, и мне, для того, чтобы ему помогать, было нужно быть хоть на шаг впереди, то язык пришел довольно быстро. Да я еще и в Лёвкиной школе начала волонтерствовать, что тоже способствовало впитыванию языка.

Наконец-то я могла разговаривать с теми, кто оказывался со мной рядом… Вот теперь можно перейти к самим разговорам.

Разговоры с дядей Ричардом

Первый разговор будет даже не со мной, а с моим мужем. Просто как иллюстрация того самого феноменального немецкого упрямства, которое так неожиданно послужило к многочадию Ричарда по причине его повторяющихся браков. А заодно — для прорисовки тогдашней американской экономической жизни.

Ко времени, когда состоялся этот разговор, мы уже жили отдельно — в полукилометре от Ричарда, в доме его покойной мамы (родом из Швейцарии, но немки по языку), доставшимся Ричарду в наследство. Там он жили с последней женой, пока новый дом не был достроен до жилых кондиций. А потом дом стал сдаваться в аренду.

Мы там жили, задаром, оплачивая только коммуналку, до тех пор, пока Коля не нашел своей первой инженерно-технической работы за деньги вчетверо большие, чем мог позволить себе платить Ричард за еще одну пару не слишком нужных рук в медленно умирающей мастерской.

Мастерская на этот момент стала чем-то средним между хобби и благотворительным заведением — там работали ветераны, которые помнили деда Леона. Заказчиков становилось все меньше — в 1993 году в США люди почти отвыкли чинить сломавшееся, предпочитая покупать новое в кредит под очень низкий процент. Та самая рейганомика — раздувание внутреннего потребления за счет кредитования и перекредитования потребительского спроса и изобилия дешевых товаров, произведенных в Китае и других странах с дешевой рабочей силой на вынесенных за рубеж американских заводах.

Основной доход приносил не рутинный ремонт, а продажа отреставрированного антиквариата, вроде упомянутого уже деревянного холодильника (который за большие деньги купил богатый американец для своей дачи в горах Мексики, где не было электричества), или шикарной газовой плиты года эдак 1920-го. Но это — штучный товар на богатого покупателя, тронувшегося на ретро. Много на таком не заработаешь.

Так вот, по выходным Коля помогал Ричарду достраивать новый дом на участке земли, тоже купленном ещё Леоном в качестве апельсинового сада солидного размера. Во времена покупки, сразу после Второй мировой, Аризона была поставщиком цитрусовых в соседние штаты, лежащие к северо-востоку. Но к нашим временам, благодаря развитию транспортной инфраструктуры и изобильной и дешевой воде для полива, Флорида и Калифорния заняли место монопольных поставщиков цитрусов для всей Америки, и сад Леона, с финансовой точки зрения, обессмыслился. Участок стал гораздо более ценным как место для дома на самом краю города, у самого Южного горного парка, вдали от городского шума и выхлопных газов.

На данном этапе шло достраивание крытой веранды на заднем дворе — патио по-тамошнему. Но разговор произошел не о веранде, а о септическом баке –индивидуальном канализационном резервуаре, который вкапывается рядом с домами, не подключенными к городской канализации. Дом, как я уже сказала, экологичненько стоял на отшибе.

Этот бак, размером с небольшую хибарку, надо было аккуратно опустить в выкопанный арендованным экскаватором котлован с помощью, опять же, арендованного подъемного крана. За рычагами сидел Ричард, знавший и любивший всякую технику, а стропальщиками были Коля и еще один мужик из мастерской.

Бак опустили. Поскольку Коля, благодаря крови бабушки Ливии, тоже был на четвертушку немцем, то они с Ричардом решили, что бак стоит недостаточно ровно. И вот об этом произошел разговор:

Коля: Ничего, Ричард, давай его снова поднимем и повторим попытку помедленней и поаккуратней.

Ричард: У меня есть мысль попроще и побыстрей. Давай нальем в котлован воды. Она сделает грунт мягким, а бак своей тяжестью расплющит неровности и выправится.

К: Ричард, это не очень хорошая мысль. Дело в том, что вода в таком количестве быстро не уйдет, так что бак просто всплывет…

Р: Ты что? Он же тяжелый. Он же стальной.

К: И что? Корабли тоже стальные — прекрасно плавают. Все дело в соотношении объема и веса. Объем у бака большой, а стенки тонкие.

Р: Да нет, что ты меня путаешь! Наливай воду.

К: (после нескольких попыток убедить Ричарда в том, что закон Архимеда пока еще никто не отменял) Ладно, хозяин — барин…

Ну что, бак, конечно же, всплыл… Ричард обворожительно улыбнулся, просияв своими голубыми глазами и сказал, что торопиться некуда — подождем, пока вода впитается. Грунт, кстати, в Аризоне глинистый. Вода уходила несколько дней.

А теперь представьте себе, каково быть довольно-таки индивидуалистичной американкой и женой такого упрямца. И еще заметьте, что этот относительно состоятельный врач и владелец недвижимости умеет и любит управлять строительной техникой, и сам, своими руками строит дом весьма внушительных размеров, нанимая специалистов только на стадии проектирования и для выполнения критически важных операций. Такой вот типичный для Америки первой половины двадцатого века самостоятельный упрямец с шеей, загоревшей докрасна.

Дети его, кстати, на него очень похожи. Дочки на Рождество и Пасху для подарков пекут печенье сами, а не покупают безликие коробки, как сейчас принято, в торговых центрах. Сыновья — рукастые и головастые. Вот только мало таких осталось в нынешней Америке…

Разговор второй произошел уже с моим участием. И был он о неграх, но совсем не потому, что нас сильно волновали расовые проблемы. Про негров мы заговорили в связи со школьной темой. Лев уже заканчивал первый класс, и, поскольку южный Феникс, когда-то бывший вполне респектабельным районом, в силу миграции наиболее экономически благополучного населения все дальше и дальше на север города, стал преимущественно, не считая узенькой предгорной полосочки, местом обитания не слишком богатых белых, негров и мексиканцев. Соответственно, в государственных школах в этом районе преобладали негритята и мексиканчики, а также белые стиля «оторви ухо с глазом», как выражалась моя ижевская соседка и коллега Таня Петухова, преподававшая географию и биологию.

В первой Левкиной школе (имени Дж. Ф. Кеннеди) состав учеников был типичным для южного Феникса. Вот о том, как Лев ладит с детьми и зашел разговор. Я сказала, что из-за русского языка (а Левка до прихода в школу английского не знал, так как Коля вполне резонно решил, что в школе ему дадут более правильный язык, чем тот, которым он мог бы поделиться с сыном в первые полгода американской жизни) Лев не воспринимается как просто белый мальчик. А по причине своего дружелюбия и любопытства, помноженных на достаточно широкий кругозор и чувство юмора, он довольно легко устанавливает отношения с самыми разными детьми.

На основе своего сегодняшнего опыта могу добавить, что главное, что располагает к тебе человека, независимо от расовых и других различий, это отсутствие у тебя внутреннего чувства превосходства над ним, которое можно прятать, но полностью спрятать нельзя. У нас, приехавших из СССР, такого чувства не было. Мы совершенно искренне полагали, что все люди, при бесконечной неодинаковости, равны в главном. И вот этот немой пароль: «Мы с тобой одной крови, ты и я», — и Левкины одноклассники, и мои ученики-уголовники много лет спустя, считывали на раз.

Вот с этой точки разговор и свернул на проблему рабства в Америке, но не напрямую, а через историю многочисленных браков дяди Ричарда.

Ричард: У моей первой жены был брат. Гражданский строитель. А у него был друг-негр, работавший техником в их компании. И как-то они работали по контракту за морем — тянули ЛЭП в Африке.

Я: Экзотика! И много народу туда поехало?

Р: Нет. Всего несколько инженеров и с десяток техников. А подсобных рабочих они наняли на месте. Так вот, рутина была следующая — рабочие копают ямы. Потом инженеры с техниками устанавливают и фиксируют опоры ЛЭП. Потом ямы заливаются свежезамешенным бетоном и закрывается сверху фанерными щитами.

Утром щиты с затвердевшего бетона снимали и начинали копать новые ямы под следующие опоры. Местная специфика заключалась в том, что за ночь под щиты, на тепловое излучение застывающего бетона, наползала прорва насекомой живности. А местные рабочие эту живность сгребали и ею завтракали.

Я: А что тут такого? Насекомые — это концентрированный протеин. Вон — саранча вообще деликатесом кое-где считается.

Р: Я полностью с тобой согласен. Но друг-негр моего шурина увидев это сказал: «Слава Богу за рабство!»

Вот такой разговор на тему рабства и межрасовых отношений случился у меня с Ричардом. Добавить к нему я хочу лишь факт, что внук Ричарда, старший сын его дочки Пат, женат на негритянке. Они познакомились во время учебы в университете, поженились, вместе ездили в Китай в качестве протестантских христианских миссионеров, а сейчас работают по этой же линии со студентами на местном университетском кампусе. А одна из дочерей Ричарда от второго брака (именно с этими шестью его детьми у нас были наиболее близкие отношения), Лиза, замужем за мексиканцем.

От себя же добавлю к этой байке одно.

Рабство в Америке (и где бы то ни было), это не расовая, а классовая проблема.

В условиях гомеостаза, то есть отсутствия развития, равновесие популяции с вмещающим ландшафтом, кормящим эту популяцию, поддерживается двумя механизмами: высокой детской смертностью и истребительными войнами с соседями.

Колонизаторы остановили развитие в странах Африки даже там, где оно было. Племена вели войны, захватывали друг у дружки пленных, которых не убивали и не съедали (что было отнюдь не редкостью на всех континентах на определённом уровне развития социума), а продавали своим же собственным, а также пришлым оптовым скупщикам рабов. А те — перекупщикам и перевозчикам рабов в Америку. Отвратительно? Да! Противоестественно? Отнюдь нет, если всем правит выгода. А именно она правит при капитализме, который, как старьевщик из мешка, вытаскивает из прошлого любую архаику, если на ней можно заработать.

Другим местом наблюдений и разговоров про жизнь в Америке были школы, в которых учился Лев, а я сначала волонтерствовала, а потом стала работать ассистентом учителя.

Про Левкины школы я оставлю рассказывать ему, это будет логично. От себя скажу только, что и в южном Фениксе, и в более благополучном северном Фениксе, куда мы перебрались, купив дом в 1997 году, учителя у него были замечательные. Вообще, учителя в Америке еще более бесправны и уязвимы, чем в теперешней России (не говоря уже об СССР, где учитель пользовался уважением и авторитетом, несравнимым с постперестроечной Россией), и получают меньше всех специалистов с высшим образованием. Поэтому в школах, в основном, работают только те, кто действительно любит и хочет работать с детьми.

Про свою почти десятилетнюю работу с детишками с отклонениями в развитии я тоже напишу отдельно. Оно того стоит как разоблачение очередной концептуальной диверсии об инклюзивном образовании. В США ЕГО НЕТ!!!

А вот о своих коллегах в школе при СИЗО у шерифа Арпайо я маленько расскажу. Имена я изменю, так как они меня на такие рассказы не уполномочивали.

Во-первых, о самом шерифе Джо Арпайо. Его имя менять смысла нет. Он — лицо официальное, выборное, поэтому любой любопытствующий может легко выяснить, кто был во время моего рассказа шерифом в стольном граде Фениксе и во всем округе Марикопа штата Аризона. В его офисе, в школе при СИЗО, имевшем отделение для малолетних правонарушителей, идущих по тяжелым взрослым статьям, я отработала больше 10 лет.

Джо Арпайо, во время своей работы, считался самым суровым шерифом в США. Поскольку шериф, в отличие от начальника городской полиции — лицо выборное, то есть политическое, была в этой «суровости» часть пиара, но была в ней и часть отношения Джо к жизни. В период моей работы в его ведомстве он ввел два новшества. Оба — для экономии денег налогоплательщиков, а попутно — в воспитательных целях вверенного его попечению контингента.

Первым нововведением было открытие палаточного СИЗО для взрослых, идущих по легким статьям и отбывающих сверхмалые сроки (до года — в этом случае заключенного не обязательно было отправлять после вынесения приговора в колонию или тюрьму, он мог присесть на минуточку по месту ареста, да еще и отлучаться на свое постоянное место работы при особенно незначительных преступлениях).

В это время США вовсю воевали в Ираке во второй раз, и Арпайо, которому нужно было ввести в эксплуатацию новый СИЗО для растущей популяции и в связи с выведением из строя старого здания, где он устроил огромный приют для конфискованных за недолжное содержание и подобранных животных — от лошадей до кошек и собак — с некоторой помпой заявил: «Погодные условия в Аризоне такие же, как в Ираке. Почему наши правонарушители должны сидеть в лучших условиях, чем те, в которых живут и воюют наши солдаты?» И организовал вместо капитального СИЗО палаточный городок из больших военных палаток с одним капитальным зданием в центре, где располагались туалеты, душевые, культурно-воспитательное помещение и всякое такое. Народ его поддержал…

Вторым нововведением было решение красить закупаемое для заключенных нижнее и постельное белье и полотенца в розовый цвет — чтобы меньше воровали при выходе на волю. И ведь сработало! Какому мужику охота на воле донашивать розовые семейные трусы? Ну кроме представителей меньшинств… Помимо экономии бюджетных средств это дало в руки работникам офиса возможность ответить подопечному, отрабатывающему номер под названием «Пальцы веером, сопли пузырями», невинно отвечать: «А… Ты настоящий мужик, а я — дура-учителка? Ну точно! Именно поэтому ты форсишь в розовых подштанниках!» Согласна, удар ниже пояса, ну так и мне они метились не выше…

Из разговоров с шерифом я приведу не свой разговор, а разговор учителя, с которым я работала, назовем его Лэнс, который произошел при мне, во время рождественской вечеринки-складчины для сотрудников офиса.

Шериф Арпайо: Привет! Работаешь на меня?

Лэнс: Наоборот, сэр. Это Вы на меня работаете. Я за Вас проголосовал, мы Вас выбрали, вот Вы на нас и работаете.

Шериф слегка офонарел, но, надо отдать ему должное, «хамства в душе не затаил» и Лэнсу коварств не строил.

Мое общение с Лэнсом состояло в том, что он мне таскал для прочтения книги Эн Рэнд (урожд. Алиса Зиновьевна Розенбаум, родом из Питера, культовая фигура в американской литературе и идеологии двадцатого века, отстаивающая сугубый индивидуализм и объявляющая все виды коллективизма и альтруизма инфернальным злом), которые я прочитывала, а потом предъявляла свои контраргументы, базирующиеся как на личном опыте, так и на философии, истории и литературе. Мы с удовольствием дискутировали на 10–15 минутном пути из офисного помещения в классные комнаты непосредственно в здании СИЗО. Но добила я его тем, что сказала, году эдак в 2007-м, что СССР в той или иной форме непременно восстановится.

Лэнс: Но почему?!!!

Я: Ну, вот смотри, Лэнс. Народы и их территории, слагавшие сначала Российскую империю, а потом СССР, были ведь вместе по объективной причине. Так?

Л: Допустим.

Я: Причиной было то, что вместе выживать и обороняться от не слишком дружелюбных соседей было легче. Соседи с тех пор дружелюбнее не стали, и жизнь сдвинулась отнюдь не в сторону легкости…

Л: (полушутливо) Татьяна, ты — чудовище!

Я: Не преувеличивай, моя фамилия — всего лишь Коровина, что соответствует ковбою женского пола.

Лэнс был моим первым учителем-соработником. А последней моей многолетней учительницей, да еще и соседкой в радиусе полутора миль (чуть больше двух км) была Синди. Я уже писала о ней, рассказывая про наших учеников. Вот рассказом о ней, о ее семье, и о наших с ней разговорах, я и закончу это свое повествование.

Семья была, одновременно, и типичной, и выдающейся для той Америки, которую мы знали по книгам Стейнбека, Воннегута, Кизи и Сарояна. В Аризону они приехали из Айовы, где-то в начале шестидесятых. У ее мамы была астма, а климат Аризоны весьма целителен для легочников вообще и для астматиков в частности.

Папа — рядовой полицейский. Мама, вырастив трех детей пошла работать секретарем в профсоюз пожарников. И работала в разных местах, окончив свою карьеру нашей начальницей — начальником культурно-религиозно-образовательного отделения СИЗО на Нижнем Бакае в офисе шерифа округа Марикопа. Выйдя на пенсию, была выбрана сначала в городской совет Феникса, а потом — и его председателем. Брат Синди — тоже полицейский. Своих детей с женой они не имели и усыновили двух американских негритят. У одного все в порядке, а второй все еще чудил, когда я уезжала в марте 2016.

Синди и ее сестра (к сожалению, уже покойная) были первыми в семье, получившими высшее образование. Синди даже защитила диссертацию по географии, что, впрочем, совсем не помогло ей ни выговаривать «Казахстан», ни находить его на карте. Защитилась она, чтобы иметь право преподавать в колледжах. Но работала у шерифа — из-за стабильной зарплаты и хорошего социального пакета — надо же отдавать студенческие кредиты.

Когда у нас в школе были шестинедельные блоки географии, а в них была тема про Россию, то для двух наших классов — утреннего и послеобеденного, я пекла блины, пока новая директриса не запретила подкармливать учеников в школе. Тема про Россию шла на ура, а для Синди и ее домашних я пекла отдельную горку. Так сказать, борьба с русофобией гастрономическими средствами.

Ну и, раз речь зашла про угощения, ее мама пару раз в год за счет своего избирательного фонда устраивала в парке недалеко от нас, рядом с которым стоял комплекс социальных съемных квартир для беженцев из Африки, пикник с хот-догами, газировкой и кино. Синди всегда помогала ей, жаря на гриле сосиски. Политики в этом не было, так как беженцы не были гражданами и голосовать не могли. Человеколюбие в чистом виде. Вполне в традициях их ирландско-немецких корней.

Так как жили мы рядом, то по очереди заезжали друг за дружкой по пути на работу. И, естественно, разговаривали по дороге. Вот две наших беседы.

Первая, про новости толерантности в Фениксе.

Синди: Слушай, пристегивайся, я тебе сейчас такое расскажу, что ты невзначай из машины можешь выпрыгнуть.

Я: Готово, выкладывай.

С: Вчера к маме на работу приходили сатанисты.

Я: Ёкарный бабай!!! И чего им было надо?

С: Они требовали, чтобы им, на основании равенства всех религий, разрешили провести молебен перед началом работы городского совета. Обычно это делает капеллан.

Я: И как твоя мама и члены совета вывернулись из этой ловушки?

С: Они решили отказаться от услуг капеллана и теперь каждый просто молча молится перед началом работы совета.

Я: Фух! Слава Богу! А вообще-то дожили…

С: Да уж…

Беседа вторая и последняя, про то, куда подевалась Америка.

Я: Слушай, Синди. Ты меня знаешь сто лет. Можно тебя спросить без обид?

С: Валяй.

Я: Знаешь, пока мы жили в СССР, я очень любила американскую литературу. Особенно двадцатого века. Больше всего Джона Стейнбека, Курта Воннегута, Вильяма Сарояна и Роберта П. Уоррена… Ну и Фолкнера, конечно, и Хемингуэя, и Лондона… Да и 19-век — Марка Твена, О’Генри… И по этим книгам у меня возникло некое представление об Америке, как о стране, где каждый в одиночку пашет свое поле перед лицом Бога ли, судьбы ли, мироздания ли, и пашет на совесть, не чтобы только урожай собрать, а чтобы именно вспахать и возделать. А когда мы сюда приехали в 1993-м, все оказалось совсем другим. А за эти 23 года, что мы тут живем, все стало уже совсем непохожим на тот образ, что был у меня в голове. Вот ты мне скажи — это я идиотка, живущая в мире книг и выдумывающая то, чего нет, или Америка и правда сильно изменилась?

С: Нет. Ты хорошо сказала о той Америке, которая ушла. Раньше люди были горды тем, что они делают свое дело и хорошо его делают. Не важно, что за дело, любое честное дело. А сейчас все заботятся только о том, чтобы побольше заработать. Америка катится в ад…

Я: А когда это началось?

С: (подумав) Наверное, в семидесятых, когда появились кредитные карточки для всех и легкодоступная ипотека. Люди с радостью залезли в долги, перестав обуздывать свои аппетиты. А оказавшись в долгах, уже не могли больше позволить себе независимости в суждениях и поступках, так как банку и кредитным компаниям надо платить каждый месяц. Поэтому в работе стало главным не удовлетворение от нее и не ее смысл, а заработок. В отношениях с коллегами и начальством люди стали себя вести по принципу «как бы чего не вышло». Чтобы не потерять этот заработок. Мы оказались в колесе — заработать-потратить, чтобы почувствовать удовлетворение —заработать еще… И так без конца. Стали обществом толстяков и яппи, которые, каждый из которых по-своему, зациклены на личном благополучии, измеряемом и там и тут деньгами.

Я: Знаешь, Синди, ты не смейся, но я очень давно молюсь о двух вещах. Чтобы моя страна снова собралась вместе, а Америка избавилась от власти безумцев, поклоняющихся золотому тельцу. То, что невозможно человеку, возможно Богу.

С: Ты сумасшедшая русская.

Я: Такая же сумасшедшая, как твоя мама, как ты сама, и я надеюсь, что нас все еще много.

После этого разговора прошло почти 4 года. Я вернулась в свой родной Целиноград, ставший теперь Нур-Султаном, чтобы быть рядом с папой после того, как мы похоронили маму. Мы переписываемся с Синди по электронной почте. И эти две просьбы по-прежнему находятся в моем утреннем молитвенном правиле.